Не шипи

Антон просыпается ни свет ни заря, хотя «просыпается» — не совсем верное слово, потому что для того, чтобы проснуться, надо спать. Он же всю ночь ворочался, иногда впадая в мутную липкую дрему, во время которой ему мерещилось, что Арсений лежит рядом. Антон тянулся обнять его, но под рукой оказывалось сплошное ничего — лишь воздух. В комнате серо, а значит, солнце только встает — скорее всего, именно сейчас Арсений выходит из ворот лагеря. Какой-то частью Антон жалеет, что это не его неделя дежурств и не он его провожает, но в то же время радуется: если они увидятся сейчас, это будет похоже на прощание, а прощание перед заданием — плохой знак. Что касается сражений, они все тут суеверные, как актеры или пожарные, и даже «последний» не говорят — только крайний. Крайнее задание, крайний бой, крайний год в лагере, крайний поцелуй с Арсением. Антон лежит, смотрит на Деву Марию и размышляет об их будущем — не с Марией, конечно, та бы не опустилась до такого грешника, а с Арсением — он грешник еще тот. Если до этого Антон уже смирился с тем, что их ничего не ждет, то теперь внутри расцветает робкая надежда. То ли он сошел с ума на почве страсти, то ли Арсений и правда предполагает, что они могут быть вместе. В противном случае тот не предложил бы никакие разговоры, он бы просто сказал «пошел на хер, мальчик» — и на этом всё. Получается, какая бы проблема ни стояла на их пути, есть шанс ее преодолеть. И всё же есть то, что не дает Антону покоя. Он даже не сразу понимает, что именно, просто лежит с ощущением, словно в спину впилась пружина или кто-то рядом щелкает ручкой. И наконец он понимает: тетрадь. Если бы Арсений послал его окончательно, она бы не имела значения, а так придется рассказать — но это полбеды. Куда хуже то, что тетрадь могла быть первопричиной их отношений, а если бы не она, то ничего бы и не было. Арсений, конечно, сказал, что думал о них еще до того злополучного дня, но одно дело думать, а другое — делать. Он откидывает одеяло и сползает на пол, вытаскивает из-под кровати тетрадь — в нос летит облако пыли с немытого пола. Хочется сжечь ее к чертовой матери, но это не изменит прошлое, поэтому самый лучший вариант — испытать ее, проверить, как далеко может зайти ее сила. Антон садится за стол и среди каких-то листочков, тетрадок, фантиков и учебников Арсения отыскивает обычную шариковую ручку, открывает тетрадь и замирает взглядом на «Шастун Антон Андреевич — Попов Арсений Сергеевич, 16 июля». Сейчас эти несколько слов кажутся какой-то зловещей мантрой, от которой сосет под ложечкой, но он старается переключиться и задуматься о важном: с кем он никогда не переспит? Поначалу ему кажется, что таких — половина лагеря, особенно учителя, но он быстро приходит к выводу, что в определенных обстоятельствах мог бы переспать с кем угодно. Пьяный — вряд ли, а вот под действием чьих-то чар или после стрелы Высоковой — возможно. Литр водки его железная верность выдержит, а вот божественное вмешательство — не факт. Он уже отчаивается, когда в голове сам собой всплывает, как ангельский лик, образ Ксюши. Причина как раз в том, что она вовсе не ангел, а суккуб, а суккубов и инкубов не влечет друг к другу никак, вообще, ни при каких условиях, разве что кто-то специально не выстрелит стрелами в них обоих и не запрет в комнате под семью замками. Антон подозревает, что если попробует к ней подкатить, то всё закончится его вырванным хребтом, висящим на флагштоке вместо лагерного знамени. Или, может быть, она просто поржет — за год знакомства он так и не понял, она милая и смешная или злая сука. Или, возможно, она сочетает в себе всё сразу, но в любом случае она совершенно точно не станет спать с ним по собственной воле. Антон делает глубокий вдох и на выдохе пишет «Шастун Антон Андреевич» — и замирает, потому что фамилию Ксюши он знает, а вот отчество — нет. Полистав тетрадь и заметив, что отчества стоят далеко не у всех вторых имен, он просто пишет имя с фамилией, ставит запятую и добавляет сегодняшнюю дату, хорошенько представляет красивое Ксюшино лицо. Он уверен, что ничего не произойдет, но если артефакт всё же настолько мощный, что заставит его переспать с суккубом, то останется только признаться Арсению, а затем собрать вещи и уйти жить в лес. Там он никому не сможет навредить, а еще он всегда мечтал приручить ежа. После он откладывает тетрадь подальше и начинает собираться к Эду. Тот наверняка еще спит, но ничего, Антон просто посидит у него на кровати и послушает его храп, потому что сейчас даже это лучше, чем быть одному. *** — Обычно он возвращается через два часа. — Редко через два часа, обычно дольше, — глядя в книгу, устало говорит Эд со своей кровати. За последние минут двадцать он не перевернул ни одной страницы, возможно, потому что дочитать ему мешает Антон, который говорит примерно одно и то же раз в две минуты. Он честно пытается успокоиться, но слова сами собой вырываются изо рта. — Но не во столько же раз. Сейчас уже три, блядь, ночи. — Антон ходит по комнате: остановиться он тоже не может, хотя колено уже ноет. — Надо идти к Паше или к Стасу. — Шаст, ты бесишь. — Эд всё-таки закрывает книгу, видимо, отчаявшись продолжить читать. — На задание дается двое ебаных суток, еще даже половины времени не прошло. Его железобетонная уверенность успокаивает, но лишь настолько, чтобы перестать ходить по крошечной комнате треугольником, просто потому что круг тут сделать не получится, и сесть на кровать. Покрывало слегка помято, так как днем Антон здесь спал, уткнувшись лицом в подушку, которая всё еще пахнет Арсением. — Он всегда