☽
Часы на стене остановились на цифре девять, возвещая Фэлла о том, что детектив с Энтони ушли почти час назад и более того – что у него есть, как минимум, половина дня, которые нужно было чем-то занять до их возвращения в город. Причем желательно, чтобы все это время в голове не вертелся настойчивый смерч мыслей о том, каково Энтони будет снова оказаться в том доме и увидеть место, где был захоронен молодой профессор. Захоронен дорогой его сердцу человек. И даже несмотря на то, что на месте преступления будет присутствовать психолог, памятуя о вчерашнем нервном срыве парня, Азирафаэль прекрасно понимал, через что Кроули будет вынужден пройти, чтобы наконец поставить окончательную точку в этом деле и отправить виновного за решетку. Хотя, как ни крути, Азирафаэль считал все это непостижимо несправедливым – ведь больно и страшно от происходящего до сих пор (и не раз) было и будет невиновному. Фэлл сжал руки в замке и чуть погладил костяшки, желая воскресить на своих руках ощущение холодных пальцев. Сделав несколько глубоких вдохов и напомнив себе о том, ради чего все это (и в первую очередь – ради самого Энтони и его заслуженного спокойствия), он наконец оторвал собственные мысли от медленно тикающей стрелки и скользнул взглядом по кирпичной стене, натыкаясь на телефоны-автоматы в конце коридора и понимая острую необходимость сделать хоть что-нибудь, чтобы попросту не сойти с ума от беспокойства. Фэлл приподнялся со скамьи и, предприняв безуспешную попытку хоть немного разгладить помятую одежду, подошел к дежурившему за стойкой офицеру. И, судя по внушительным синякам под глазами мужчины, не только у студентов выдалась трудная ночь. Чуть кашлянув для приличия и все же поймав на себе немного уставший взгляд через пару мгновений, Фэлл коротко извинился и кивнул в конец коридора. – Простите, могу я позвонить? – Да, разумеется, – мужчина отложил стопку каких-то бумаг и вновь поднял взгляд на парня, сидевшего в приемной пол утра своеобразным "белым пятном" среди общего рабочего хаоса, – Внутренние звонки бесплатные, внешние – 30 центов. – Спасибо, – Фэлл кивнул и направился к одному из аппаратов, каждый из которых был огорожен символической прозрачной "стенкой", видимо призванной подарить ощущение приватности. Азирафаэлю было нечего скрывать, однако он также отчетливо понимал, что после всего случившегося вчера и того, чей номер он собирался набрать, такая "стенка" не помешала бы в его собственной голове. По крайней мере с ней мысли, вероятно, перестали бы накатывать тревожными волнами, натыкаясь друг на друга бессмысленно-пугающим течением. Сделав глубокий вдох, студент снял трубку и быстро нажал нужные кнопки, слыша привычный гудок. Спустя пару мгновений на том конце, как и всегда, раздался спокойный голос отца, тут же сменяемый встревоженным тоном, как только мужчина понял, кто ему звонит и откуда. – ... тебе не нужно переживать, отец, – какая-то рыжеволосая дама, ожидающая в коридоре, на мгновение подняла голову от импровизированного расклада таро на собственных коленях, слыша взволнованный голос светловолосого юноши, прорезающий эту немилостивую тишину. Мадам Трейси – именно так звали женщину – отчасти привыкла к этому месту – уж больно часто ее, кхм, сосед любил устраивать одиночные пикеты в центре Лондона с призывом изгонять ведьм. Правда, за мирные "шабаши" не задерживали и не выписывали штрафы, а вот за оскорбление прохожих, не пожелавших вступить в ряды его "армии ведьмоловов", мистер Шедвелл довольно часто оказывался здесь. Женщина, разумеется, не была от этого в восторге, ежедневно грозясь, что в следущий раз он будет выкарабкиваться сам, однако она вновь сидела в этом коридоре, ожидая, пока все бумаги о ее непутевом соседе будут заполнены, а его самого – отпустят и попросят больше не называть девушек "ведьмами" и "вавилонскими блудницами", если они просто отказываются подписать петиции без пяти минут городского сумасшедшего. Довольно безрадостный расклад на складках темно-синей юбки в пол и откровенная скука буквально вынудили женщину подойти к кофейному автомату, рассматривая из-под нарощенных ресниц юношу, явно никак не подходящего этому месту – как минимум потому, что его не арестовывали и причина его пребывания здесь "добровольно" была ей не ясна. И как максимум потому, что его, хоть и изрядно помятый наряд, гораздо логичнее смотрелся бы в прошлом столетии, нежели в этом время и тем более – в этом месте. Нажав на автомате нужные кнопки, заведующие важной по ее мнению функцией "двух кубиков сахара", мадам Трейси немного наклонила голову в сторону телефонных аппаратов, подслушивая чужой телефонный разговор. Ну, хоть какое-то развлечение, верно? – Да, отец, я понимаю, – продолжил в чем-то оправдываться студент, – Да, я знаю, что тебе вчера звонили из университета, но все в порядке – обвинения сняли, университет тоже оповестили вчера поздно вечером..., – парень начал переминаться с ноги на ногу, пока ложка неторопливо опустилась в пластиковый стаканчик, – Да, я в порядке...