in lumine lunari

Кроули смотрел на серую стену перед собой, переодически обводя взглядом облезшую дверь камеры предварительного заключения полицейского участка. Напарник – старший офицер – оставшийся для взятия показаний у преподавателей и потенциальной "жертвы" должен был приехать в течение часа, а до этого, как и до появления законного представителя или официального отказа от такового, действовать было запрещено. Энтони, последние несколько минут бесцельно смотревший на недавно закрытую за полицейским дверь, наконец сморгнул оцепенение и молча уткнулся лицом в ладони, согнувшись пополам и наклоняясь к собственным коленям – изо всех сил стараясь не думать о том, во что превращается его жизнь. Отчаяние сменилось холодным равнодушием – привычной защитной реакцией, позволяющей хотя бы отчасти взять себя в руки, даже когда жизнь вот-вот начнет крошиться на кусочки. Когда ожидаешь самого худшего, ничто не способно тебя сломать. Кроули скривился, вспоминая свой негласный девиз еще со времен школы. А он уж было подумал, что все может пойти иначе, что его счастье продлиться хотя бы немного – позволит залечить застаревшие раны еще хоть мгновение, позволит убежать в свою мечту, как они убегали с Фэллом в незримое пространство возможного будущего тогда, на улице вечернего Лондона. Он уже почти поверил в том, что древние боги, о которых он столько читал, наконец решили дать ему второй шанс... Наивный. Энтони ухмыльнулся тому, насколько "расслабился" за все это время, тем не менее с пугающей ясностью каждой последующей секунды осознавая, что его собственный "защитный панцирь" стал слишком мал и тесен, как если бы он пытался запихнуть птицу в наперсток, называемый ранее клеткой. Право слово, ты просто смешон. Может быть, ангел и любит тебя, но не думаешь же ты, что он позволит рушить свою жизнь? И сможешь ли ты сам разрушить его жизнь во имя жалости к себе и потакания собственным желаниям и ошибкам? Энтони мотнул головой в попытке отогнать мерзкий голос мыслей, когда где-то в конце длинного коридора, по которому его вели несколько минут назад, послышались громкие размеренные шаги и вторящее им постороннее постукивание, которое он не мог ни с чем спутать, даже если бы захотел. Трость. Скулы натянули тонкую кожу в нервном напряжении. Худая фигура машинально подскочила на месте и выпрямилась с едва ли не военной выправкой, а секундой позже дверь с железным скрипом отворилась, пропуская внутрь помещения одного из полицейских и высокого мужчину в черном, тут же смеряющего сына пренебрежительно-ненавистным взглядом. – Это – ваш клиент?, – осведомился мужчина в форме, поймав чужой колкий взгляд, никак не вязавшийся с тем, что этот мужчина должен был законодательно защищать парня. – Да. К сожалению, – Кроули не дрогнул под его взглядом, однако плечи неосознанно выпрямились еще сильнее, грозясь сломать ключицы или все тело целиком под гнетом требовательного взгляда. – Простите? – Да, это – он, – ответил Кроули-старший более благосклонным тоном. Полицейский молча развернулся к парню, производя привычную процедуру опроса. – Вы согласны, чтобы вас представлял этот человек?, – он остановился ручкой на бланке, уже готовый поставить галочку. – Н..., – Энтони поймал суровый взгляд отца и тут же прокашлялся, выдавая нужный ответ, – Да, сэр. Согласен. Полицейский молча черкнул необходимый бланк и удалился, напомнив суровому мужчине о том, что первичная встреча до официального допроса может длиться не более 15 минут, и скрылся, оставляя присутствующих наедине. – Сядь, – мужчина кивнул на стул позади, однако Энтони не пошевелился, все еще пытаясь представить на своем месте кого-то другого, отчетливо понимая, зачем пришел отец и что в таком случае произойдет, как только они покинут этот участок. Мужчина выдохнул, словно пытаясь успокоится, и в следующую секунду резко шагнул к худой фигуре, рывком поднимая сына за воротник и практически толкая на стул с высоты своего роста, – Кажется, я сказал тебе сесть, щенок, верно?! Кроули, схватившись за сидение стула в попытке не свалиться с покачнувшейся конструкции и все еще слыша отголоски своих отчаянных размышлений, поднял на отца безжизненный взгляд, пронзенный отчетливым ощущением, которое нельзя было с чем-то спутать. Ему было откровенно плевать на любые синяки и крик. И том числе и на то, что будет с его собственной судьбой – он решил рассказать полиции все