возвращается через несколько часов, — повторяет Антон. — И он вчера сам сказал, что задание простое. — Ты не был на заданиях и не вдупляешь, что там всё может пойти не так. Жопу ставлю, что он сидит в какой-нибудь засаде и ждет подходящего момента, чтобы сунуть меч в брюхо этому грифону… — Эд понимает, что проговорился, и выставляет руку в сторону подпрыгнувшего Антона. — Жопу опусти. Грифоны не страшные. — Но в прошлый раз… — Грифон вспорол ему пузо, я знаю. Но после этого он не одному и не двум пизды дал, так что расслабься. Верь в него побольше, че ты как этот. Антон вздыхает и кладет голову на подушку, прикрывает глаза, но сердце так стучит, что с закрытыми глазами лежать еще страшнее. Он старается не допускать и мысли, что с Арсением что-то случилось, но иногда она всё равно просачивается — и тогда руки начинают трястись. Прежде он никогда не сомневался в Арсении и его способности убить любое чудовище, но прежде и Арсений никогда не задерживался так сильно. Он давит на веки пальцами, заставляя себя прокручивать на черном фоне то, как Арсений тренируется. Понаблюдав за этим не меньше полсотни раз, Антон легко воспроизводит в голове отточенные движения, перекаты мышц под кожей, резкие замахи меча. Не может этот человек погибнуть из-за какого-то грифона. Антон всё-таки вскакивает на ноги, причем так резко, что в глазах темнеет. — Я иду к нему, — заявляет он. — Ты не знаешь, куда идти, чмоша. И я не знаю, куда идти. И никто, кроме Воли, не знает, чтобы балбесы типа тебя не рвались спасать друганов. Он герой, Тох, он должен справляться сам. — Но у героев есть помощники. — Антон вдруг загорается мыслью. — Я же могу стать его помощником! Эд смотрит на него, как на ебанутого, и с некоторым подозрением, то ли потому что не ожидал такого заявления от Антона, то ли потому что не представляет его помощником героя. Антон и сам не представляет себя помощником героя, ему даже жутко становится от такой перспективы, но… — Ты же в курсах, что ты будешь тем помощником, которого самого спасать надо? Без обид, братан, но тебе лучше сбавить обороты. Пивка хошь? — Нет. Антон не хочет пивка, он хочет быть в трезвом уме, когда Арсений вернется, потому что мало ли, в каком тот будет состоянии. Он мимолетно представляет огромную рану на животе, из которой вываливаются кишки, и у него начинает кружиться голова. Во взгляде Эда мелькает волнение. — Ты как вообще? — Нормально, — сухо отзывается Антон, присаживаясь на край стола, просто потому что тот ближе стула и кровати. — Вроде и не переживаю, но в башку постоянно лезут всякие картинки, знаешь, как он ранен или еще чего. Наверное, ты прав, нет резона волноваться, я просто дурак влюбленный. — Ты кто? — Эд меняется в лице, и волнение в глазах превращается в очевидный страх. — Ну-ка повтори. — «Дурак влюбленный»? — Антон сам как будто бы уже не уверен, у него такое ощущение, что ему ночью намазали лицо зубной пастой, а он один этого еще не понял. К несчастью, это не тот лагерь. — Эд, что происходит? — Когда ты говоришь «влюбленный», ты имеешь в виду, типа, что тебе прикольно с ним трахаться, или ты прям влюблен, чтобы аж ваще? — Что значит «влюблен, чтобы аж вообще»? — раздражается Антон. — Эд, реально, какого хуя? Арсений у меня спрашивал такую же хрень, я ничего не понимаю. Эд отбрасывает книгу к стенке и встает с кровати, мечется глазами по комнате, протягивая отстраненное «бля-я-я, бля, бля», словно голова его занята совершенно другим. Его нарастающая паника передается и Антону, который и так на взводе, еще капля в это переживательное ведро — и он точно ломанется из лагеря за Арсением. Куда идти, он не знает, так что наверняка забредет куда-нибудь в лес и потеряется. Возможно, будет съеден волками. Возможно, станет королем ежей. — Ты должен понять, это так, пустяки, или ты реально по нему сохнешь, — требует Эд. — Я ни хрена в этом не шарю. — Я реально по нему сохну. Не понимаю, какое это имеет значение? На нем какое-то проклятье, которое может снять только поцелуй истинной любви, как в мультиках? — В его голове вдруг мелькает догадка: — Это связано с тем, что я потомок Посейдона?.. — Типа того, но вообще нет, — отмахивается Эд, делая всё еще менее понятным. — Так, как бы… О, — он щелкает пальцами, — этот новенький, он же как детектор лжи, мы щас всё узнаем. Где он живет? — Вадим? В третьем доме. А зачем тебе… — Пойдем, — перебивает его Эд, уверенно направляясь к двери, и Антон идет за ним, просто потому что отвечать ему всё равно никто не собирается. Эд не завязывает кеды, а просто сует шнурки под язычок, так что Антон полкоридора прыгает за ним то на одной ноге, то на другой, пытаясь хоть как-то зашнуровать кроссовки. Происходящее пиздец как сильно его напрягает, и сердце в панике заходится, а пустой желудок тянет, как старый перелом при непогоде — сегодня кусок тупо в горло не лез. Они идут по пустому ночному лагерю и не встречают ни одной живой души, если не считать кроликов в клетках, за которыми гоняются на тренировках. Тишина, черное небо с огромной луной — мельком взглянув на нее, Антон думает, что Арсению, должно быть, повезло с освещением. Но это если он где-нибудь неподалеку, ведь задание могло закинуть его и на другой конец планеты, а грифоны вообще, кажется, водятся в Греции. Как плохо, что Антон на зоологии всегда выбирал поспать. По пути он несколько раз спрашивает, какого хрена происходит, но Эд только пыхтит и машет рукой, будто отгоняет комара. Так он ведет себя, только когда возвращается из подземного царства в полном напряге, и это пугает еще сильнее. Как только тот подходит к третьему