нет, он ничего не сделал, нет, отец... Еще одна дополнительная порция сахара растворилась в напитке, пока женщина намеренно пересела ближе, вслушиваясь в обрывки разговора парня, как стало ясно позже, с его отцом. Хотя, даже подойди она вплотную – он вряд ли бы обратил на нее внимание. – Да, я уверен, – Фэлл вдохнул поглубже, чувствуя, как градус разговора и волнения на том конце провода постепенно спадает, – Нет, отец, он бы никогда не навредил мне, тебе не стоит беспокоиться...Да, я знаю...нет, точно нет, он.. В трубке, очевидно, повторили вопрос, заставив светлые брови чуть огорченно нахмуриться. – Да, отец, я помню, что это грех, но я не планирую приезжать обратно из-за каких-то слухов, но... – Но? Азирафаэль, меня беспокоит эта ситуация. Когда вчера днем позвонили из университета, я не сразу смог взять телефон, а когда перезвонил, мне сказали, что тебя... – Нет!, – Азирафаэль поспешил перебить его, желая успокоить встревоженного отца и одновременно не желая произносить этого о Кроули даже в форме чужой цитаты, – Нет, отец. Обвинения были ложными – полиция это подтвердила и арестовала виновных... Отвлеченность формулировки не очень помогала не думать обо всем, заставляя Фэлла стиснуть зубы, а рыжеволосую женщину прислушаться еще внимательнее. Азирафаэль действительно набрал номер отца – как минимум для того, чтобы объяснить, что происходит после звонка Совета минувшим днем, и, быть может, где-то глубоко внутри, чтобы получить хоть немного поддержки. – Азирафаэль, я надеюсь ты помнишь, что ложь и блуд – это страшный грех, – тон становился привычно отрешенно-менторским, лишенным эмоций, – Если произошедшее... – Отец, пожалуйста, перестань. В трубке тут же повисла звенящая тишина, словно парень ударил по аппарату молотком. Азирафаэль вымученно потер глаза, вновь понимая, к чему идет разговор и чувствуя откровенную ложь во всем этом. Отец, вероятно, действительно переживал – в первые мгновения, когда разговор только начался, а он сам не нацепил срастающуюся с кожей маску отстраненности. А несколько минут спустя Фэлл с грустью услышал того собранного и безэмоционального человека, к которому привык за свою жизнь. Отец – снова просто пастор в церкви, а он сам – словно чужой ему человек. Все сказанные сыну слова можно было, подобно гороскопу из газет, отнести к любому смертному, а эмоции и искренние чувства – просто убрать, словно их никогда и не было, превращая диалог в пустое эхо формальностей, от которых натуре Азирафаэля становилось тошно. Набирая этот номер раз за разом он вовсе не хотел попадать в "небесную канцелярию", где каждое существо лишь сухо исполняет обязанности, совершенно не думая ни о чем другом, кроме собственной службы в глухих белых коридорах разума. И Фэлл понял, что устал от этого. Устал безбожно, отчаянно, устал до глухих ударов сердца наблюдать за тем, как между ними возникает та же чертова прозрачная стенка, что окружала телефонный автомат от других абонентов, а их самих – от искренних взаимоотношений отца и сына. Азирафаэль с пугающей ясностью понял, что больше так жить он просто не способен. Быть может, виной тому было напряжение последних дней или далеко не спокойная ночь – он трижды просыпался от каких-то звуков на первом этаже участка, куда свозили ночных дебоширов, а потом судорожно осматривал повязку на впалой щеке, поправлял одеяло на худой фигуре или тихо шептал спящему Энтони все, что приходило ему на ум. Несколько раз он даже начинал невесомо покачивать его в объятиях и гладить по голове, когда Кроули снился тревожный сон, заставляющий его тихо стонать в подушку, а зрачки – бегать под опущенными веками, словно он хотел выбраться из тьмы собственного сознания или приблизить наступление рассвета. А потому сейчас, в сотый раз поймав себя на том, что он говорит не с отцом, а с тем, кем тот стал много лет назад, Азирафаэль не выдержал. Пауза в трубке затянулась (вместе с притихнувшей рыжеволосой дамой, старающейся услышать все лучше), и Фэлл, резко выдохнув воздух, решил наконец сказать все то, что у него было за душой долгие-долгие годы. О том, что он вынужден был искать в выдуманных мирах, и что не способен был дать самый близкий человек в целом мире. – Отец, почему всегда происходит именно это?, – тишина прорезала разговор на несколько секунд, – Почему мы... никогда не говорим с тобой о чем-то важном, не говорим о