Because parents (ain't) always right

      Когда Юнги в следующий раз приходит в приют, то он под одобрительный взгляд охранника натягивает бахилы и, поздоровавшись, тащится на второй этаж, предварительно заметив, что снова пришёл чуть раньше положенного. Он, конечно, и до этого славился своей пунктуальностью, но сейчас бьёт все рекорды, не пытаясь отвертеться от мысли, что делает это не просто ради своего спокойствия, не из-за привитой гиперответственности, а мальчишки с переливами утопии в глазах. Юнги не знает, как подобного взгляда мог быть удосужен. Он — хронический невротик с периодическим тремором рук — в отражении чужой роговицы видел примеси восторга и какой-то доброй зависти, не испорченной фактором отвратительности людей.       Юнги до сих пор не один из тех, кто быстро заводит знакомства, интересуется чем-то помимо спокойствия и джаза, но после встречи с Чимином он никак не мог отделаться от мысли, что всё это какая-то диковинная случайность, это тот самый момент, когда ни черта не понимаешь самого себя, скептически пялишься в отражение, теряя доверие к собственному замкнутому «я». Ведь Юнги слишком отстранённый от мира, не рвущийся за познанием его оболочек, а тут добровольно пакует всякие сладости, суёт в карман пальто бумажку со шрифтом Брайля и стремительно — как никогда до этого — идёт к кабинету психотерапевта, ловя себя на мысли, что не хочет оказаться одиночкой на диванчике в коридоре.       И ему в действительности везёт: Чимин тихонечко сидит на прежнем месте (будто бы и не уходил никуда вовсе), прижавшись спиной к стене, спрятав руки в глубоких карманах кардигана; сегодня без книжки и иглы, без вязаного свитера и оглушённости. Потому он слышит тяжёлую походку Юнги — стук подошвы мартинсов, — как шуршат бахилы и подол неизменного пальто на флисе. Какое-то странное (нетипичное) волнение окатывает мальчишку, и он тушуется, слегка робея в плечах. Перед знакомым незнакомцем не страшно, но тревожно, будто бы горячка прогрессирует, ударяет по воздушной голове и окатывает из ведра кипятком.       Чимин не отличался глупой смелостью, но, бывало, мог сделать шаг вперёд, когда того не требовалось. Вот и сейчас он улыбается Юнги, вздрагивает уголками губ и, получив схожий ответ, приветливо машет ладонью, чувствуя, как в животе разливается победоносный жар. Хочется подскочить с места и по-детски запрыгать на месте, так наивно расхвалить леденец со вкусом арбуза и снег за окном, из-за уборки которого теперь все руки в мозолях. Но Чимин стоически молчит. Улыбается и молчит, считая чужие шаги про себя.       — Ну привет, Чимин, — первый заговаривает Юнги. Он плюхается на диванчик, вновь гремит ключами от машины и прыскает, когда мальчишка округляет глаза, услышав своё имя. — Я расшифровал твой «код», — хвалится, достав из пальто изрядно потасканный листок с шрифтом Брайля. Чимин же хлопает ресницами потерянно, присматривается к почеркушкам карандашом и вдруг улыбается, довольно кивая, мол, всё правильно. Юнги (как подросток, ну в самом деле!) стынет на секунды, считывая чужие счастливые эмоции, и сам начинает придурковато улыбаться.       Пока он ехал в приют, то имел при себе с десяток вопросов, которые хотелось бы спросить у Чимина. От тривиальных до чего-то заумного — без причины, просто так, потому что вдруг хочется с ним говорить. Но сейчас, усевшись рядышком, он вновь теряется, боясь выдать какую-нибудь хуйню, что периодически вылетает из его поганого рта. Юнги не мастак слагать слова в предложения. Он вечность вымученно молчит обо всём подряд, терпит до последнего и даже больше — не делится переживаниями или же противоположной им радостью. Вот бывают такие «ёжики», как он. У них иголки не наружу растут, а внутрь; он рвёт ими себя изнутри, травмирует до боли и о ней же молчит, иногда пофыркивая на раздражающее скопление людей в лице доктора Ча.       