как есть, понимая, что даже если доказательств у него не будет, они, как минимум, найдут Артура, а он... О том, что будет с ним самим думать было страшно. По крайней мере можно надеяться, что тело профессора наконец отдадут родителям и, быть может, к нему самому хотя бы раз придет ангел, верно...? Мысли резко прервал требовательный голос отца. – Сучонок, – он практически выплюнул это слово, говоря вкрадчивым шепотом, понимая, что их могут услышать, – Кажется, я говорил тебе прекратить все это, – он махнул рукой куда-то ниже пояса сына и начал обходить худую фигуру, словно коршун, летающий над жертвой, – И что ты натворил теперь вместо этого? Да как ты посмел запятнать меня своими наклонностями?! Изнасиловать какого-то парня, черт тебя дери...! – Я никого не насиловал... – Молчать, – одно слово заставило студента тут же закрыть рот, памятуя о том, каким разрушительным все же может быть гнев отца, – Щенок. Лучше бы отдал тебя в частный пансион, – он наклонился к Энтони, стискивая его плечо в стальном захвате, – Я заставил бы тебя выкарабкиваться отсюда самому на твой жалкий подарочный, черт его дери капитал, если бы не планировал слияние, которое ты едва не посмел мне испортить! Кроули скривился, вспоминая их многопоколенную традицию дарить определённую, весьма не маленькую сумму денег на 18-летие. Причем эта "немаленькая" сумма могла бы спокойно помочь парочке бедных районов Лондона, тогда как в семье Кроули это считали мелочью. Стоит ли говорить о том, что все его родственники обычно покупали на них первый бизнес или дорогие машины, а он один демонстративно не потратил ни доллара, а через 2 недели и вовсе сбежал в университет никому не сказав? Однако старший Кроули явно разошелся не на шутку, сжимая руку все больше, грозясь сломать кости на руке сына. – Ты хоть понимаешь, как я буду выглядеть если не замну это дело быстро? Кем меня будут считать люди? Отцом тебя?! Жалкого сосунка, не способного и собственный член в штанах удержать, не то что наш фамильный бизнес!, – он на мгновение приподнялся над ним, словно испытывал физическое отвращение, не замечая, как карамельная радужка тухнет, становясь практически черной и безжизненной, подобно остаткам дурного сна на краю сознания. – Я ничего не сделал, – голос был тихим, но в нем не было ни капли эмоций или колебания. В голову так некстати пришли чужие, такие теплые слова, не устающие твердить Энтони о том, что он не виновен, и что Фэллу наплевать на слухи, неплевать на любые обстоятельства, но не на него самого... Что-то внутри окончательно переломилось, словно последний рубеж завоеванной страны, когда любое сопротивление волне поражения было бы бесполезно, делая голос студента громче, отчаяннее. – Я бы никогда не тронул кого-то. Никогда бы даже не подумал о таком, но тебе было и будет плевать, не так ли?!, – Энтони начинал закипать от переизбытка контрастирующих эмоций, повышая голос все больше, – Я просил у тебя помощи год назад, умолял хотя бы выслушать то, что со мной произошло, но ты этого не сделал. Я прошу тебя о том же сейчас, но ты словно не видишь меня в упор! Словно меня нет и никогда не было до тех пор, пока я не становлюсь для чего-то нужным! Зачем ты вообще тогда пришел?! Чтобы поговорить о своем чертовом слиянии и... – Закрой рот, – мгновенно прервал его мужчина, – Я вытащу тебя отсюда и запру в поместье к чертовой матери – а слияние, как и твой фиктивный брак состоится, ты меня услышал?! Кроули не понял – испугался он этого или остался равнодушным, будучи все еще под влиянием впервые озвученных слов, значение половины которых мужчина перед ним даже не понял. Под кожу с непоколебимой уверенностью забиралось столь знакомое чувство болезненной покорности, которое теперь непривычно жгло каждую клетку еще сильнее, словно организм физически противился такому отношению, узнав совершенно иное. И, подобно полярной системе – Кроули запоздало понял, что в его собственном разуме могло уместиться лишь что-то одно, вытеснив собой или все хорошее – оставив глухое повиновение чужой руке, или все плохое – позволяя ему перерезать незримые ниточки и сбежать из картонной коробки кукольника. Голос мужчины вслед за наскакивающими друг на друга мыслями в рыжей голове стал заметно громче в попытке вразумить не реагирующего на него последние мгновения сына, заглушая любой шум от недавно приехавших в участок людей и прибывших вместе с