нас? – Слишком много вопросов ни к чему хорошему не приводят, Азирафаэль, – в словах мужчины прозвучала горечь, тем не менее обличенная в заученную фразу, – Это грех и.. – Мне все равно, отец... – Азирафаэль, – с нажимом повторил голос в трубке, однако Фэлл лишь стал говорить громче, подгоняемый собственными эмоциями. – Мне все равно, слышишь? Я знаю об этом, ты говоришь мне каждый раз, и я понимаю, что ты заботишься, но я хочу хоть раз услышать от тебя что-то другое! Услышать тебя! Услышать что-то о тебе или обо мне, а не о..., – он запнулся. Азирафаэль не рискнул "критиковать" Бога, однако понял, что порой ему очень бы хотелось узнать суть Его плана и понять – какое место в нем занимает он сам, а если занимает – почему же он большую часть жизни чувствовал себя не на своем месте, – Столько всего происходит, а тебя нет рядом, понимаешь? И не было. Я знаю, что ты не можешь оставить приход, понимаю, что ты не должен был рядом каждую минуту, но неужели мы не можем хотя бы раз поговорить о чем-то другом? В чем тогда смысл – ты всегда говорил, что у Бога есть Великий план, и мы – лишь пешки, но что если он продуман недостаточно хорошо? Что, если я не хочу жить так, как всегда жил? Тогда его план в том, чтобы помочь мне или помешать...? – Это не дано знать людям, Азирафаэль. И я попросил бы тебя впредь не говорить ничего подобного о нашем Отце. – Тогда скажи что-нибудь ты. Ты, как мой отец, поговори со мной хоть раз по настоящему! Ты отгородился от меня, забыл, когда я был еще совсем маленьким и лишил уверенности в том, что когда-то хоть кто-нибудь будет поступать со мной иначе – это его план? За это я должен уважать Его и быть благодарен?!, – Фэлл понял, что едва не кричит, однако в голосе не было ни капли злости – только отчаянное желание понять и хоть раз высказать все то, что лежит на его плечах с малых лет. Минуту в трубке царила тишина, и он молча облокотился плечом на стену, теряя весь свой запал, отдающийся разочарованием где-то глубоко внутри. – Отец, ты вообще слушаешь?, – голос стал тише, – Это важно для меня... Хотя бы раз, отец, пожалуйста? Я знаю..., – парень замолчал, чувствуя подступающие к горлу слезы, – Знаю, что я – напоминание о ней, знаю, что смотря на меня ты видишь маму, и я скучаю по ней каждый день, но я – не она, отец, пойми. Я – твой сын, я не прошу тебя забыть ее, да и сам не смогу никогда, но я – не она. Я... Он всхлипнул, и отвернулся лицом к стене, "обнимая" двумя руками телефон и жалея, что вообще начал этот разговор. Точнее – жалея, что рядом нет Энтони. – Я знаю, сын, – Фэлл замер, не уверенный в том, что ему не послышалось, однако голос на том конце продолжил гораздо более тихо, – Знаю. С тех пор, как ее не стало, я словно потерял что-то, потерял часть себя и... Я никогда не говорил тебе об этом, но в тот момент я думал, что... потерял даже Бога, Азирафаэль, понимаешь? Парень молча кивнул, вспоминая залитый лунным светом внутренний двор и то ощущение, что вынудило его бежать за Энтони без оглядки. Неужели его отец испытал то же? – Кажется, впервые в жизни я действительно знаю, каково это, – студент горько улыбнулся, воскрешая совсем расплывчатые образы матери из детской памяти. Вот она – не очень высокая, мягкая женщина в светлой одежде причесывает его, уже тогда непослушные кудри, вот ведет за руку в сад, чуть поддерживая едва научившегося ходить сына, срывает с дерева красивое, налитое солнцем яблоко и протягивает завороженному красным плодом мальчику, восхищённо держащему его в маленьких ручках всю дорогу до дома. И вот они стоят на ее могиле много лет спустя – Фэлл уже школьник, в его руках, как и всегда, свежие лилии, которые он кладет на землю перед безмолвным камнем и тихо вопрошает мать о том, как ей живется на небе, с рвущей сердце отцу наивной надеждой на то, что у его мамы всегда все будет хорошо, и они обязательно встретятся. Мужчина рядом с мальчиком стар не по годам – точнее, таким он стал в тот год, навсегда закрываясь от мира и едва пережив ту боль, что принес несчастный случай, отнявший у него жену. Едва не поддавшись самому сладкому соблазну покинуть этот мир вслед за ней, удержавшись лишь любовью к маленькому семилетнему обещанию, смотрящему на него пронзительными голубыми глазами жены. Он осторожно кладет ладонь на надгробие, словно берет ее за руку, и просто молчит, смотря в даль и слушая тихие слова маленького Фэлла. По светлой щеке покатилась одинокая слеза, также точно, как и на том конце разговора, объединяя разговор невидимый нитью общей потери. – Азирафаэль, ты уже взрослый, – мужчина глубоко выдохнул, на мгновение закрывая глаза и воскрешая образ сына, – Кажется, что еще вчера я носил тебя на руках, мой