дому, похожему на большой бетонный кирпич, выкрашенный в три слоя в нежно-голубой, он останавливается, чуть отходит и бегает взглядом по окнам — свет не горит ни в одном. Закатив глаза, он подходит обратно к двери и бьет в нее кулаком, сопровождая это громким: «Подъем, сорян!». Антон уже хочет гаркнуть: «Да тише ты!», но если от этого зависит безопасность Арсения… — Эй! — кричит он, хлопая в ладоши, свистит через передние зубы. — Вадим! Дубровин! В доме слышится копошение, из раскрытых окон раздаются ругательства разной степени грубости. Захарова выглядывает и интересуется, не пьян ли он, Яровицына с улыбкой советует убить себя, а Складчикова, не появляясь в окне, добавляет, что если он не сделает этого сам, то она сделает это за него. Эд переругивается с ними, говоря о срочности, в итоге весь негатив обращается в сторону Вадима — слышно, как его будят и чуть ли не пинками выгоняют из дома. Вадим появляется на крыльце сонный, встрепанный и явно не в своей футболке, и не потому что она не подходит по размеру, а потому что она от формы эрмии с надписью «Чепурченко» — у Антона такая же есть, но с «Шастун». — Что такое? — бормочет он, пытаясь проморгаться. Эд хватает его за руку и тащит подальше от дома, половина жителей которого уже высунулась из окон, а вторая половина наверняка вся обратилась в слух. Вадим не упирается, кое-как перебирая ногами и запинаясь о газонные кочки, Антон широкими шагами следует за ними. Когда они подходят к фонтану, где их могут слышать только плавающие жирные рыбы, Эд с силой усаживает Вадима на мокрый каменный бортик и говорит Антону: — Говори. — Что говорить? — «Я люблю Арсения», — поясняет Эд так, как будто речь об очевидных вещах. — Давай быстрее. — Я люблю Арсения, — послушно повторяет Антон, хлопая глазами. Происходящее кажется ему каким-то сюром, как будто он продолжает читать «Сумерки», хотя не ему с его жизнью судить о ненормальности. — Ну? — обращается Эд теперь уже к Вадиму. — Че? — Что? — Вадим хлопает глазами. — Ты хочешь узнать мое мнение об этом? — Я хочу узнать, правда это или нет. Ты ж это чувствуешь, вот и скажи, пиздит он или нет. Вадим хмурится, поворачивается к Антону, словно спрашивает разрешения, и тот кивает. У него самого сердце замирает в предвкушении ответа, черт знает почему: его чувства от этого не изменятся. — Это правда, но… — сообщает Вадим и, не выдержав, зевает — прикрывая рот двумя руками. — Простите, пожалуйста. Я хотел сказать, что когда дело касается истины в сфере чувств и эмоций, всё немного сложнее. Важно, чтобы… — Бла-бла-бла, — прерывает его Эд. — Мне до тонкостей хуем чихать, извиняюсь за мой французский, ты лучше скажи, это означает, как бы сказать, настоящие чувства? — Я об этом и говорю. Вера в собственные чувства, — Вадим соединяет пальцы, как если бы брал щепотку соли, — резонирует с божественным представлением любви, — он складывает вторую кисть так же и прислоняет одну к другой, — хотя я сам точно не знаю, что это значит. — Я ни хера не понял. Антон тоже ни хера не понимает. Он влюблен в Арсения, безусловно, потому что думает о нем примерно двадцать три часа пятьдесят девять минут в сутки и хочет прикасаться к нему примерно столько же. Но он не уверен, что это любовь, любовь — это что-то высокое, как говорили на философии, это нечто духовное и незамутненное, прекрасное, как роса на лепестках. Ничего такого Антон не испытывает, его чувства тупые и приземленные, где-то на уровне «готов сделать всё, чтобы Арсений был счастлив, не страдал запорами и хорошо кушал». — Но нельзя же так сильно въебашиться за месяц с хуем, — спрашивает Эд у самого себя, чешет затылок. — Нельзя же? — Я не знаю. Я сейчас вообще ничего не знаю, вы разбудили меня среди ночи, одной ногой я до сих пор на лугу с коровами. — Какими коровами? — недоумевает Эд, но тут же морщится. — Блядь, да какие коровы, похуй на коров. Надо идти к Воле. Нет, Воля пизды даст, надо к Стасу. Ничего не объясняя, он уверенно шагает в сторону домиков, где живут учителя — там, в пристройке, живет Стас. За проведенное в лагере время Антон так и не понял, кто тот: то ли местный завхоз, то ли директор, потому что он как будто делает всё и руководит всем, даже тем, чем не должен. Антон хочет извиниться перед Вадимом, но в итоге просто машет ему рукой уже на ходу и напоследок видит, как тот устало укладывается прямо на бортик фонтана. Он уже не спрашивает, что происходит, а просто бежит вперед Эда, ориентир — горящее окно. Кажется, Стас вообще не спит, а если и спит, то стоя, с открытыми глазами и незаметно для окружающих. Дверь его слегка приоткрыта, словно он всегда готов к внезапным визитам, поэтому Антон даже не стучит, а просто залетает в прихожую. — Здрасьте! Стас сидит прямо перед входом, за столом, заваленным похлеще, чем у Антона: помимо папок и тетрадей, здесь стоят банки с какой-то черной жижей, подставки для ручек с торчащими оттуда стрелами и даже чучело барсука или енота — в полутьме не разобрать. — Чем могу помочь, Антон? — спокойно интересуется Стас из-под козырька кепки, под которой прячет рога сатира — все об этом шепчутся. — Я… Антон не знает, чем ему могут помочь и зачем вообще он сюда заявился, но Эд вовремя отодвигает его с прохода и вступает сам: — Надо узнать, где Арсений, и вытащить его оттуда, — хрипит он скороговоркой, которую даже Антон еле разбирает, — там пиздец обстоятельства выяснились. — Откуда вытащить? Он вернулся час назад. — Стас приподнимает со своего стола огромное длинное перо, которым можно подмести всю прихожую вместо веника. — Отметился и ушел в лазарет. — В лазарет? — дергается