***
Чимин любит доктора Ча, потому быстренько рассказывает ему о своём самочувствии: мол, всё хорошо, сегодня утром я съел всю кашу и получил упаковку печенья, Тэхён ушёл на уроки, а я решил заняться переводом его книги — вот, посмотрите, — ещё мы ходили на прогулку и Джиёну разбили нос снежком, он плакал, а я держал его за руку и уговаривал нажаловаться воспитателю, но он ничего не отвечал — Джиён никогда не отвечает. Терапевт лишь кивал, подсовывал Чимину всякие тесты, рисунки и пунктиры, давал задания, а за каждое выполненное не скупился на похвалу. Про Юнги он ничего не спрашивал, про инцидент с дверью не вспоминал, натянуто улыбался, когда Чимин хихикал над своей неловкостью, и в конце концов отпустил его, заведомо поблагодарив за сотрудничество. Их беседы всегда проходят в таком благоприятном ритме. В большинстве своём это заслуга Чимина. Он ничего не скрывает ввиду своей наивности, рассказывает всё как на духу, видя в лице доктора Ча приятного собеседника, нежели нравоучителя, какими были, например, воспитатели. Прихватив книгу, Чимин спускается со второго этажа и, прошмыгнув мимо открытой в кабинет для занятий двери, прячется в своей комнатке, скрипя древней кроватью. Из соседей сейчас тут только глухой китаец Ли. Он, видимо, делает домашнюю работу без включённого слухового аппарата, оттого никак не реагирует на появление Чимина, продолжая громко черкать карандашом в своих прописях. Ли безобидный здешний житель. Ему просто не повезло перенять наследственную глухоту от отца и очутиться в стенах приюта после его скоропостижной смерти — машина сбила. Он хороший малый, изъясняется на языке жестов, прячет под матрасом фотографию семьи и ждёт, когда его маму найдут, оповестив, что у неё, вообще-то, есть сын. Чимин с Ли ладят больше из-за общего дефекта, а отрешённых тем для разговоров у них не бывает. Но это не делает Чимина печальным — Тэхён заменяет с десяток друзей своей вездесущностью. Сейчас его рядом нет, потому мальчишка поудобнее устраивается на кровати, приобняв энциклопедию, и внезапно засыпает, убаюканный тишиной и далёким запахом городской суеты в кармане, что смешался с арбузовой отдушкой. И снятся Чимину эти пресловутые сочные арбузы — треснутые, с крупными зёрнышками. Такого в приюте не дают даже по праздникам. Здешним арбузы лишь на картинках виделись, а по рассказам старших представлялись во рту сочной, сладкой ягодой. Чимин улыбается во сне или же сну, грезит, но резко подскакивает с кровати, когда в голову ударяет ультразвук. Он хватается за уши и склоняется к полу, закусывая губу; руки судорожно щёлкают по кнопке выключения аппарата и стаскивают его, обрывая тем самым громкие децибелы. В комнате тихо и темно. Чимин разлепляет глаза и, приспособившись к мраку, садится на кровать, свесив ноги. Тэхён по соседству спит, прижавши к груди игрушечную акулу, он смешно сопит и ворочается, отчего завтра на его голове будет полный кавардак. На тумбочке Чимин замечает яблоко — избытки ужина, который он грандиозно пропустил. Будить его, конечно, никто не стал, потому что каждый здесь сам за себя, а Тэхён просто, как и всегда, не успел зайти после занятий в комнату, направившись прямиком в столовую. А там уже не станут считать, кто пришёл, а кто нет. Чимин вздыхает и кутается в одеяло, заваливаясь на бок. Теперь до утра голодать. И надо бы постараться заснуть, иначе завтра не получится встать в положенные часы. За окном валит снег — причина неполадок слухового аппарата. Он дешёвенький, не приспособленный к метео нападкам, оттого иногда выдаёт такие ошибки, норовя разорвать барабанную перепонку к чёрту. А вообще, Чимин сам виноват — надо было вовремя щёлкать кнопкой выключения, а не нежиться в арбузовых сновидениях. И кстати о них. Мальчишка тихонечко шелестит карманом штанов и выуживает оттуда леденцы, разглядывая обёртку под светом луны. Голова раскалывается от боли, в ушах пугливая тишина, но он на свой страх и риск раскрывает упаковку — под одеялом, конечно, — и кладёт на язык сладость, прикрывая глаза в ожидании (чуда?). Арбуз вкусно чувствуется во рту, этот вкус индивидуален, он не сравнится ни с яблоком, ни со скучным бананом, какой частенько дают на полдник. И Чимин довольно улыбается в темноте, припрятывая под подушку остальную упаковку — до лучших времён. Теперь нужно тщательнее избегать старших, чтобы не отняли такую драгоценность, безбожно разгрызая ту своими кривыми зубами. В конце концов, Юнги именно Чимину эти леденцы отдал — казалось бы, сущую мелочь, да? — а не кому-то другому. Чимин думает, что этот парень — часть чего-то поистине невероятного. Он пришёл с городских улиц, на нём стильное пальто, блестящие часы, шнурованные сапоги и рваные на коленях джинсы, что выходят за рамки погодных условий; у Юнги в карманах куча бумажек, ключи с брелоком и леденцы — Чимина это всё восхищает. Будучи ограниченным в возможностях, он даже как таковой личностью себя назвать не может, хотя не слаб интеллектом и очень даже себя осознаёт. Но — везде это треклятое «но» всё портит — дефекты-недостатки-погрешности выбивают его, как детальку, из общего строя. Чимин выпадает — западает, — расстраиваясь, что не может вернуться назад, к обычной среде обитания — обыкновенной. Он тоже хочет быть таким возвышенным, как Юнги: кататься по городам и близь лежащим местам, разносить за собой остатки грязи на подошве и щёлкать мятной жвачкой в тихом коридоре. Но пока единственное, на что он способен, — это скрипеть кроватью и прятать леденцы, боясь те растерять в окружающей адской среде обитания. Ему за изгородь хочется — на волю. Но с волей у них не получается, не ладится. Они не то чтобы в ссоре-раздоре, — Чимин с волей в принципе не знаком. С ней воспитаннику приюта свидание не так уж просто организовать. Некоторым, с более сложным дефектом, она вообще не светит. Но они точно не унывают — в голове частичек для подобного не хватает. А у Чимина вот очень даже хватает, даже превышает. Оттого он ворочается на кровати, слегка приподнимает подушку и печально устремляет взгляд в окно, на падающий снег, который засыпает скамейки и дорожки в округе. Завтра его придётся помогать чистить, выносить на задний двор, ближе к изгороди с лесом. Чимин уже предвкушает, как у него будут болеть руки, — снег, вероятно, мокрый. Но, если это поможет ему приблизиться к чему-то личностному, то он согласен очистить целые гектары, не скупясь на мозоли. Плата за вольные ветра наверняка высока. Он готов заплатить сполна. Или же Чимин просто не до конца понимает всего веса его романтизированной свободы. Просто сейчас ему нравится подобным образом думать, стремиться к неизвестным далям, выходящим за пределы снежных окон и стен, пропитанных всхлипами да хлоркой. Ему хочется наивно верить, что в один прекрасный день счастье захлестнёт волной и заберёт с собой — к морям с ракушками и сокровищами, где найдётся уголок и для такого, как Чимин, — мальчика-неогранённый алмаз, мальчика-каждый закат, как последний. Ну, а пока он засыпает с привкусом арбуза на языке, засыпает с мыслью о том, что грядущий день заранее превратен, отвратителен в сравнении с прошлым. А всё потому, что в нём уже не предвидится никаких лавандовых отдушек и бледнющих рук, рыщущих по карманам бумажки-жвачки. Чимин не уверен, что смеет о подобном