мальчик..., – Фэлл улыбнулся уголком рта, вспоминая тот день, – Но с Божьей помощью ты уже юноша, мужчина, отвечающий за свою жизнь и свое место в ней. Непостижимый план не заставляет тебя действовать во вред себе – он просто точно знает, как пройдет вся твоя жизнь, но не отбирает у тебя право менять ее, понимаешь? Мы не в силах изменить все – не в силах отменить прошлое, остановить то, что причинит нам боль, – голос чуть дрогнул, – Но мы в силах пережить это и стать сильнее. Азирафаэль молча кивнул, впервые гласно разделяя с отцом их общую боль. Он понимал, что отца трудно изменить – каждый раз глядя в его глаза, он видел другого человека, видел все больше черт матери в подрастающем сыне, а потому предпочел отстраниться ровно настолько, чтобы не причинять себе боль каждый раз еще сильнее. И даже несмотря на общие фразы, студент запоздало понял, что в трубке он слышал совсем другой голос – тот, что волновался за него несколько минут назад, тот, что в раннем детстве читал сказки и тот, что как-то после школы пригласил его поехать в город. Голос его отца, а не той преграды, что он усиленно строил. – И в том нет Его вины, Азирафаэль. Его план безупречен, мы не смеем в нем сомневаться. Но в том, о чем ты говоришь есть моя вина. Я не в силах забыть ее, мальчик мой – каждый раз закрывая глаза я вновь вижу ее, вижу в тебе и твоем взгляде, вижу в твоих поступках и... Я вспоминаю каждый шаг и день... Возможно, я был несправедлив к тебе, но однажды ты полюбишь, Азирафаэль, полюбишь и поймешь, что не все потери можно пережить, не все испытания по плечу одному человеку... – Но ты не один, – Фэлл стер слезы тыльной стороной руки, жалея как никогда, что он сейчас не может просто обнять отца, как в детстве, – У тебя есть я, отец, – он на мгновение замолчал, впервые по-настоящему понимая чужие чувства, понимая, что в мире существуют люди, без которых твоя душа умирает, оставляя на земле бесполезное тело. И теперь безошибочно распознавая это чувство и в собственном сердце, – Я знаю, что никогда не смогу заменить ее тебе. Только сейчас, встретив того самого человека я впервые чувствую твою боль, но ты – не одинок, отец. Ты всегда говорил, что нет таких испытаний, которые нам не дано преодолеть, но, может быть, это испытание можно преодолеть вдвоем? Я ведь...я ведь тоже потерял ее, отец. Я знал ее меньше, но все же... Мужчина на том конце тяжело вздохнул и присел на небольшую табуретку, сильнее прижимая телефон к уху и пытаясь не выдать замерших на щеках слез. – А я лишил тебя шанса узнать ее лучше, – он прикрыл глаза, вспоминая всегда закрытую дверь в комнату сына и одинокого мальчика, сидящего во дворе под старой яблоней, часами смотрящего на спеющие яблоки, – Я был настолько поглощен горем все эти годы, что не позволил тебе увидеть ее моими глазами, Азирафаэль... Боже милостивый, – он уронил лицо в ладони, обреченно слушая голос сына, от чего-то показавшегося ему сегодня гораздо старше своих лет, а быть может – в каком-то смысле старше и его самого. Мадам Трейси выбросила пластиковый стаканчик и все же направилась за бедовым соседом, которому выдавали обратно его вещи в соседней комнате. Несколько минут она намеренно громко сокрушалась о его поведении, и даже услышала пару привычных "ругательств" в свой адрес, приняв эту негласную благодарность, однако до того, как покинуть участок, она вновь ненавязчиво остановилась у стойки, наблюдая за кудрявым парнем. Он был расстроен, обеспокоен, однако за эти несколько минут на его губах появилась искренняя улыбка, а разговор, который она не смогла дослушать до конца, явно стал для него более приятным. И чутье (а точнее – наблюдательность) ее не подвело, хотя и эзотерика была тут совершенно не при чем. Попросив Шедвелла подождать ее пару минут на улице, она вновь прислушалась к разговору, ощущая иррациональную радость за незнакомого парня, освещающего своей улыбкой неуютное пространство вокруг. – Так кто же эта таинственная незнакомка, о которой ты сказал?, – мужчина на том конце разговора улыбнулся, вспоминая свои собственные чувства юности, – Кто заставил тебя раскрыть свое сердце, мальчик мой? Парень закусил губу, но все же улыбнулся своим мыслям, тихо произнося теплые слова, согревающие внутри все спокойствием и надеждой. – Это он, отец. Тот самый парень, которого ложно обвинили, и..., – студент закрыл глаза, чувствуя, как начинают болеть от улыбки щеки, – Я...