Антон. — Он ранен? — Всего лишь царапина от когтей. А что за обстоятельства такие, из-за которых его надо было бы вытаскивать? Антон не слушает: он вылетает из пристройки и несется, нет, летит к лазарету. Он всё еще взволнован, но в то же время бесконечно счастлив, что Арсений жив и цел. Ему хочется кричать от избытка эмоций, но если он закричит, то в него точно полетят стрелы, копья и мечи: многие в лагере щепетильно относятся к своему оружию и держат подле себя даже во сне. Он врывается в лазарет, но там ему говорят, что Арсений уже ушел; затем бежит в свою комнату, потому что Арсений мог зайти к нему, тем более что она на первом этаже; после взбегает по лестнице и распахивает дверь комнаты Арсения с Эдом — там тоже пусто. Он так и замирает в дверях, пытаясь отдышаться после бега и успокоить колотящееся сердце, и не представляет, где ему искать Арсения. Может быть, он проголодался и пошел в столовую? Или в огород, чтобы сорвать что-нибудь с грядок? Или к Паше, чтобы отчитаться по заданию? Или он ебнулся и от стресса решил пойти наглаживать кроликов? Антон уже намеревается зайти в комнату, чтобы подождать там, как к нему приходит догадка: душевая. После суточного путешествия Арсений наверняка потный и грязный, к тому же тот обожает стоять под душем, потому что «в такие моменты никто его не доебывает». Уже на ходу он зачем-то приглаживает волосы, хотя те лучше бы помыть, и поправляет футболку, хотя та всё равно безнадежно мятая после сна в ней. В отличие от третьего дома, здесь вообще не тихо: из одной комнаты доносятся разговоры, из другой — стоны, из-под двери третьей пробивается свет, намекая на то, что владельцы не спят. В душевой свет тоже, как и всегда, включен, а дверь приоткрыта — Антон берет за ручку и мнется секунду или две, а затем резко распахивает. Он видит Арсения сразу же, тот стоит прямо впереди, у раковины, к нему боком, и Антон успевает закрыть глаза еще до того, как тот повернет голову. — Антон, — говорит Арсений с каким-то облегчением, от которого сердце аж подпрыгивает: наверно, так чувствует себя собака, когда хозяин возвращается домой. Антон, конечно, не собака, но он бы облизал… да пофиг. — Арсений, — выдыхает он, на ощупь, цепляясь за раковины, двигаясь навстречу. Арсений сам входит, втекает в его объятия, вплетает пальцы в волосы, находит его губы: целует короткими прикосновениями не меньше сотни раз, словно хочет восполнить то время, что его не было. Антон отвечает как попало, перецеловывает и верхнюю губу, и нижнюю, и уголки, и подбородок, царапается губами о легкую щетину, трется носом о его нос. Под ладонями — мокрая кожа спины, такая горячая и такая родная, и родинки на ощупь ощущаются так знакомо, еле выпуклыми точками, как шрифт Брайля. Они дают понять, что перед ним точно Арсений, не иллюзия, не какой-нибудь Нурлан, принявший его форму, не сон, потому что эти родинки слишком настоящие. Антон читает по ним, что Арсений скучал. — Черт… — бормочет Антон ему в губы, не переставая целовать, — я так испугался, так боялся, что ты… — Мертв? — Что? — Антон чуть не открывает глаза, даже успевает увидеть размытый силуэт перед собой, но вовремя зажмуривается. — Нет, нет, — каждое слово он приправляет крошкой-поцелуем, — нет, нет, нет. Я боялся, что ты, — он прижимает Арсения к себе крепче, но боится сделать ему больно и сразу отпускает, — ранен, но о смерти я даже не думал. Арс, я так тебя… — Да, — перебивает Арсений, вновь целуя его, лижет губы, кусает за нижнюю, — я тоже. Антон с замершим на языке «что» решается повернуть голову к зеркалу и открыть глаза: видит их двоих, сцепленных, будто детальки китайского «Лего», которые так плотно сошлись пазами, что уже не разъединить. Змеи расслаблены, если не считать приподнятых голов, словно тоже устали, и Арсению это идет — они будто прекрасные длинные волосы, завивающиеся на концах. Пахнет мылом и какими-то лекарствами, но сейчас этот запах кажется самым приятным на свете, даже лучше пива и булочек с корицей. Арсений тоже открывает глаза и смотрит в зеркало — и у Антона перехватывает дыхание. Нет, конечно, он видел его без линз, но это всегда были или короткие моменты перед параличом, или долгие, но уже во время паралича. Теперь же он может смотреть на — в — его глаза открыто и спокойно, и его лицо кажется таким… настоящим. С белыми глазами Арсений, при всей своей красоте, напоминал чудовище, сейчас же, несмотря на змей, выглядит человеком, просто обычным человеком, который влюблен. Антон видел эту влюбленность и раньше: в морщинках у глаз и в приподнятых уголках губ, но действительно ярка она сейчас, когда искрится в голубой радужке. Отпустив его, но не выходя из его объятий и не отрывая взгляда от Антона в отражении, Арсений разворачивается к зеркалу лицом. Поперек груди у него росчерком чернеют здоровенные следы когтей с запекшейся кровью, щедро смазанные зеленкой: амброзию и магию используют только для серьезных ранений, остальное лечат старыми добрыми советскими методами. — Черт… — Всё нормально, — уверяет Арсений, проводя пальцами по груди. — Они не болят. — Правда? Как задание, как ты… — Всё хорошо. Давай сейчас не об этом. — Ты такой красивый, — сообщает Антон невпопад: это вторая мысль, которая крутится у него в голове. Арсений ухмыляется, но не спорит, хотя по глазам читается: «Ага, только на бомжа похож». Но ни щетина, ни синяки под глазами его не портят, а только делают еще более реальным, окончательно успокаивая: не сон. Антон целует его в плечо, и снова, и снова, пока не добирается до шеи — целует уже в нее, по выступающей мышце, легонько кусает. Арсений в