смыслить и мечтать, но ему очень хотелось хотя бы ещё разок увидеть Юнги, имя которого так лаконично ощущалось на Брайле. Хотелось бы, конечно, да… Но отрезвляет пощёчиной утро, когда за завтраком на Чимина опрокидывают стакан сока, тем самым марая любимый свитер, что Тэхён потрясающими усилиями ему самостоятельно связал на одном из занятий. Паренёк — на вид сверстник Чимина — споткнулся о собственную ногу и уронил поднос, а теперь стоит посредине столовой трясётся, хнычет, чуть в голос не воет, хотя никто на него и не думал кричать. Чимин вздыхает, но принимается того успокаивать, гладит по плечу, говорит мелодично, что ничего страшного — всё можно помыть-отстирать-убрать, главное не порезаться. Но парень дрожит и сжимается от шагов воспитателя. Да, Юнги по ошибке сюда забрёл. Чимин уверен — тот больше не придёт.***
Юнги просыпается нехотя. На часах три дня, и он удивлённо вскидывает брови — рановато для субботы, можно и дальше спать. Потому он прячется под веками и, засунув вибрирующий телефон под подушку, мечтает поскорее задремать, дабы завтрак наступил ближе к шести вечера. Сон помогает ему скоротать время, которое ничем глобальным не занято. Юнги максимум может пройти задание по новеньким курсам, подредактировать старое, выпить-закурить и лениво глянуть сериал в попытке спрятаться от всего тревожного в этом мире. Планов он старается заранее не строить, выходить за пределы дома в редких случаях, а еду заказывать через курьера, оставляя хорошие чаевые. Вот такой Юнги добродетель. Вчера он, сдерживая злость, заехал в аптеку, бросил фармацевту смятый рецепт, набрал аскорбинок разного вкуса и раздосадованный вернулся домой, решаясь разогреть на ужин остатки пиццы. Жизнь циклично повторяет свой путь изо дня в день, она не меняет курсов, не задаёт новых программ. Юнги не шляется по клубам, не зависает на светских вечерах отца и даже не изъявляет желания совершить вечернюю прогулку по местным магазинчикам. Ему так откровенно ровно на всё, что иногда это пугает. Конечно, можно сбросить всю вину на антидепрессанты, мол, вот такой я вялый и безынициативный из-за них, седативных. Но если копнуть глубже, можно совершенно иные причины найти, о которых Юнги не любит лишний раз вести беседы. Слишком уж болезнетворно. На кухне вдруг слышится громкое фырканье кофемашины. Юнги не вздрагивает и даже не пугается — он просто хлопает глазами и переворачивается на спину, мечтая, чтобы потолок обвалился на него прямо сейчас. Никакой маниакальной паники в связи с тем, что в доме есть кто-то посторонний, не возникает. Пароль от двери его квартиры есть чуть ли не у каждого встречного-поперечного. У отца, матери, Намджуна, Суён и даже семейного врача (ну а мало ли что). Никакого личного пространства. За парнем следит десяток глаз, они проникают за пределы, казалось бы, запрещённого и орудуют там, как в родных комнатах. Юнги, конечно, не станет устраивать скандалы и уж тем более заводить истерики — подумаешь, проходной двор вместо уединённого домишки. Он просто устал доказывать отцу, что с ним всё более или менее в порядке, что он не решит приложить к горлу нож или сигануть с крыши многоэтажки, руководствуясь своей хуёвой жизнью. Если бы хотел — давно бы спрыгнул. Но пока очень неплохо держится, балансирует, словно канатоходец. Юнги думает, что им в этом плане можно гордиться, — он буквально выживший после смертельной бури. Он через силу отбрасывает одеяло в сторону и поднимает своё тело с кровати, неторопливо надевая домашние шмотки. Всё измятое, остывшее за ночь, оттого Юнги вздрагивает, шлёпая босыми ступнями по паркету. В гостиной пахнет кофе и дорогим