Теперь иголки тупеют. Они останавливаются прямиком напротив сердечной мышцы, дразнятся, мол, как сейчас проткну твоё естество, загублю. Но всё-таки бездействуют. Оттого Юнги спокойно дышит, не ощущая привычного узла тревоги в области глотки. Наверное, это всё потому, что он зашёл на схожую со своей территорию — территорию бессмысленности, покинутости всеми и даже самим собой, где одиночество занимает главенствующую позицию. У Чимина даже на краешках глазниц схожие с Юнги участки выдуманной плесени отчуждённости — вроде смотришь живым, а получается, будто умер давным-давно и теперь существуешь оболочкой, скальпом.       Юнги и без того всегда знал, что он человек конченый. Законченный. Места себе он пока так и не сыскал, зато перепробовал многие сорта табака и антидепрессантов — ну, то есть гордиться совсем нечем. Чимин же — обитатель приюта для детей с набором отклонений, он живёт без излишеств, подобно Юнги ходит на приём к психотерапевту и с прищуром улыбается всяким глупостям. Есть в нём что-то от Юнги, но в то же время есть и то, что в Юнги никогда не было и не будет. Последнее тянет безгранично. Это сравнимо с тем, как смотреть в собственное отражение, но потерпевшее некие замысловатые изменения.       Чимин молчаливо собирает катышки с внутренней стороны рукавов кардигана и думает, что совсем не зря в очередной раз ускользнул из комнаты намного раньше положенного времени. За подобное самовольство его могут отругать и лишить завтрака. Но сейчас он поглубже вдыхает запах лаванды, загазованности городских улиц и нисколько не жалеет о возможной голодовке. Удивительный комфорт успокаивает извечную головную боль — побочка слухового аппарата, — и Чимин выпрямляет спину, не боясь уже, кажется, ничего. И это такая странность: привыкать к незнакомцу за считанные минуты, будто бы наваждение какое. Он же асоциальный, привыкший к стабильной приютской атмосфере, но рядом с Юнги не забивается в уголок, а откликается на имя и на банальный вопрос «как дела?», сказанный будто для извлечения затянувшейся паузы, отвечает привычное «всё хорошо», не задумываясь о действительности.       — А у тебя? — и да, Чимину толком не знакомы формальности. Его о подобном нужно предупреждать заранее. Но Юнги нисколько не чурается дружеского обращения, даже больше настраивается на диалог и так загадочно отвечает: «пойдёт». Чимин на это вскидывает брови. Куда пойдёт? Он врезается лбом в информационный барьер, не знает размашистого стиля общения. Юнги замечает, потому быстро исправляется.       — Всё отлично, — и большие пальцы вверх. Чимин тянет недолгую «а» и улыбчиво кивает. Ноги по-детски начинают раскачиваться по воздуху, кардиган ползёт по плечу, а снег за окном усиливается, как и прохлада в стенах приюта. — Сколько тебе? — вдруг спрашивает Юнги, удобно закинув ногу на ногу.       — Шестнадцать, — Юнги без удивления кивает. Ожидаемо. — Вот-вот исполнится семнадцать.       — Мне двадцать три.       — Значит, шесть лет разницы.       — А ты быстро считаешь, — тянет Юнги, складывая руки на груди. Его естественная боевая поза. Он принимает её, не контролируя сам себя.       — Я хорошо считаю, но не люблю математику, — и Чимин жмурится, будто бы от кислого лимона. Юнги усмехается, одобрительно кивая, мол, понимаю-понимаю, не ты один в команде антифанатов уравнений и прочего дерьма. Мин совсем плох в этой области, чуть экзамен из-за них не завалил при выпуске из школы. Но спасибо папиным деньгам — справились.       — Тогда, что любишь?       — Читать, — мальчишка достаёт руки из карманов и принимается загибать пальцы, — чистить снег, рисовать, решать тесты с доктором Ча, — тут уже время Юнги кукситься, недовольствовать при одном воспоминании этих всратых тестов, — ещё мне нравится смотреть фильмы, но документальные. О птичках или динозаврах, — и подобного восторга в глазах Юнги ещё ни у кого не видел.       