ними пары окружных детективов, вызванных сразу же после того, как дело приобрело совершенно другой оттенок, нежели бытовое происшествие в университете. – Нет, – Энтони все еще смотрел куда-то перед собой не мигая, словно в бездну отчаяния и отвечая так на все слова, когда-либо сказанные ему вечно чужим человеком, по какому-то непостижимо жестокому плану являющегося его отцом. И, надо отдать темной ницшевской владычице страха должное – она смотрела на него с не меньшим рвением, поглощая каждую клетку и грозясь добраться до их ядра, в котором память бережно хранила чужую заботу и доброту. – Что ты сказал?, – рука сжала трость сильнее, борясь с желанием убить сидящего перед ним отпрыска, – Ты, кажется, забылся, дорогой сын, не так ли?! Глаза напротив вспыхнули тем самым огнем, требующим немедленного повиновения – пожалуй, именно за него бывшая жена и прозвала его "дьяволом", когда в спешке покидала поместье. Однако Энтони на мгновение замер, удивленный даже сам собственным, столь несвойственным сыну Люцифера Кроули промедлением – он уже готов был кивнуть, словно болванчик из магазина сувениров в китайском квартале, но вдруг понял, что не сделает этого. Не сделает. От него ожидали решения, ожидал все тот же человек, что и всю его жизнь – с теми же корыстными намерениями и тем же желанием поскорее взять сына "под контроль", теша собственное самолюбие и репутацию в работе. Вот только сейчас у Энтони, кажется, впервые был настоящий выбор – на острие лезвия, один неправильный шаг по которому стоил бы ему смертельного ранения – но он действительно мог не согласиться. И не потому, что они находились вне дома, и даже не из-за сложившейся ситуации, закручивающейся спиралью вокруг горла, но потому, что в нем затеплилась какая-то важная частица – то, чего Кроули отчаянно не хватало столь долгое время, чтобы взглянуть на свою жизнь иначе. Позволить себе воспринять происходящее, как то, что он в силах прекратить и самое главное – разрешить себе наполнить собственную душу тем, чем он действительно хотел. Это было похоже на ощущение постепенно согревающихся после мороза пальцев или наконец увиденного вдалеке спасительного островка суши для заплутавшего в бескрайних водах одинокого моряка – нечто внутри крепло, нечто, что придавало веру в него самого, которая сейчас не давала вновь просто смириться со своей жизнью и продолжить существовать в беспроглядно тянущихся, предрешенных кем-то днях. Надежда. Пусть и слепая, словно старая провидица, пусть кажущаяся нелепой или даже странной для окружающих, но говорящая правду, от которой не способно было откреститься его сердце. Энтони сделал глубокий вдох и сжал на собственном колене пальцы, словно пытаясь оттолкнуться от чужой земли и взлететь к обещанным той самой надеждой звездам, даже если его крылья опалит солнце – падение на скалы, подобно Икару, было для него предпочтительнее, нежели жизнь в золотой клетке с переломанными перьями. – Я сказал "нет", ясно?, – он наконец перевел взгляд на отца, впервые понимая, что готов гнить в тюрьме сколько угодно, но не возвращаться к нему, не возвращаться к тому, как он жил все эти годы, и тем более не желая "откупаться" и вновь делать вид, что ничего не произошло, пока Артур лежит где-то..., – Я не заключу брак ради твоего слияния и не сделаю больше ни шага с тобой ни сейчас, ни впредь, – он понял, что начинает дрожать также отчетливо, как и то, что даже в остатках догорающих пеплом сил чувствовал облегчение от собственных слов, – Я официально отказываюсь от твоего представительства и... Следующая минута будет расписана уже в протоколе, оставшись еще более скорбным напоминание в полицейских архивах. Стоит сказать, что прибывший вместе с офицером и Фэллом – как главным на данный момент свидетелем – детектив, читающий дневник и протокол пропажи преподавателя прошлого года частично прямо по дороге сюда, едва за голову не схватился, начиная складывать эту историю в единое целое и благополучно забывая о том, что во второй камере участка находится еще и студент, судя по всему, оклеветанный профессором в своих целях. Впереди предстояли проверки и экспертизы, однако даже на данном этапе вполне законно было пока просто опросить юношу в присутствии адвоката или, вероятно, даже перевести в разряд "свидетелей" или "потерпевших" после первых прояснений, а потому было решено начать с беседы для прояснения основы дела, а