одеколоном, на диване лежит идеального кроя пальто, а рядышком мужское портмоне будто бы дразнит своей толщиной. Юнги фыркает, закатывает глаза и, облокотившись на сквозную кухонную арку, наблюдает, как отец — вот тебе и «доброе утро», — удобно устроившись на плетёном кресле, пьёт американо, потирая обручальное кольцо. Он делает так, когда сильно нервничает. То есть на любой встрече с сыном. — Не ожидал тебя увидеть сегодня, — голос Юнги звучит послесонно, под глазами парочка очаровательных синяков из-за убитого режима, а волосы разметавшиеся, высушенные от частых некачественных окрасов. Отец оглядывает его скептически и молчаливо делает ещё пару глотков кофе, со звоном ставя чашку на столешницу. — Ты и не должен меня «ожидать», — коверкает, будто бы слова сына носили негативный подтекст. Вот всегда он себя так ведёт. Некая пассивная агрессия. И Юнги совсем не уверен, что подобное заслужил. — В конце концов, я пришёл сюда по делу. — Суён всё разболтала, да? — Именно это она и сделала. Ну конечно. У Суён всегда был слишком длинный язык и обидчивый нрав, из-за чего Юнги циклично перепадало от родителей. Стоило ему тон голоса повысить или слово грубое в порыве злости сказать, как девушка показательно хлопала дверью и, цокая своими длиннющими шпильками, шла плакаться к Господину Мину, раздосадованная на его сына. Мол, Юнги — неповторимый мудак — вновь прогнал меня прочь своими грубыми словами, не захотел говорить о планируемой свадьбе и вместо банальной просьбы выслушать ушёл курить на балкон, прихватив с собой Мегатрона. Да ты своего драного кота любишь больше, чем кого-либо! Юнги и отрицать не станет. Он хотя бы молчит и не пытается навязаться узами брака. Юнги эти узы в принципе не сдались. И на то есть просто дохулион причин. Большинство из них родители отказываются принимать, какие-то лечат, а остальные высмеивают, приговаривая, что их сынок ещё не повзрослел толком, не понял всей сути счастливой семейной жизни. Но Юнги пока двадцать три, и он не уверен, что ему подобное счастье нужно. — Суён сказала, что ты и слышать ничего не хочешь о вашей свадьбе, — металлически информирует отец. Юнги не припомнит, что прошлый разговор с девушкой был именно о свадьбе. Та вроде бы призналась ему в очередной раз, ну а он стоически отверг любовь, не имея на неё никаких видов. Наверное, Суён это задело, вот она и приплела парочку недостоверных фактов, чтобы Юнги стоял вот так в кухонной арке, грыз губу и слушал отцовские нотации, обещаясь переосмыслить своё поведение. Но, увы, он сегодня не в духе — рано встал, знаете ли. Нагло разбудили. — Мы обговаривали этот момент уже сотни раз, Юнги. Ты не можешь постоянно ей отказывать, зная, что день церемонии обязательно настанет. Только тревожишь нас всех лишний раз. — Я, кажется, уже говорил, что мне эта свадьба не сдалась. Она ни черта не значит. Суён просто навязалась — я к ней ничего испытывать никогда не буду. Если это для тебя, конечно, важно знать, — печально усмехается Юнги, складывая руки на груди в защитную позу. И это его единственные доспехи. — Даже если эта всратая свадьба состоится, ни я, ни Суён не будем счастливы. Ну проживём вместе максимум год, а может, два. Дальше-то что? — Стерпится-слюбится. Хуюбится. — Ты и без меня знаешь, что ничего хорошего из этого не выйдет, пап. Мужчина ударяет кулаком по столу, и Юнги замолкает, опуская плечи. Тишина крадётся мимо них, тащит за собой атмосферу напряжённости, тянет струны-нервы, отчего лицо отца краснеет, наливается приглушённой злостью, и он рвано поднимается с места, подходя к окну. Пытается отдышаться и набраться терпения в бою с нерадивым сынком, а