Чимин прямо светится, рассказывая, казалось бы, о такой ерунде. Он не занят ничем глобальным в стенах приюта, ему предоставлена минимальная активность, но даже так мальчишка умело отбирает из неё самое любимое и радуется мелочам, чем вызывает некое восхищение — и толику сочувствия — у Юнги, которому грани дозволенности благодаря деньгам на карте порой не видятся. Он хоть сегодня может подорваться и улететь в Сингапур, приобрести там квартирку и прошвырнуться по улочкам «Маленькой Индии», расходуя суммы на никому не нужные сувениры. Может, да. Но сидит напротив кабинета психиатра, говорит с парнишкой, чей слух поддерживает аппарат на ухе и радость начинается с энциклопедии про животный мир Африки. Тут стоит упомянуть, что каждому своё. Просто Юнги пока тяжко понимать «своё» Чимина.       — Значит, чистить снег, да? — спрашивает он, а Чимин быстро-быстро кивает, шустро оборачиваясь к окну. Сегодня ему прибавится сугробных дел. — Тогда тебе это дважды пригодится, — и вручает пакет со снеками ничего не понимающему Чимину, что по струнке замер, потупив взгляд. Выкрутасы человека-свободы ему непонятны, ну Юнги и пытается разбавить атмосферу смешком. Он встаёт, отряхивает несуществующую пыль с джинсов и сверяет время на часах — пора на приём. — Не пугайся ты так, это подарок.       — Подарок? — неверяще переспрашивает Чимин, заглядывая в полный вкусностей пакет. — Но мне нечего тебе подарить, — он растерян, не видит связей и точек преткновения. В приюте подобные жесты редки, несмотря на наличие хороших спонсоров. Потому Чимин стесняется даже дотронуться до этого якобы подарка, не умеет вот так их принимать — безвозмездно. Он не понимает почему, но чувствует крадущийся стыд, зарывается в кардиган и лишь скрыто посматривает на Юнги.       — Мне ничего и не надо, — тягуче смеётся тот.       — Но так же нельзя! — протестует.       — Можно. Почему бы и нет? — спрашивает риторически и без стука в дверь заходит к доктору Ча, исчезая в проёме скоротечно быстро.       Чимин с минуту сидит, как и прежде загнанно, но, не находя в чужом жесте подвоха, приходит в себя. Он, словно пугливый котёнок, осматривает пакет по бокам, находит мокрое снежное пятно на одной из его бумажных сторон, осторожно заглядывает внутрь, окончательно раскрывает, обнаруживая гору разнообразных сладостей. Брови подскакивают, а глаза шокированно раскрываются, будто бы Чимин не еду, а чудо какое увидел. На деле примерно такие ощущения. Внутри сначала всё падает в голодный обморок, а потом ярко радуется, наливается неподдельным счастьем.       Он аккуратно достаёт пачку кислого мармелада, читает каждое слово на обороте и с обратной стороны — половины не понимает, но добивает состав продукта до заключительной точки. Чимину плохо верится в происходящее, но вот он достаёт большущую упаковку печенья, рассматривает забавные рисунки на нём и драгоценно всё прячет назад, прижимая пакет к груди, скрывая его от посторонних за размашистым кардиганом.       Никогда бы он не подумал, что подобное может произойти. Чимину подарков толком никто не дарил, кроме Тэхёна и его родителей. И то всегда было по каким-то праздникам, ну а сегодня обыкновенный снежный день, уже даже вечер, и тот не отмечен на календаре красным. Такие выпады судьбы с мальчишкой впервые, и он теряется, у него щиплет в носу, у неизбалованного сердца, которое, будто бы свечу, подожгли теплом. Казалось бы, ничего сверхъестественного — набор сладостей, — а заставляет благодарственно улыбаться, закусив дрожащую губу.       Чимин знает, что до его приёма у доктора Ча ещё полно времени, потому он суёт пакет поглубже в кардиган, шустро спускается вниз, прокрадывается к себе в комнату и радуется, что в ней никого, кроме спящего Ли, нет. Он прячет подарок в даль прикроватной тумбочки, заставляя его книжками и прочим барахлом, чтоб никто не увидел. За подобным старшие могут объявиться и без разбора отобрать, не забыв пару раз сильно вдарить по голове. Чимин не желает отдавать то, что ему дал человек-свобода, человек-личность — это теперь его собственное золото, какое располагается в ранге «бесценно».       Только по итогу оказывается, что Ли совсем и не спал. Он даже не дремал, оттого видел больше положенного. И всё-таки за это очень жаль.