отражении прикрывает глаза и закусывает губу, подаваясь обмотанными полотенцем ягодицами назад, потираясь о его пах. Он поднимает руку и, ориентируясь на отражение, кладет Антону на затылок, прижимая его голову к себе. — Будь со мной, — шепчет он. — Что? — срывается наконец с Антоновых губ; он чуть не поворачивает Арсения к себе, но вовремя одумывается и поднимает взгляд к зеркалу. — Я и так с тобой, я здесь. — Нет, я не об этом. Будь со мной, — повторяет Арсений одними губами, — будь моим. Давай встречаться. Отношения, рогалик, такая прикольная штука для двоих. Вернее… — он хмыкает и мягко почесывает его макушку, — людей может быть больше, но я категорически против. И я против, что все считают вас с Кузнецовой парой, не могу больше смотреть на ваши пикники, — морщится он. — А как же быть героем? Работа, подвиги, твое будущее? — Я убил грифа чуть ли не голыми руками. — Свободной рукой он берет Антона за запястье и кладет его ладонь себе на живот, настойчиво поглаживает себя ею, едва задевая пальцами край полотенца. — Они должны сделать меня героем, если нет — плевать, я найду спонсоров, я смогу. Пусть болтают о нас, к Аиду их всех. — Арс. — Антон останавливает свою руку, не давая ей под чужим давлением забраться под полотенце, хотя очень хочется. — Ты уверен? Черт, я… — он целует его за ухом, — я хочу, хочу больше всего на свете, но не хочу, чтобы ты рисковал. — А я хочу рискнуть. Мечтаю, знаешь ли, быть демонической подстилкой. Он улыбается так уверенно, словно для него это решенный вопрос, и Антона накрывает эйфорией. Кажется, он никогда не был так счастлив, и он беспорядочно целует Арсения от уха до плеча и обратно, слюнявит и без того мокрую кожу, кусает — задерживается и сжимает зубы сильнее, чтобы Арсений сладко и привычно выдохнул, крепче стискивая пальцами его запястье. Антон царапает его живот ногтями, пальцами другой руки аккуратно, не задевая следы от когтей, касается соска. Арсений стонет и выгибается сильнее, тянется к собственному полотенцу, но Антон ловит его руку и напоминает: — На двери нет носка. — Насрать на носок, — возбужденно шепчет Арсений и смущенно добавляет: — не в прямом смысле. — Нас могут увидеть. — Это их проблемы. К тому же, — он хмыкает, и его ухмылка отражается через зеркало и пробивает Антона насквозь, дыхание перехватывает, а член нетерпеливо дергается, — может быть, тебе такое даже понравится. Это вряд ли, потому что Антону не нужен никто, кроме Арсения — с другой стороны, если у него есть Арсений, то ему абсолютно плевать, наблюдает за ними кто-нибудь или нет. Он снова целует его за ухом, в затылок, в тонкую кожу между змеями, целует самих змей, которые изгибаются и тянутся к его губам. Арсений дергает полотенце, и то падает к ногам — Антон видит его трогательно острые тазовые косточки, лобок, но не член, потому что зеркало слишком высоко. Тогда он опускает руку ниже и нащупывает ствол рукой, уже полунапряженный и твердеющий сильнее прямо в ладони. Он проводит по нему пальцами, мнет мошонку, массирует под ней, совсем как Арсений делал недавно, а параллельно покусывает в плечо, как тот любит. Когда он чуть царапает у уздечки, Арсений мычит и отпускает его волосы, чтобы поднести руку ко рту и прикусить костяшки. Антон слегка сжимает подушечками пальцев чувствительную кожицу, а потом нежно проводит пальцами по головке, и из щелки выделяется скользкая капля смазки. В комнате жарко из-за нагретой за день крыши и горячих труб, а от пропитанного влагой воздуха всё тело покрывается испариной. Хочется сбросить с себя одежду, но под пальцами тело Арсения, и оторваться от него невозможно. Антон только расстегивает ширинку, позволяя штанам упасть на пол, спускает трусы и укладывает уже вставший член между ягодиц Арсения, потирается о ложбинку, приподнимаясь на носочках. Арсений наклоняется, упираясь ладонями в край раковины, толкается назад тазом, вжимаясь в него сильнее. Он смотрит в зеркало неотрывно, своими пронзительно голубыми глазами, и от каждого его отраженного взгляда сердце пропускает удар, а тело бросает даже не в жар — его словно каждый раз прошибает разрядом тока. У них нет ни смазки, ни презервативов, и черт его знает, как у Арсения с его туалетным режимом, поэтому Антон даже не думает о сексе с проникновением — то есть думает, конечно, но сразу отметает эту мысль. Закусив губу и рассматривая в зеркале яркий арсеньевский румянец, который пятнами ползет от шеи аж до груди, он обхватывает Арсения поперек живота и приподнимает, заставляя подняться на цыпочки. Тот поднимает бровь, но и сам приподнимается, позволяя Антону скользнуть членом под мошонку. — Сдвинь ноги, куколка. Это вырывается само собой, Антон только после осознает, что это что-то внутреннее, животное, часть инкуба, которая не спит в нем никогда, но которую обычно он подавляет. Из зеркала на себя смотрит обычный он, без рогов, и глаза не черные — лишь нездорово блестящие от возбуждения. Арсений ничего не говорит, но улыбается и плотно сдвигает ноги, и, черт, как же становится узко и хорошо. Его тренировки не прошли даром: бедра крепкие, и между ними нет такой щели, как между Антоновыми палками. Придерживая Арсения за бока, он осторожно толкается членом — мгновение смотрит вниз, на округлые ягодицы, но быстро поднимает взгляд. Арсений смотрит на него, облизывает губы и открывает рот — дышит через него. Он дрочит себе плавно, в такт движениям Антона, специально направляет член наверх, чтобы мокрая розовая головка была видна в зеркале. Выглядит это развратнее, чем порно, но в то же время прекраснее всех картин мира. Антон плохо знает греческий