тот прячет ком в горле за слюной и путает пальцы рук за спиной, считает про себя до десяти. Опять не помогает. — Тебе в любом случае придётся пожениться, — оглашает отец, будто неопровержимую истину. — Если с Суён ничего не выйдет, значит, я найду кого-то ещё, другую. Я… я не оставлю тебя таким. О, вот оно как. Юнги чувствует, как по глотке ползёт подруга-паника, его коробит, даже конечности леденеют, трясутся, но он удивительно держится, спины не горбит и на лицо цел. Дверной косяк неплохо поддерживает парня. Он явно единственный здесь, кто на его стороне, защищает со спины. Плачевная ситуация, и Юнги нарочито старается выбросить из головы тон голоса отца, когда его одной родной акустикой унизили, кольнули одним, казалось бы, безобидным словом. Мужчине не понять: он стоит у окна, калечит сына взглядом, цепляется за его внешний вид, презренно оттопырив губу, а тот на глазах уменьшается в размерах, чувствуя, как воздуха в лёгких начинает предательски не хватать. — Ты обещал мне и матери, напоминаю, — добивает, описывая квартиру одним взмахом руки. — Иначе это всё исчезнет из твоей жизни, Юнги. Ты останешься побитым псом на дороге, без сотни в кармане, без защиты и фамилии. Выбирать только тебе. Юнги не знает как, но его всё-таки хватает на поганский смешок, отчего отец захлёбывается, задыхается недовольством — а то как же его, получается, ни во что тут не ставят! — и, обойдя сына стороной, будто бы даже специально за далёкий метр, уходит, прихватив с собой пальто и кошелёк. Хлопает входная дверь, блокировка пищит, а Юнги ещё с минуту улыбается стенам кухни и обваливается на пол, прижимаясь щекой к пыли паркета. Сердце бьёт по рёбрам, страшная отдышка ворует кислород, заставляет извиваться змеёй и стучать себе в грудь, пытаясь выбить оттуда что-нибудь тяжёлое, то, что мешает сейчас нормально функционировать. Паническая атака всегда накрывает не щадя. Она лишает последних капель рациональности, заковывает в горячее железо и позволяет тебе медленно погибать, зная, что сдохнуть (увы) всё равно не получится. Юнги цепляется пальцами за футболку — его пробивает холодный пот, и он глотает вязкую слюну, пока в голове эхом раздаются слова отца, видится его осуждающий взгляд, будто бы Юнги весь мир продал за бесценок. И он с самого начала знал, что все смыслы-правды трудно есть, глотать, особенно чистыми, без красивостей и примесей — они пересоленные, жилистые, занозистые, липкие, они раздражают слизистые, потому не выходит быть счастливым, быть без колкостей и прорех на матрице. Пускай Юнги старается: пьёт таблетки, исправно посещает психиатра, ограждает себя от людей с комплексом бога и прочего, даже лишним движением себя не напрягает, лишь бы рецидив тревоги не случился. Но всё катится коту под хвост. И этот самый кот обнюхивает его сейчас, суетится над хозяином, жалобно мяукая. Животное никак не может понять, отчего же Юнги так трясёт, почему он собирает лицом напольную пыль, закашливаясь. А он, пытаясь всё это прекратить, сжимает кулаки, судорожно поднимается, кое-как доползает до стула и обрушивается на него лавиной боли. Под дых бьют воспоминания из прошлого. Они заезженной пластинкой повторяют свою мелодию до тошноты. Юнги думает, что у его жизни действительно дерьмовый саундтрек. В ней он не видит ничего хорошего, никаких солнечных просветов — вокруг облачно. Но это совсем не значит, что мир потух. Это просто у Юнги хуёво с оптикой, и более ничего. С миром всё в порядке было, есть и будет. Он существует сам по себе, вне зависимости от того, выперли ли кого-то с работы или вовсе задушили в тёмном переулке. Время движется вперёд. Проблема