***

      Юнги опять в джаз-баре, опять пьёт Маргариту, закуривает кретек и безэмоционально поддакивает Хосоку, пока тот заливает ему о своей бывшей, которая вчера будучи пьяной названивала полночи, материлась, обвиняя Чона во всех смертных (и бессмертных) грехах. Юнги откровенно похуй на похождения друга. Тот вечно угождает в проблемы: то поджав хвост сбежит от девушки, чувствуя, как намечается нечто серьёзное, нечто, начинающееся на «о», а заканчивающееся на «тношения», — да, всё совсем плохо; то он получает выговор от главврача за то, что опаздывает на работу каждый последний понедельник месяца. Хосок, конечно, не расскажет, но это он шлялся до утра по клубам, цеплял там всяких и был горазд. Под утро исправно становился детским терапевтом и линял из чужих кроватей, оставляя после себя лишь промятины на простынях.       Юнги было ровно на похождения друга — он таким ещё с пубертата стал. То ли он у него до сих пор не закончился, то ли сбился ошибкой на середине и теперь пожизненно завис. Хосок не спешит остепеняться и даже будучи детским терапевтом относится к своим маленьким пациентам безразлично, не собираясь заводить семью ещё как минимум лет пять. В этом смысле ему с родителями больше повезло, нежели Юнги. Ни отец, ни мать не заставляют его искать себе долговременную пассию, готовую броситься в свадебное платье, как в тёплое море. Они просто ждут, когда сын нагуляется, сам всё поймёт — дойдёт до той стабильности разума, когда уже можно задуматься о кольце на безымянном.       Юнги о подобном можно лишь мечтать. Возможно, не будь его отец шишкой большого бизнеса, с него и не было бы тщательного спроса. Но пока он — чуть ли не в прямом смысле — под прицелом; существует от приёма психиатра до нейролептиков на тумбочке, вдобавок к которым доктор Ча выписал транквилизаторы, раздосадованно выслушав рассказ Юнги о недавней панической атаке. Только он успел похвалить парня, мол, выглядишь ты лучше, вон, улыбаешься даже, как тот вывалил ему новость о рецидиве. Юнги знал, что причина его улыбки сидит сконфуженно за дверью и что не стоит радоваться подобным незначительным вещам, оттого выпалил доктору Ча новость о случившемся приступе тяжелейшей тревоги чуть ли не с порога. Про её причину — отца — тоже упомянул, но остался нарочито неуслышанным.       Ну не может психотерапевт против своего основного заказчика (кошелька) пойти. Юнги это рассмешило до невозможности. Потому он сразу набрал Хосока и позвал того в «Papillon» пропустить по стаканчику, запить образовавшуюся за приём желчь. Намджуна было решено не извещать о дружеских посиделках — он слишком привязан к отцу, он буквально пахнет его вонючим, терпким одеколоном, который Юнги страсть как не любит. А Хосок, в свою очередь, был не против тет-а-тет с другом. Ему, кажется, нет особой разницы, кому о своих похождениях рассказывать. Прохвост.       — Ну и как там сборище маленьких психов? — Хосок чаще бестактен. Он, будучи врачом, фанат «нормы». Ему претит больной человек, какой бы диагноз у него ни стоял. Можно назвать это грубостью, можно — открытой непрофессиональностью, нарушением врачебной этики. А можно просто обозвать Хосока мудаком и закрыть этот вопрос.       — Не встречал там таких.       — А в отражении? — и смеётся. Юнги лишь наделяет его скептическим взглядом — сверху-вниз — и продолжает дальше молча пить Маргариту, понятия не имея, как вообще на подобное должен реагировать. — Ладно-ладно тебе, — Хосок шлёпает Юнги по плечу, отчего тот закашливается градусом, — я же шучу, — ебал Юнги такие шутки. — Какие планы на вечер? В клуб со мной не хочешь? Расслабимся, знаешь… Я так устал за сегодняшнюю смену.       