я люблю его, отец. По-настоящему, понимаешь? Так, как ты любил маму. Женщина поняла, что ей пора, когда через стеклянные двери настойчиво постучал сосед, неосознанно уличая ее в подслушивании. Мадам Трейси с сожалением покинула полицейский участок, смотря на часы и, одновременно с выслушиванием жалоб на прогнившую систему, вспоминая, что до ближайшего клиента у нее есть всего лишь полчаса. Взяв под руку незадачливого соседа, она засеменила зелеными каблучками по тротуару, периодически подгоняя его и отчего-то испытывая к светловолосому парню едва ли не материнские чувства. Она была рада, что "оставила" его счастливым, и, хотя женщина и не слышала окончания разговора, мадам Трейси была уверена – такие люди могут изменить все своим внутренним солнцем. Включая и горе, которое в их светлом сердце становилось доброй печалью, а не кровоточащей раной. Несколько минут спустя Фэлл покинул полицейский участок, вдыхая свежий летний воздух полной грудью и вылавливая взглядом несколько пушистых облаков на небе. В голове все еще проносились слова из только что оконченного разговора, заставляя внутри теплиться крупицы надежды. Отец был немало удивлен его заявлением и было слышно, что традиционные догмы довлеют над его сердцем, однако, когда Фэлл уже готов был услышать разочарование в чужом голосе, мужчина сказал то, что студент еще долго будет вспоминать. "Я рад, что ты нашел того, кого будешь любить также, как я любил твою мать, мой мальчик". Азирафаэль улыбнулся еще шире, обходя пару прохожих и сворачивая на небольшую улочку, окунаясь в утренний Лондон с теплящейся надеждой в сердце, для которой там всегда было и будет место. Для которой оно было создано тем самым Планом, о причинах и методах которого он так часто задумывался. Фэлл понимал, что для отца все это было не просто, что старая рана не способна зарасти так быстро, но точно знал – теперь у него наконец-то есть шанс изменить их взаимоотношения хотя бы немного, а отцу – больше не чувствовать того снедающего душу одиночества, на которое он невольно обрек и себя, и сына в попытке пережить поглощающее душу горе. Переходя дорогу светловолосый парень на мгновение замер взглядом на молодой паре с ребенком, выходящими из цветочного магазина ему навстречу, и улыбнулся еще шире счастливому мальчику. Тот держал взрослых за руки, кажущиеся ему сильными лианами из книжки про Тарзана, и довольно смеялся каждый раз, когда обе "лианы" поднимали его над землей. Азирафаэль поймал горящий восторгом взгляд малыша и не заметил, как на собственной голубой радужке остается искорка детского счастья.☽
Мужчина на другом конце Англии, с каким-то воодушевленным лицом вновь вошедший в небольшой собор после телефонного разговора, молча прошел ряды скамеек и склонил голову перед распятием, внезапно поняв, что у него появилась опора в жизни. Точнее, подобно раскопкам древней Трои, он наконец осознал, что все это время необходимые сердцу эмоции были буквально в метре от него, а толстый слой сокрытых чувств – можно сломать добрым сердцем того, кого он с гордостью называл своим сыном. "И даже самую страшную боль можно пережить". Он улыбнулся словам покойной жены, вновь зазвучавшим в голове нежным голосом, прогонявшим когда-то все невзгоды с его пути. Свеча осторожно встала на предназначенное для нее место, пока по щекам пожилого отца вновь потекли слезы. – Ты была права, – он горько улыбнулся, – И, кажется, ты подарила мне настоящего ангела, чтобы я смог справиться с твоей потерей, – он опустил руку в карман, доставая небольшой потертый медальон с фотографией молодой девушки, некогда севшей с ним за парту в университете и оставшейся в сердце мужчины навечно, – И я обещаю, что помогу ему никогда не испытать подобного. Я обещаю, что постараюсь стать для него лучшим отцом, чем я был. Огонек свечи едва заметно дернулся, хотя сквозняка в помещении не было.☽
Лучшим решением был парк. Его любимый парк, рядом с которым Азирафаэль раздобыл кофе и две булочки, одна из которых была скормлена самым прытким уткам, а заодно, если говорить честно, и половина второй – под пристальными взглядами пернатых шпионов. Особенно Фэлл обрадовался уже знакомой ему иссине-черной утке – той, что так понравилась Энтони в прошлый раз и, очевидно, такой же любительнице корицы как и сам рыжеволосый студент. У Фэлла было еще больше двух часов до того, как детектив привезет Кроули обратно в город, и они вместе решат, что им делать дальше, однако глядя на переливающиеся от бликов водной глади перья своих "спутников" в полупустом парке, Азирафаэль терзался мыслями о том, каким будет это самое "дальше". Его лодочка замерла на перекрестке двух течений, одно из которых смело несло его вперед к горизонту, а второе, с удвоенной силой относило обратно, лишая возможности следовать за солнцем, возвращая в привычную бухту. Азирафаэль, вероятно, даже не замечал подобной черты в себе, однако его чувство справедливости, точнее сказать, ее обязательности во всем, что окружало