и еще хуже знает латынь, но знает, что «ars» — это искусство, и подтверждение этому он получает каждый день. Свой член в зеркале он не видит, потому что тот слишком низко, но он легко может представить, как тот скользит между сведенных бедер, как показывается головка. Арсений наклоняет голову, явно наблюдая за этим, а потом стонет и вскидывает взгляд в отражение, закусывает губу так, что Антон тоже не может сдержать стона. — Неудобно, — бормочет Арсений, уже дрожа от напряжения, но не опускаясь на пятки, только крепче вцепляясь в раковину. — Сейчас, куколка, — шепчет Антон и целует его в плечо, а после присаживается и широко лижет его между ягодицами — Арсений аж захлебывается стоном. Антон не столько ласкает, сколько щедро смазывает ложбинку слюной — не удержавшись, коротко щекочет кончиком языка. Краем глаза он видит, как Арсений ускоряет движения рукой, и поднимается, чтобы видеть его лицо, пусть и через зеркальный фильтр. Кожа красная, лоб мокрый от пота, губы приоткрыты, глаза блестят. Каждый раз, когда Антон ловит его взгляд, по члену прокатывается волна удовольствия — кажется, что он может кончить, просто смотря в зеркало, даже не прикасаясь к себе. И всё же, на автомате поцеловав тянущуюся к губам Марию, он прижимается членом к ложбинке, как совсем недавно, но по мокрой коже ствол скользит плавнее. Арсений сам толкается к нему и покачивается на носках, возбужденный, быстро дрочит себе, едва не задыхаясь, и рука то и дело срывается. Он зажмуривается, как и всегда, когда ему остается совсем чуть-чуть — Антон перестает двигаться и весь превращается во внимание, не отрывая взгляда от зеркала, хотя Арсений продолжает ритмично о него тереться. Тот кончает с тихим задушенным писком, словно у него весь воздух в легких закончился, и открывает рот в беззвучном стоне, додрачивая себе. А когда он, всё покачиваясь на носках, открывает глаза и взглядом, таким открытым и влюбленным, безошибочно стреляет сразу в Антона, тело буквально встряхивает — и Антон кончает ему на поясницу. Тяжело дыша, Арсений устало упирается в раковину обеими руками и опускает голову — Антон наклоняется и по очереди целует торчащие острые лопатки. На них есть парочка застарелых шрамов, и Антон дополнительно целует и их. — Как твои раны? — отрывисто спрашивает он, безуспешно стараясь выровнять дыхание. — Ерунда, — отмахивается Арсений, выпрямляясь. — Они только выглядят плохо, но на самом деле неглубокие. — Правда или храбришься? — Правда, хотя если бы храбрился, я бы то же самое сказал. Но не переживай, они правда не болят, он мне только кожу подрал. Он включает воду, чтобы смыть сперму с руки — Антон поднимает с пола полотенце и им же вытирает сперму с его спины и своего члена. Но только он наклоняется, чтобы подтянуть штаны с трусами, как дверь открывается и в душевую заходит Милохин с полотенцем на плече. Увидев Арсения, он закрывает глаза, но всё-таки делает несколько шагов вперед. — Это общая душевая! — заявляет он, хотя ему никто ничего не говорил. — Вы тут не одни живете! Антон внутренне сжимается из-за мысли, что Арсений сейчас начнет оправдываться или угрожать, но тот лишь пожимает плечами и мокрыми пальцами убирает каплю спермы, попавшую на живот. Милохин тем временем натыкается на вешалку с полотенцами, ойкает и отшатывается, но не сдается: вытягивает руки и идет на ощупь, пока не натыкается на стену с лейками. Он включает кран и только после этого начинает раздеваться — Антон несколько мгновений наблюдает за тем, как тот стягивает с себя мокрую одежду, и всё-таки надевает штаны. — Пойдем в комнату? — предлагает он всё же тихо, чтобы Милохин не услышал, по привычке уже не добавляя «мою». Арсений, еще явно не отошедший после оргазма, удовлетворенно кивает и улыбается. Он кидает полотенце в корзину с грязным бельем и идет к лавкам, одевается — линзы он не надевает, поэтому Антон наблюдает за ним через зеркало. Его усталость чувствуется в каждом движении, и хочется просто сгрести его в охапку и оттащить в постель, чтобы заняться долгим и страстным сном — Антон бы так и сделал, если бы не боялся случайно наткнуться на взгляд таких красивых, но таких опасных глаз. Когда они приходят в комнату, он ожидает, что Арсений сейчас наденет маску для сна, которая висит на болтике настольной лампы, но тот просто садится на кровать и шлепает по месту рядом с собой. Ночь светлая, но освещения от луны не хватает, поэтому Антон сначала включает лампу, а уже потом садится — смотрит на свои колени. Часть его переживает, не заберет ли Арсений свои слова назад: вдруг он про отношения ляпнул на эмоциях, не подумав, а сейчас всё осознал. Другая же часть спокойна, потому что она помнит тот влюбленный и уверенный взгляд через зеркало. — Я сегодня здорово перетрухал, — начинает Арсений спокойно, без тени страха или сожаления, но Антон всё равно нащупывает его руку и сжимает. — В какой-то момент я был уверен, что умру. Грифон загнал меня в тупик, в расселину в скале… Я сидел там долго и слышал, как он стережет снаружи, любой шорох — и крылья хлопают, когти роют… Я подумал, что это всё, и почему-то именно это меня освободило. — Мне жаль, что ты это пережил. То есть не что пережил, что пережил — это как раз здорово, но в смысле пере… как бы это сказать… да сука. Арсений посмеивается. — Я понял, Антон. Посмотри на меня. — Э-э-э, — Антон смотрит только на его руку; на большом пальце у него ранка прямо под ногтем, словно он расколупал или отгрыз заусенец, — если ты хочешь, чтобы я что-то выслушал, обездвиживать меня необязательно, я и так выслушаю. — Посмотри. Антон вздыхает и поднимает