затем допросить и доставленного в участок чуть позже профессора. Кирпичный коридор быстро остался позади (как и настойчивый светловолосый студент, которого, разумеется, дальше приемной не пустили), однако никто из мужчин не понял, что произошло в следующую секунду, несмотря на и без того немалое удивление от этого утра. Офицер открыл дверь в камеру, намереваясь сказать Кроули и его официальному представителю о том, что пора приступить к допросу – мужчина даже машинально набрал для этого в легкие определённое количество кислорода и уверенно сделал шаг вперед, все еще продолжая говорить с коллегами о деле ровно в тот момент, когда в дверь вслед за ним протиснулся и детектив – теперь наблюдающий вместе с ошарашенным офицером за происходящим словно в замедленной съемке целую немыслимо долгую секунду. Оба вошли ровно в тот момент, когда серебристый набалдашник трости в форме змеи со всей силы прилетел Энтони по лицу, буквально сшибая его со стула с громким звуком удара тела об пол, вместе с криком отца и какими-то посторонними голосами сливаясь для студента в одну сплошную вспышку боли. Кожа в буквальном смысле раскроилась длинной полосой, словно в уродливой пародии на работу небезызвестных компрачикосов, однако Энтони лишь молча смотрел ненавидящим взглядом на отца, которого тут же поспешили оттащить под руки двое мужчин в форме. – Офицер..., – он тут же почувствовал, как по лицу закапала горячая кровь, прорезая воздух металлическим тошнотворным запахом, от которого начинала кружиться голова. – Только посмей все испортить, щенок! – Тихо!, – офицер, державший мужчину вынудил его замолчать, пока детектив склонился над чуть привставшим на дрожащих руках парнем, смотрящим сквозь него на отца с такой ненавистью или даже облегчением, словно он изгонял демона из собственной души, а не говорил с простым смертным. – Офицер, я отказываюсь от его представительства. Мне нужен государственный адвокат, – слова были четкими, режущими любые отношения между отцом и сыном острым скальпелем. Для одного он был карающим ножом – без сына столь крупная сделка оказывалась под угрозой (не говоря уже о том, что от его услуг никто и никогда не отказывался), а для второго – спасающим инструментом, отсекающим смертельную опухоль из его сердца. Энтони не сразу понял, что небольшая лужица крови у его пальцев принадлежит ему самому, в следую секунду попытавшись безуспешно привстать или прижать к лицу ладонь, когда сильные руки детектива подхватили его, не давая вновь удариться головой о бетонный пол, ловя студента буквально в считанных миллиметрах от него. Старшего Кроули уже выводили из камеры за нарушение регламента и вообще – закона, когда он все же обернулся к Энтони, смотря на него сверху вниз, словно на самое жалкое создание из когда-либо сотворенных. – Ты мне больше не сын, – процедил он сквозь зубы, не обращая внимания на взгляды полиции. Он обернулся к кирпичному коридору, когда до него донесся тихий, но непоколебимый в своей истинности голос. – И никогда им не был, – Энтони говорил с заметным трудом, но лишь потому, что боль в щеке и висках давала о себе знать с каждой секундой все больше, оставаясь на губах кровавыми следами. Последнее, что увидел старший Кроули перед тем, как его все же силой вывели два патрульных, был его собственный сын – жалкий, взъерошенный и одетый словно бездомный. Все те же острые углы тела и совершенно уродские глаза, те же худые конечности и дрожащий голос, вот только... Мужчина замер, однако ему не позволили вновь обернуться и удостовериться в том, что это не ошибка. Суровые глаза на мгновение сузились в какой-то глухой ярости, отказываясь принимать очевидное. Там в камере действительно остался его сын – внешне это был, к несчастью, именно его отпрыск, вот только не было одного – одной маленькой детали, заставившей мужчину буквально выйти из себя где-то в глубине участка, хотя все попытки были бесполезны. Глаза. Те самые, которые он учил скрывать Энтони с детства, те самые, в которые он смотрел несчётное количество раз, сомневаясь, его ли это сын и мечтая однажды дожить до чудес окулистической хирургии для него. Те же странные радужки, те же темные синяки и острый разрез зрачков – все было также, вот только Люцифер готов был поклясться (хоть и не верил в Бога), что в них не было того, что делало Энтони его сыном. В них больше не было страха. Он больше не боялся его.