в тебе. И Юнги искренне иногда пытается быть оптимистом. Он знает, что у любой проблемы найдётся решение. Если есть вход, то есть и выход. Так устроено почти всё. Ящик для писем, чайник, дом, посудомойка… Ничего не длится вечно, любая печаль лечится отваром из лучей радости и лепестков надёжности. Но, конечно, существуют вещи, устроенные иначе. Например, мышеловка. Юнги не даёт покоя эта мышеловка. Потому он не может основательно вербоваться в оптимисты. Ему там нет места, пока такие вещи, как мышеловка, существуют. Пускай доктор Ча продолжает настраивать его на хорошую волну, штопать проблемы прошлого — тем самым просто их вороша, — ему по итогу не достичь желаемых результатов. Во-первых, потому что Юнги в них с самого начала не верит. И это не из-за пренебрежения к психотерапии в целом. Нет-нет. Просто бывают такие пациенты, с которыми совсем туго, у которых такое в памяти, что самому хочется броситься в гроб. Ну а во-вторых, Юнги не готов отпускать эту самую память с яркими фрагментами бывалых дней. Там много мусора и извёстки, много соли и пламени, но он держится за всё это, думая, что заслужил. Он просто обязан помнить все кошмары, дабы счастье не выливалось за положенные низенькие края. Да, Юнги натворил такого, что прощения — даже от самого себя — ему уже не сыскать. Так же, как и на собственных родителей, запасов «прощаю» не хватит. Наверное, подобные ситуации и можно назвать «мышеловкой». Когда чуть отпускает, Юнги семенит к кухонному гарнитуру и, нарыв нужных таблеток, запивает их газировкой, откладывая опасения за свой желудок на завтра. Мегатрон крутится у него в ногах, мурлычет, то ли жалеет, то ли есть просит. Юнги гладит его ногой — ну спасибо хотя бы не против шерсти, — а сам держится за раковину, боясь опять упасть и уже окончательно отбить себе щёку. Таблетки действуют быстро (или же самовнушение, м?). Дрожь отступает, ком в горле мокнет и окончательно проваливается куда-то в брюхо, пульс выравнивается, а дышать становится легче. Юнги облегчённо вздыхает и включает воду, ополаскивая вспотевшее лицо холодом. Его отец просто непроходимый мудак. Он действует и говорит так, как ему самому хочется. А мысли о том, что кому-то от этого может быть очень даже больно и плохо, мужчина не допускает. Он защищается статусом, возрастом, поворотами жизни, во времена которых пришлось всякое повидать. То есть Господин Мин вечно приходит к выводу, что он есть истина в своём роде, что Юнги — его личная оплошность, инфантильный паренёк, выбравший себе судьбой надуманные страдания и безвольные скитания. В голове отца засела программа под кодовым словом «свадьба». Звучит как панацея? Нет? А вот для него — очень даже да. Якобы подобные события способны изменить весь ход, переменить маршруты и прибавить тебе возраста, некой готовности к самостоятельности, отверженности. И отрицания Юнги никто ни во что не ставит. Нет, ну а кто он такой, правда? Сопляк с набором комплексов и дурью в башке. Пора бы уже не к психотерапевту ходить, а на работу; зарабатывать не число панических атак на счётчик, а деньги; заводить не блохастых котов с тупыми кличками, а детей, которые станут не чем иным, как доказательством осуществившейся цели жизни. Юнги на подобное лишь закатывает глаза и пытается язвить. Но тут тоже меру знать надо, иначе все блага в один момент исчезнут. И Вы наверняка думаете, мол, как-то это совсем низко, потакать прихотям отца, не желая лишаться хорошей квартирки и безлимита на карте. Возможно, в этом есть доля правды. Но Юнги иначе не может. Он слишком слаб, чтобы противостоять и двигаться дальше в одиночку, без подушки безопасности. Но в то