светловолосого студента было догматично и непреложно всю его жизнь. Возможно, это свойство всех hsp, однако Азирафаэль никогда не задумывался об этом, просто не зная, что можно жить и чувствовать этот мир иначе. Ding an sich selbst betrachtet, как сказал бы Кант. Еще в тот момент, когда отец спросил его про летнюю сессию, наступающую буквально через неделю, и о планах сына на месяц каникул (о чем Фэлл ответил весьма расплывчато, однако пообещал все же приехать домой хотя бы на пару дней, понимая, что после случившегося разговора есть шанс начать все с начала), он понял, что впервые готов задуматься об этом всерьез, не теша себя иллюзиями о том, что сможет просто с этим примериться и жить дальше. Университет. Фэлла волновал именно он. Прохаживаясь взад-вперед вдоль кованых перил, студент вдруг вновь задумался о том, насколько ему будет неприятно вновь увидеть эти лица или величественные стены – и дело было не в слухах и даже не в том, какие обвинения сначала предъявили Энтони, но в том, насколько все это оказалось фальшивым. Он так стремился поступить сюда, учился не покладая рук и оставляя ночи в кружках недопитого кофе много месяцев кряду, чтобы в итоге увидеть за красивым фасадом и умными лицами все вот это – целое маленькое общество, миниатюра социума с покрыванием лжецов и постоянными интригами, основанное на жажде денег, наживы или иных причин, ради которых одни готовы лишать жизни близких, а другие – успешно закрывать глаза на просьбы о помощи. Фэлл понял, что теперь не сможет спокойно смотреть на величественные статуи и не думать о том, сколько всего они на самом деле видели, не сможет не думать на занятиях о том, что профессора готовы обучать лишь тех, кто "идеален" снаружи и, ничуть не хуже богатых отпрысков, унижать всех остальных. Университет для него стал Брайдсхедом – прекрасным внешне, заманчивым для стороннего наблюдателя свой величественной многовековой историей и красотой, но клеткой – внутри. Именно с такими размышлениями Азирафаэль и прошел практически половину парка, наконец остановившись в тени дерева и резко прервав собственные мысли, засмотревшись на быстро пронёсшийся по дороге красный мопед, прорезавший однообразный зеленый пейзаж. Азирафаэль скользнул взглядом по улице, пытаясь отвлечься от чувства смятения, обличенное в лихого лондонского гонщика. Он обвел взглядом фасад какого-то здания, сворачивающую за ним во дворы небольшую улочку, откуда только что вышли несколько девушек, и небольшое кафе с летней верандой чуть дальше. Фэлл неспешно вышел из парка, пытаясь привыкнуть к своим смелым размышлениям и окунаясь в атмосферу столь любимого им города. Пройдя пару кварталов он наткнулся на небольшую частную гостиницу, уж очень напомнившую ему столь любимую Бейкер-стрит 221b, а потому мгновенно решил, что, как минимум, сегодня ночью им не придется возвращаться в университет. Он понимал, что это лишь отсрочка его мыслей и решения, однако сегодня ему ничего не хотелось больше, чем ощутить глоток спокойствия прежде, чем все же навалиться на весла посильнее и направить свою маленькую шхуну жизни в новом направлении. Фэлл мгновенно понравился пожилому владельцу (и хотя он, разумеется, ожидал увидеть там прелестно старушку миссис Хадсон, мужчина тоже пришелся ему по душе, особенно за стильную темно-зеленую бабочку, которых у него, как выяснилось в разговоре, была небольшая коллекция) и снял номер. Денег со стипендии оставалось не очень много, однако он никогда не был так рад быть отличником и иметь чуть превышающую стандартные выплаты студентам сумму, которая позволила ему не остаться без денег после такой непредвиденной траты. Взяв ключи от номера и попутно удостоверившись у хозяина в том, что он правильно понял как добраться до нужной площади со слов полицейского, Азирафаэль попрощался с мужчиной до вечера и вышел на тихую улочку, сворачивая в нужном направлении и надеясь, что ночь пройдет без приключений в стиле Конан Дойля.☽
Сумерки постепенно наползали на город, заставляя уличные фонари неспешно зажигаться, а вечер – наполняться пьянящим ароматом цветущей где-то неподалеку вишни, запахом нагревшегося за день асфальта и чем-то табачно-сандаловым из небольшой эзотерической лавочки через дорогу, хозяйку которой Азирафаэль, хоть и никогда не узнает об этом, уже видел сегодня в полицейском участке. Детектив еще утром дал ему адрес небольшой площади в центре города, куда обещал привезти Энтони после следственного эксперимента, однако прошло уже 15 минут с назначенного времени, а вокруг растерянного Фэлла сновали только случайные прохожие, спешащие на метро или домой, не замечая прорезающее пространство волнение студента. Азирафаэль чуть переступил с