☽

Энтони поднял невидящий взгляд на источник голосов, не в силах понять – бредит он или спит, однако мужчина молча поддержал его под спину и помог облокотится на стену, усаживая на стул и осматривая рассеченную кожу, превратившуюся в два окровавленных лоскута, заливающих одежду и руки. Минутой позже в камере появился медбрат, присевший на корточки рядом с пострадавшим, пока детектив пытался что-то спросить у явно находившегося в шоке парня или хотя бы обьяснить, что произошло за то время, что он провел здесь, однако быстро понял – парень его не слушает. И, вероятно, виной тому был не только удар и крики того, кто еще несколько минут назад считал Кроули своим сыном. – Ангел? С-ссс!, – Энтони прошипел, когда проспиртованная вата коснулась его щеки и тут же предпринял довольно неуклюжую дезориентированную попытку от нее слепо отмахнуться. Он даже попробовал встать остатками сил на ноги, однако секунду спустя худое тело буквально упало в чужие руки, смотря на присутствующих сквозь слезы невидящим взглядом, словно все внутренние стены рухнули, оставаясь каменной пылью в ничего не различающих зрачках, – Ангел? Ангел, мне нужен ангел, п-пожалуйста...? Непрошеные слезы сами покатились по щекам, когда его приподняли за руки какие-то мужчины, сливающиеся в его восприятии в единый шум, и неспешно вывели куда-то по коридору, сочувственно переглядываясь между собой. Кроули не понял, как начал плакать. Не понял как острое чувство безысходности и брошенности затопило все его существо, отказываясь прятаться в тень для более "подходящего" момента. Хотя зарождающуюся истерику явно нельзя было описать столь слабым выражением – все его тело буквально взвыло в ту минуту, бунтуя против отсутствия света, против сгущающегося ужаса, затаенного в его раненной душе, вырываясь глухими всхлипами из отчаявшегося сердца. Не понял он и как внезапно едва не упал вновь, если бы не мужчины рядом, отказываясь делать еще хоть шаг – запоздало осознавая все, что происходит в его жизни травматичным отложенным паттерном, разливающимся морем отчаяния, с яростью стихии окуная его одинокую лодочку в пучину вновь и вновь, словно Энтони и правда тонул физическим телом в бухте собственных эмоций. Он вцепился рукой в стену и чью-то грубую ладонь, понимая, что перед глазами окончательно темнеет, а сознание выстраивает перед ним театр теней прошлого, заставляющий студента начать едва ли не кричать в нарастающей панике неумолимой силы. Его обвинят в убийстве, обвинят в изнасиловании и посадят на много лет за то, чего он никогда не совершал. Он остался один. Даже хуже. Он всегда был один – он был не нужен даже собственным родителям, воспитан только для "будущего бизнеса" насилием и холодом, которые научился видеть во всех окружающих и не позволять себе чувствовать хоть что-то, боясь, что каждый знакомый сделает еще больнее. А найдя, отыскав с таким трудом и болью кого-то дорогого, он потерял и его, совершенно безвозвратно. Потерял и навредил, сам того не желая. Причинил боль своему ангелу... А ведь он, вероятно, даже не сможет его увидеть вновь после заключения, не сможет сказать ему все те слова, не сможет обнять его и хотя бы на краткий миг позволить забрать свою боль любимым рукам и объятиям, не сможет почувствовать себя спокойно и защищенно за тюремной решеткой, которая вновь обосновывалась прежде всего внутри его собственной головы. Азирафаэль, да и вообще кто угодно, не прощают подобного, тем более ему. Он подвел его, заставил оказаться в такой ситуации самого светлого человека, поставил его под угрозу рассказав все о Мэтью и ничего не смог сделать, не смог защитить его даже