голову, потому что спорить всё равно бесполезно, а какое-то время без движения это в некоем смысле даже отдых. Он скользит взглядом по комнате, отмечая опять разросшийся срач, пока не видит лицо Арсения — заглядывает ему в глаза. Мышцы не немеют и не деревенеют, он не валится куклой на кровать — просто смотрит в красивые арсеньевские глаза, кажущиеся из-за лампового света сиреневыми. У глаз морщинки, потому что Арсений тепло улыбается. Проходит мгновение, затем это мгновение растягивается до какой-то другой временной единицы, а ничего так и не происходит, кроме того, что змеи лезут Антону в лицо, мешая смотреть. — Но… как? — только выдыхает он, не двигаясь. Арсений встряхивает головой и забирается с ногами на кровать — штаны задираются, открывая очаровательно тонкие белые щиколотки, хотя на одной кожа слегка ободрана. — В общем… — он вздыхает, — все знают историю про Медузу. Посейдон, конченый ублюдок, — Арсений стреляет злобным взглядом в потолок, словно хочет, чтобы бог его слышал, — преследовал ее, и та прибежала в храм Афины за защитой. Посейдон изнасиловал ее прямо там, боги посчитали это осквернением храма и приказали Афине наказать Медузу. — Это я знаю, ужасно несправедливо. Но ты это к чему? — Несправедливо, — кивает Арсений, игнорируя вопрос, — и Афина так считала. Но она не пошла против воли богов, а сделала всё по-своему. Она прокляла Медузу не для того, чтобы наказать ее, а чтобы никто больше не смел прикоснуться к ней без ее желания. Она дала ей оружие. — Но… — Антон усиленно вспоминает историю, — я думал, что Афина ее ненавидела. — Да, но это было уже после. Ее оскорбило то, что Медуза почему-то не преисполнилась благодарностью к ней, а стала убивать людей, и тогда Афина возненавидела ее и помогла Персею ее ранить. Не убить, как говорили в мифах того времени. — Я помню. Она парализовала Персея и сбежала, но летописцы написали другое, чтобы обвести вокруг пальца Полидекта. В общем, политика. Арсений смотрит на него уважительно, словно не ожидал, что Антон знает такие подробности. Антон и не знал до недавнего времени: он специально сходил в библиотеку и прочел всю информацию о Медузе, которая там была. Думал еще расспросить Пашу, но решил, что это будет выглядеть как-то подозрительно. — Всё верно. Через несколько лет Персей всё равно убил Медузу и потом использовал ее голову, — он морщится, — но до этого она успела родить от Посейдона, спрятаться и найти мужчину, от которого забеременела снова и родила мою прапра-и-так-далее-бабку. — И этот мужчина предал и сдал ее местонахождение, знаю. — Именно так. История умалчивает, что случилось с ним потом, но в моей семье считают, что его убил юноша, который был влюблен в Медузу, но она его отвергла. Мать говорила, что наше семейное проклятье — это неумение выбирать мужчин. Антон косится на него, но ничего не говорит, а Арсений задорно смеется и бодается лбом в его плечо — а потом так и остается, уткнувшись в него. — Это не о тебе, — уверяет он, и Антон целует его в макушку; змеи оплетают его шею, словно в попытке обнять. — Арс, я всё еще не понимаю, причем здесь это и почему твой взгляд больше не парализует. Почему я могу смотреть на тебя? — Потому что, — Арсений отстраняется, — в этом суть проклятья. Афина — богиня с характером, она жестока, но сердце у нее не каменное, прости за каламбур. И ее проклятье не вечно. — Его можно снять? — Временно. Если кто-то полюбит Медузу, а она полюбит его в ответ, то взгляд перестанет обращать в камень — фигурально, конечно. Ты же не думал, что Медуза всегда была в повязке на глазах с тем мужчиной, это невозможно. — А змеи? — от удивления зачем-то уточняет Антон, хотя очевидно, что змеи — вот они, тянутся к нему. — С ними ничего не сделать, они — часть меня, как копыта у сатиров. По интеллекту тоже примерно на одном уровне с ними. Фрида шипит, но беззлобно, скорее как кошка на пса, который тыкает ее носом под жопу, чтобы поиграла с ним. За время общения с ними Антон научился различать нюансы их настроений. — Подожди, — Антон вдруг понимает, что думает не о том, — так ты, получается, меня любишь? В смысле… — он и сам не знает, что хочет сказать. — Получается, что так, — с улыбкой подтверждает Арсений. — Знаешь, если честно, я сам не знаю, как бы описал свои чувства к тебе. И я бы не назвал их любовью, но я и не знаю, что такое любовь. Для проклятья этого, видимо, достаточно. — У меня так же, и я то… — Антон замолкает на полуслове, потому что осознает еще одну важную деталь, от которой его на мгновение бросает в холод. — Сегодня на задании… твои глаза… — Да, и я знал это еще до него. Прости меня за ту сцену вчера, я просто… — он качает головой, — немного сходил с ума, наверное. Уже тогда понимал, что пойду на задание с одним мечом. — Вот зачем ты выдумал историю про убитого ребенка. Ты надеялся, что я в тебе разочаруюсь? — В глубине души надеялся, что как раз нет. — Арсений вздыхает и притягивает к себе ногу, укладывает на нее подбородок — такой трогательный, такой по-человечески уязвимый. — Знаешь, я всю жизнь пытался убедить себя, что любовь это не для меня, и всё равно всю жизнь искал ее. Убеждал себя, что уж я-то никогда не влюблюсь, я себя знаю, и всё равно влюблялся. Когда не складывалось, разочаровывался и говорил себе: «Больше никогда» — и всё равно влюблялся снова. — Кто-то из философов, не помню кто, сказал: «Всё, что тебе нужно — это любовь», — произносит Антон и видит, как Арсений с трудом сдерживает улыбку — в итоге не выдерживает и хихикает. — Да что? Ты так не думаешь? — Антон, этот философ — Джон Леннон. Хотя, безусловно, он один из