ноги на ногу и вновь обвел взглядом площадь. Несмотря на горящие разноцветные вывески и невероятную красоту едва вечереющего Лондона – каким студент его очень любил – Азирафаэль постоянно озирался вокруг, словно впервые тут находился. Вот только не для того, чтобы запечатлеть все это в памяти или определить свою локацию для таксиста, но для того, чтобы как можно скорее найти взглядом рыжую макушку в нескончаемой людской артерии города. Он отошел ближе к дороге, вернее туда, где можно было припарковаться в столь оживленном месте и вновь окинул взглядом все вокруг, машинально сжав пальцы в кулак от напряжения. В волнении и мыслях о том, что могло случиться, Азирафаэль не заметил, как на парковке стало на одну черную машину больше, а секундой позже – как к нему со спины подлетела высокая фигура Энтони, напугавшего Фэлла в первые секунды до позорного крика, тут же сменяемого облегченным смехом и крепкими, столь желанными объятиями. Студент мгновенно нашел дорогие сердцу глаза и тут же прижался еще ближе, утыкаясь носом в черную ткань и успокаивая ухнувшее в пятки сердце. – Энтони, – он перехватил его руки, грея в ладонях, совершенно забывая про все на свете, – Как ты? Все хорошо? Я думал, ты приедешь к 6 и... Кроули молча наклонился к его губам, скрадывая остатки слов мягким прикосновением, на которое тут же ответили, облегченно выдыхая от того, что это вновь происходит, а Энтони – вновь рядом с ним. – Немного задержались, – Кроули немного отстранился, прижимая Фэлла к себе за талию и улыбаясь встревоженному чуду, на лице которого так стремительно загоралось счастье, – У въезда в город была большая авария, так что..., – Кроули молча пожал плечами, не в силах перестать позволять теплому взгляду забирать весь страх из собственного сердца и не замечая, как разноцветный город и его жители расплываются вокруг единственного силуэта яркими пятнами, к которому были обращены все его мысли и чувства, – Я предложил детективу высадить меня где-то по дороге и не объезжать половину города, но он все равно довез меня сюда. Упомянув, что это меньшее, что он может сделать. Детектив Харрисон – именно так звали немолодого мужчину, занимающегося этим делом – по-человечески ощущал острое желание хоть как-то помочь этому бедовому парню, тем более в такой мелочи. Он не был удивлен произошедшими с ним событиями, отнюдь – в его практике бывали и подобные, и более страшные случаи сокрытия преступления и вовлечения в них кого-либо невиновного, порой даже несовершеннолетнего, однако, памятуя о нервном срыве студента накануне днем, он решил поехать на место вместе с ним, а заодно и подбросить парня обратно в город после эксперимента. Не на автобусе же ему ехать после этого, право слово. Быть может, сыграло роль то, что собственные дети детектива уже давно обзавелись своими детьми и семьями, а потому к чужим, особенно в таких ситуациях, он относился по-отечески трепетно, каждый раз представляя на их месте собственных крошек. Ну, или дело было в том, что они оба были рыжими и добрую половину напряженной дороги обсуждали свои ирландские и шотландские корни, пытаясь отвлечься на шутки. И учитывая то, сколь редким было подобное внимание для Энтони – у них это почти получилось. Детектив привез студента ровно в назначенное время и не без сожаления наблюдал за тем, как следующие несколько часов эксперты воспроизводили ночь убийства, как Энтони несколько раз просто замирал на месте, глядя на доски идеально чистого пола возле погреба, где когда-то все было в крови или смотрел на оружейный сейф, памятуя о том, как дуло с силой упиралось в его грудь. Он наблюдал за тем, как парень со слезами на глазах судорожно искал место, где находилось озеро, заплетаясь в собственных ногах, но все же молча идя по маршруту из памяти – и замирая как вкопанный, стоило ему увидеть вдалеке то самое место, откуда приехавшие ранее эксперты уже извлекли утопленный автомобиль. Наблюдал за всей восстановленной хронологией страшного вечера, и за тем, как в конец обессиленный происходящим под вечер Энтони все же решительно настоял на том, чтобы подняться на холм и самому увидеть место захоронения, разумеется, уже без жертвы преступления в нем. – Ты уверен, сынок? Такое не забывается, знаешь?, – размеренный низкий голос детектива, шедшего рядом по склону, немного отрезвлял сознание, хотя все происходящее еще казалось Энтони очередным кошмаром, а разум – тратил остатки сил на то, чтобы убедить его в этом и вновь не дать провалиться в глухое отчаяние. И все же, уверенный ответ детективу и скорбная решительность на первых парах никак не сочетались с тем, что следующий час Энтони просидит у пустой "могилы", согнувшись пополам на земле от