там, во дворе... Сквозь пелену истерики он понял, что его вновь куда-то ведут, однако мгновением позже снова провалился внутрь себя, не осознавая больше ничего, кроме поглощающего страха. Артур был мертв уже больше года. Он ведь никогда не сможет попросить у него прощения или хотя бы отдать ему, пусть и сломанные, но дорогие сердцу часы, не сможет даже попрощаться с его телом как положено... Он и сам всю свою жизнь был чужим для этой самой Жизни – от него отказывались, бросали, скидывали на нянек, шоферов и чужих безразличных к нему людей, планировали ненавистное будущее, а как только он не вписывался – поступали как с провинившийся собакой или вещью – выбрасывали на дорогу и забывали о его существовании. Запоздало вспомнилась прошлая ночь, проведенная с ангелом, их совместное утро и все те приятные мелочи, которыми он хотел окутывать ангела до конца времен, делая его счастливым, по настоящему счастливым снова и снова всем тем светом, что еще жил в нем... И потухающий сейчас быстрее, чем пала Римская империя по меркам Вселенной. Энтони не осознавал больше ничего, кроме агогизирующей паники и боли, нахлынувшей на него впервые столь яростной волной за долгие годы, когда измученный, утомленный разум, наконец принятый кем-то, взбунтовался. Когда собственный мозг понял, что больше не может жить с отравляющим ядом внутри, а самое страшное – понимая, что он потерял и единенного человека, способного отнять этот кубок с отравленной жемчужиной от его губ... И он не выдержал – Энтони не выдержал всего того, что скрывал за усмешкой годами, впиваясь пальцами в чужие руки со слепым отчаянием, не помня себя зовя ангела остатками кислорода, а секундой позже с истеричным осознанием вновь вспоминая, что его здесь нет. Нет, его ангела нет рядом. Чуда не произошло – он опять остался один. Вновь и вновь калейдоскоп в его голове закручивался с невероятной быстротой, грозясь свети с ума бесконечные минуты, пока все же не подоспел врач, помогая детективу и офицеру. Как Кроули скажут позже – он буквально не мог перестать надрывно стонать и кричать, не мог подняться с пола в коридоре участка или хотя бы понять где он находится и что происходит, захлёбываясь в судорожных рыданиях и ощущая как что-то взрывается внутри болезненным фейерверком, не в силах больше сдержать этого внутри и тем более – справится хоть с еще одним испытанием в этот день. Энтони был знаком с истериками, однако он никогда не думал, что они бывают такой силы. В конце-концов медперсоналу все же удалось вколоть ему двойную дозу успокоительного, и худое тело минутой позже буквально обмякло в держащих его все это время руках. Кроули не знал, что мозг "обманывал" его, не знал, что этажом ниже сидит его ангел, а в приемной оформляют привезенного и задержанного по обвинению в убийстве профессора, невменяемо истерившего всю дорогу до участка о том, что он сожалеет и не хотел этого совершать, словно рядом на сидении автомобиля и правда сидел кто-то еще, кого никто из смертных видеть не мог. Вероятно, в каком-то смысле так оно и было, а трусливая душа профессора наконец распознала в себе страх мщения кем-то более страшным, нежели полиция.  Не знал Кроули и того, что дело официально вновь открыто уже по другим статьям, а его бессознательное тело несут куда-то вглубь здания полицейского участка, сворачивая в крыло лазарета. Он был просто рад провалиться в забытие и не всплывать в реальность еще хоть сколько-нибудь, не осознавать самого себя и весь окружающий мир еще хотя бы немного, в то время как Азирафаэль не мог усидеть в допросной этажом ниже, иррационально ощущая захлестывающее его сердце беспокойство.