главных философов двадцатого века. — Вот именно, — уверенно вправляет Антон. — И он был прав, всем нам нужна любовь, я так думаю. Не обязательно как у нас, но родительская там, дружеская, хоть животных домашних любить можно, без любви же никуда. Да, это не еда или воздух, без нее можно жить, только это не жизнь. Арсений почему-то смеется, и Антон вопросительно поднимает бровь, хотя смотреть на него смеющегося приятно до щебечущей птички где-то под сердцем, которая мелко трепещет крылышками. — Это что, из «Спирита»? — Ты знаешь «Спирита?» — удивляется Антон. — Перестань думать, что я жил под землей, как крот, и питался червями. Не поверишь, но у меня дома даже телевизор есть. — Прости, просто у тебя какие-то выборочные знания. «Спирита» ты знаешь, а «Супер Марио» не знаешь. А «Друзей» ты смотрел? — Это мой любимый сериал, между прочим. Но прекрати уводить меня от темы, — упрекает Арсений, хотя это он сам увел их от темы. — Засмеялся я не из-за «Спирита», а потому что я сегодня думал о том же самом, я имею в виду любовь. Сидел там в этой скале и думал о тебе. И понял, что если выживу, то мы должны быть вместе, не хочу больше ни от чего отказываться. Я влюблен в тебя, ты влюблен в меня — это слишком ценно, и я не знаю, смогу ли я еще такое испытать… И даже если мы будем вместе, не знаю, всего пару лет или даже пару месяцев, даже если в итоге мое сердце разобьется, как всю жизнь предупреждала мама, то оно того стоит. Антон хочет его поцеловать, чтобы выразить всю свою благодарность и преданность, но что-то внутри не дает ему сделать. Наверное, его совесть. — Но карьера героя? Я не сомневаюсь, что ты справишься и без своего взгляда, даже с голыми руками, в набедренной повязке и с копьем, но это же будет сложнее. — Да, я знаю. И сегодня, когда я был в шаге от смерти без моего дара тире проклятья, в какой-то момент я отчаялся и подумал: какое же я ничтожество. Но потом это прошло, и я вспомнил, что я больше, чем мое наследие. Я с пяти лет в лагерях, каждый день тренировался, меч держал чаще, чем вилку — я всё могу. К тому же, помнишь, как Паша говорит, легкая победа — хуже поражения. — Но это опасно. — Да, опасно, но такова работа героя, мы тут не вязать учимся. Когда я смотрел из той расселины на грифона и внутри всё тряслось, я боялся, но в то же время был воодушевлен, чувствовал себя живым. Меча у меня не было, он выбил его у меня из рук, поэтому я взял камень, дождался, пока он отвернется, прыгнул ему на спину и… Не стоит тебе знать такие подробности, — вздыхает он. — Просто я смог. И если я смог сейчас, то смогу и в другой раз. Тем более у меня всё еще есть мои девочки. Он пальцем почесывает «подбородок» Клеопатры, которая первой потянулась к нему, и кажется спокойным — Антон тоже старается успокоиться, хотя бы сейчас, потому что годы впереди его ждут неспокойные. Годы — это если повезет, конечно, но Арсений прав: даже пара месяцев того стоит. Будет непросто: им придется жить где-нибудь в отдалении, потому что Арсений не сможет вечно находиться под иллюзией, его придется ждать с заданий, постоянно волноваться, а как протянуть следующий год — черт его знает, ведь Антон пока в лагере. Но трудности не пугают, потому что справиться с ними можно: люди и не с таким справляются. Он целует Арсения, не закрывая глаз, и тот свои не закрывает тоже, смотрит в ответ, и они так близки друг другу, как никогда — не в физическом смысле, совсем не в нем. Когда Арсений всё-таки отрывается от его губ, чтобы широко зевнуть, прикрывая рот ладонью, Антон ложится на кровать и притягивает его к себе — глаза сразу начинают слипаться, словно рефлекс от касания головой подушки. Арсений сворачивается калачиком и кладет голову ему на живот, а змеи расползаются по груди — тяжелые, но дышать можно, а если так, то всё в порядке. Он снова зевает и прикрывает глаза, и лишь тогда Антон позволяет себе то же самое, всего на мгновение, чтобы немножко отдохнуть. — А почему ты не сказал про глаза сразу, еще в душевой? — еле ворочая языком, спрашивает он, механически гладит ту змею, что первой попалась под руку. С закрытыми глазами он не может определить, какую именно: по ощущениям еще не научился. — И отказаться от секса перед зеркалом? Нет, тогда бы так классно не получилось. Ты смотрел на меня так, словно не мог насмотреться. Антон открывает глаза — и видит, что Арсений тоже смотрит на него, и во взгляде его теплая нежность и немного смешинок. — Я всегда так на тебя смотрю, грибочек. Арсений улыбается и ползет выше, к нему, устраивается рядом и закидывает на него ногу и руку: по-другому на полторашке и не уляжешься. Хорошо бы встать и раздеться, расправить кровать, может, комнату даже проветрить, но уже потихоньку начинает светать, а спать так хочется. Антон чмокает Арсения в нос и закрывает было глаза, как вспоминает о тетради и из последних сил их открывает. — Арс, мне надо тебе кое-что сказать. — Завтра, — бормочет Арсений, морщась и почесывая нос о его плечо. — Я уже не соображаю. — Это важно. — Ты что, убил кого-нибудь, пока меня не было? Если нет, то подождет до завтра, я не спал почти сутки. — Тогда завтра утром, — сдается Антон, в глубине души всё же радуясь возможности отсрочить свое наказание, которое определенно будет. И всё же он не сомневается, что Арсений не будет так уж зол, тем более что тетрадь, как выяснилось, не всесильна: Антон не то что не переспал с Ксюшей, он сегодня ее даже не встретил. Арсений, уже засыпая, нащупывает его руку и переплетает пальцы, и становится так хорошо и спокойно, что Антон не хочет нарушать эту идиллию и даже не тянется выключить свет.