терзающего душу страха, вины и на самом краю напуганного разума – облегчения от того, что остаток вечности Артур все же проведет не в этом ужасном месте. Проведет не там, куда человека приводит злость и ревность его собратьев. Детектив положил руку на острое плечо наблюдал за тем, как спустя несколько мгновений парень впился пальцами в землю, словно сжимая чьи-то руки, и начал молча сотрясаться в рыданиях, вспоминая улыбающееся лицо и те самые тихие разговоры после занятий, за один из которых он отдал бы сейчас все. Отдал бы все, чтобы не было того вечера, а Мэтью никогда не знал Артура. Отдал бы все, чтобы сейчас он сам мог познакомить Артура с ангелом, чтобы они втроем проводили прекрасные вечера, чтобы в зеленых глазах навечно не застыл тот ужас... Он всхлипнул, горько улыбнувшись. Артуру бы точно понравился Азирафаэль, ведь Кроули не знал человека умнее и добрее своего ангела. За те нескончаемые минуты в памяти всплывали мысли о том, что без потери одного он не встретил бы другого, что все это – капризы фатализма и судьбы, однако Кроули знал лишь одно – он не чувствовал больше любви или привязанности к Артуру. Их заняла добрая, светлая грусть и тоска о том, что он знал этого потрясающего человека и был частью его жизни, но судьба, со свойственной ей жестокостью, не позволила миру узнать о таком человеке, окончив его вечность чужими руками. И, если все действительно где-то уже решено и прописано, Кроули готов был драться насмерть за то, чтобы подобное никогда не случилось с Азирафаэлем, готов был сразиться с любым богом и дьяволом за своего земного ангела, посланного в мир для его любви и спасения души. Детектив практически час молча наблюдал за парнем в стороне, понимая, что Энтони наконец осознает произошедшее и прощается с дорогим ему человеком, заодно и невольно принимая непостижимые капризы Судьбы, на которые он и сам насмотрелся по долгу службы. Под конец, когда дрожь постепенно сошла на нет, а небо начало заметно темнеть, мужчина все же помог худому (как спичка, господи помоги) студенту подняться на плохо держащие его ноги и простоять у могилы еще несколько минут – опираясь на детектива и смотря куда-то сквозь землю. Сквозь саму вечность, если только это было позволено смертным глазам. Вероятно, тут мог бы родиться не один философский монолог о бытии, жизни и смерти, однако все мысли, затапливающие рыжую голову после молчаливого прощания с Артуром были только об одном – Кроули хотелось сбежать из этого места, вновь оказаться в мире живых и не позволить зияющей в земле дыре поглотит его вновь, пусть и не в физическом смысле, о котором говорил Гамлет. Memento mori. А потому, все же бросив символичную горсть земли в пустую могилу (он знал, что тело Артура заберут его родители после всех экспертиз и похоронят где-то далеко, так что, вероятно, иной возможности соблюсти приличия со смертью, как своей давней подругой, у него не будет), Энтони почувствовал легкий ветерок на коже. Практически неощутимый, словно кто-то посылал ему последнюю весточку из другого мира, но все же ощутимый, осязаемый чем-то более сложным, чем простые органы чувств. И пока два силуэта все же спускались вниз со злополучного холма, невесомая фигура – сотканная из ветра и незримая для земных глаз – проводила Энтони взглядом, горько улыбаясь и исчезая навек там, где каждый хочет провести остаток вечности. "Но вечность – звук не для земных ушей". "Гамлета". Именно поэтому, словно соблюдая данный самому себе вечный завет и обещание покойному другу, как только он покинул коттедж и получил дальнейшие инструкции от детектива, Кроули, увидев светлую макушку на площади, быстро попрощался с мужчиной и кинулся прямо к Фэллу, отрезая смерти путь к своему сердцу. Отрезая любую возможность Вечной Владычицы отнять у него еще хоть мгновение, обещанное ангелу. Детектив улыбнулся, глядя на то, как худую фигуру обнимают крепче и мысленно поблагодарил Бога, в существовании которого он не сомневался, что у этого паренька есть тот, кто способен спасти его от того, во что порой превращалась жизнь обычных смертных. Кроули вновь поцеловал Фэлла, ощущая его улыбку и теплые руки, защищающие от чего бы то ни было. И понимая, что как минимум одно сражение было выиграно. Ему еще предстоит рассказать Азирафаэлю о том, как все прошло, придется не раз за жизнь вспомнить этот страшный день и зияющую дыру в земле на пустом холме, однако в этот миг он чувствовал, что выбрал свою сторону в бесконечной битве. А потому, когда первые вопросы и эмоции немного схлынули, он молча взял Азирафаэля за руку и повел по вечерней улице Лондона, желая украсть у мира первую ночь, когда груз прошлого больше тянулся за ним горящим шлейфом.