Да, Хосок работал — Хосок устал. Юнги же, например, не может похвастаться тем, что устаёт из-за работы. Он просто хронически устаёт, стоит ему поднять голову с подушки. Но это всё не то. Потому ни в какие клубы он точно не пойдёт. Юнги думает, что в подобных заведениях ему нет места. Слишком уж выделяется на фоне эйфоричных людей. Да и паническая атака прячется за углом — ей не по нраву шумные замкнутые пространства с пропотевшим людом, клеящимся к тебе, как к ленте для ловли надоедливых мух.       — Мне нужно пересечься с Чонгуком.       — А, тот странный парень с татуировками и проколами сосков? — Хосок напрягает брови, щурится, будто вспоминает Чонгука досконально, со всеми его выкрутасами внешнего вида и манерой говорить, нетипичной для корейца. — Он странный, — подытоживает своё видение Хосок и тянется к обновлённому пиву, сдувая пенку.       — Обычный, — пожимает плечами Юнги, хотя знает, что это не совсем так.       Чонгук действительно отличается от обычного своей эксцентричностью и кривизной взглядов. Всё-то у него на свой вкус-взгляд-цвет. Именно этим он Юнги и нравится. Таких своенравных ещё поискать надо. Они с порога завоёвывают гнётом характера, подавляют границами интересов и добивают рассказами о свершениях, которые обычный человек ну очень вряд ли сочтёт за что-то из категории «вау». Но у Юнги всегда были проблемки с головой, потому, наверное, он поддерживает связь с Чонгуком вот уже третий год и нисколько не жалуется, а даже больше — предпочитает его общество чаще, чем общество гуляки-Хосока, у которого из интересов повышенный уровень тромбоцитов да клубное электро.

***

      Чимин просыпается от того, что кто-то крепко зажимает ему рот ладонью. Его поднимают с кровати за грудки, тащат в коридор, норовя разбудить всю комнату. Он испуганно барахтается, привыкает к темноте, еле-еле передвигает босые ноги по ледяному полу, совершенно не понимая, что происходит. Но как только в нос ударяет невыносимый запах хлорки — ещё более стойкий, чем в комнатах и группах, — Чимин сразу догадывается о своём местоположении. За ним хлопает дверь, сам он валится на колени, сбивает те о туалетную плитку и пугливо пытается отползти назад, когда перед ним возникают три тёмные фигуры, которые по тени своей выглядят намного старше (страшнее).       И когда Чимину прилетает тяжёлым кулаком в лицо, он сразу понимает, в чём его вина и что по приходе в комнату подарок Юнги можно не искать. Ли точно не спал. Ну конечно нет. Он вот так погано рассказал о секрете Чимина кому-то из более взрослых воспитанников приюта — более агрессивных, более инфантильных. Наверняка ему пообещали долю или типа того, — думает Чимин, падая на живот, окончательно лишаясь равновесия. Его обступают со всех сторон, трое чьих-то теней посмеиваются, бормочут что-то на своём дефектном и замахиваются на мальчишку мокрым полотенцем. Известный всем способ — так не останется синяков.       Для пущего эффекта с Чимина стаскивают футболку, хлещут по рёбрам, а он молчит, боится не силы ударов, а той тишины, что обуяла голову. На нём нет аппарата — снял перед сном, — оттого речь обидчиков остаётся немой, звон полотенца не слышен, от него лишь остаются покраснения на коже. И Чимин вздрагивает каждый раз, прикрывает рот ладонью, лишь бы не закричать. Потому что так он сделает только хуже — на его сторону никто не встанет. В приюте неважно, жертва ты или же охотник, наказание достанется всем в одинаковой мере. Странные законы, но неизменные на протяжении долгих лет.       Тишина отзывается в голове пустотой, надеяться на другие органы чувств — зрение, прежде всего, — не приходится, ведь помещение утонуло в темноте. Да и не стоит поднимать лицо к обидчикам. Губа Чимина трескается на моменте, когда мокрое полотенце дважды проходится по одному и тому же отбитому месту, чем вызывает нестерпимую боль. Изо рта вылетает еле слышимый писк, потому три тени останавливаются, понимая — продолжать дальше уже нельзя. Предел достигнут, причина случившегося наверняка понята. Чимин не слышит, но уверен, что обидчики поливают его словесной грязью напоследок, осыпают угрозами и, как точка всего, — гадко смеются над беспомощностью своего дефектного товарища.       