же время он слишком силён, чтобы смиренно молчать и без борьбы идти на согласие. Всё-таки порой и его прорывает, и он не в силах терпеть гнёт родителей. Но пока вот, как видите, терпит, переживает очередную паническую атаку и выходит из неё окончательно проигравшим. Рецидивы — заведомо плохая штука. Придётся рассказать об этом доктору Ча и попросить вернуть прежние таблетки. Но, в конце концов, жизнь продолжается. Хах. И Юнги закрывает кран, кормит Мегатрона, принимается за уборку в попытке привести мысли в порядок. Он влажной салфеткой смачивает всю пыль, все крошки, выбрасывает застоявшийся мусор и пепельницу, переполненную кретеком; он проверяет телефон на наличие сообщений — Хосок зовёт в бар, а Намджун — на ужин, — приходится всем отказать ввиду плохого самочувствия (даже врать не приходится); он самостоятельно принимается готовить завтрак — чуть ли не впервые за последние два месяца, — роется по шкафам и на собственное удивление обнаруживает там целую кучу запечатанных снеков и всяких конфет. Наверняка Намджун когда-то успел притаранить, заботится. Ну хоть кто-то. Юнги не фанат подобного. Ему проще целую пиццу заказать, нежели устроить перекус. Потому он намеревается всё засунуть обратно — до лучших времён, так сказать, — но тормозит на полпути, закусывая губу. На подкорке чётко всплывает лицо мальчишки из приюта, что дырявил книжку и вздрагивал от громкого хлопка дверью. Юнги очень сложно назвать добросердечным, но он пакует все снеки в бумажный пакет и оставляет на видном месте — это до следующей среды, это для того, кто умело управляется Брайлем. Почему-то Юнги больше чем уверен, что они ещё обязательно встретятся. Да и, в любом случае, у них есть доктор Ча. Должен ведь он быть хоть иногда полезным — передаст, если понадобится. Но Юнги всё-таки надеется, что тот парнишка повстречается ему в холодной хлорке коридора. Было в нём что-то такое. Такое от самого Юнги. Пока толком не ясно, никакой конкретики, но ощущения рядом с ним подобны спокойствию в тихий день, когда за окном можно встретить редкого прохожего и тот окажется безобидным старичком. Юнги никогда не тянуло к общению с малолетками, но тут он без претензий и отнекиваний, теряется, сворачивается в клубок на диване и пропадает, думая, что же такого было в том пацане, утеплённом в вязаный свитер. Он походит на кого-то очень обычного, потерянного, того самого, кому не очень повезло на моменте распределения судеб. Не от хорошего бытия попадают в приюты. Юнги кивает сам себе и шлёпает в коридор, отыскивая в кармане дырявый листок — бывший список продуктов. Его внезапно распирает от любопытства, и он роется в ноутбуке, ищет информацию и теорию о Брайле, с задумчивым видом читает алфавит, сравнивает с выпуклостями на листе, а спустя недолгое время разгадывает загадку, улыбаясь самому себе. Юнги карандашом черкает буквы под каждым знаком брайлевской системы алфавита, выводя имя. Он дует губы, кусает щёки и язык, качает ногой в такт мелодии из проигрывателя винила и вслух, не скупясь на голос, произносит: «Чимин». Никто, конечно, не откликается, но эта маленькая победа разливается в его груди теплом. И Юнги кладёт листок на видное место, гипнотизирует, думая, что Чимину очень подходит его имя, оно одними точками на бумаге говорит о чём-то таком. Ну очень близком, но в то же время далёком. Таком, когда ты один-одинёшенек в этом мире, абортированный персонаж без синонимов и правок; это когда меркнет свет и приходит край, перед тобой гаснет дверной проём, и приходится оставаться тет-а-тет с самим собой, нерадивым. Вот какие они с Чимином близнецы, делят гран-при одиночества на двоих.