Ему же совсем не до смеху. Слёз нет, зато боль фонтанирует по всему телу, из-за чего тяжело банально дышать и двигаться. Чимин лежит на промозглой плитке ещё минут пять, периодами кашляет, щурясь от ломоты в рёбрах и понимая, что остался один, осторожно встаёт, придерживаясь за раковину. Кровью в помещении не пахнет. Капилляры лопнули изнутри, не вылились. Лицо ужасно ноет, будто бы кувалдой по нему проехались. Ну разве могут быть подростки настолько жёсткими? Хотя Чимин не особо удивился, если бы его этим же полотенцем ещё и задушили. А ведь всё из-за одного пакета со сладостями. Дикий инцидент: словно зверьё делит кусок мяса в драке. Чимин, конечно, в проигрыше — он из всего прайда больных один из самых безобидных. Не станет он поднимать руку на тех, с кем делит одну тарелку и кров. Как-то не по-человечески это.       Он, придерживаясь за стены, добирается до комнаты. Вокруг тумбочки бардак: книжки вывалены, ручки-карандаши закатились под кровать, обложки тетрадок смяты, истоптаны чужими пятками. Тэхён беспомощно сидит посреди этого беспорядка. Он шарит руками по складкам кровати, подушке, полу и ковру. Его лицо искажено страхом, мучительным опасением за друга, которого он никак не может найти в пределах комнаты. Чимин вздыхает и спускается на пол, садится рядышком с Тэхёном, хватая того за руку, мол, вот он я, можешь больше не искать-не переживать. Но Тэ, наоборот, ломает брови в ещё большей тревоге, кажется, он сейчас заместо Чимина рыдать в голос начнёт. Ведь без слов понятно, что произошло с другом исключительно нехорошее. У него руки ледяные, футболка мокрая, а лицо горит, будто бы после пощёчины. Тэхён аккуратно его трогает, считывает ладонями и тоскливо гладит по макушке, кусая язык, который не поворотлив на словах.       И никто не спит в этой комнате. Все симулируют, жмурят глаза, собираясь притвориться, что ничего этой бесснежной ночью не произошло. А Чимин и Тэхён сидят вдвоём на полу, как живые камни, молчанием оглушены — новым качеством тишины, от которой бежать некуда. Перед ними гаснет дверной проём, но земля по-прежнему ощущается под ногами, значит, мир никуда не делся. Просто спица из колеса выбилась. Но это ничего — подлатаем.

***

      С Чонгуком Юнги познакомился, пока проходил очередные очные курсы. Кажется, они были связаны с дизайном или типа того. Поначалу этот парнишка показался ему странным: весь себе на уме, одевается мрачновато, волосы затягивает в неаккуратный пучок, задаёт совершенно несуразные вопросы, а когда носит футболки, кажет всем забитые рукава, своей тематикой больше навевающие вайб якудза. Там и переплетения карпов под японским мостом, и безобразное лицо Кинтаро — образ мифического силача, демона, и скачущий по бицепсу огромный тигр, грызущий в пасти птицу, и разбросанные стайки пионов, на яркость которых явно не пожалели краски. Юнги подобное казалось не самым уместным ввиду своей принадлежности к мафиози. Но Чонгуку, видимо, было глубоко похуй, раз он продолжал и продолжал забивать тело краской.       Хоть сфера дизайна и была связана с людьми новаторскими, прогрессивными во многих смыслах, но даже так остальные учащиеся курса Чонгука предпочитали сторониться. Кроме Юнги, конечно. Ему повезло однажды сесть на лекции рядом с этим чудесным парнишкой, по великой случайности разделить на двоих обед и понять, что он очень даже классный. Все эти его размышления о значении центрифуги на параллели жизни или же возвышение творчества Харуки Мураками начали казаться обоснованными. Юнги привык к забавному акценту Чонгука, а после узнал, что тот все годы прожил на Хоккайдо — японском острове — и только теперь, спустя двадцать лет, вернулся на родину своей матери. Корейский он знал опять же благодаря ей, но хромал на произношении, отчего порой смущался, по-детски смеясь над самим собой.       Ко всему прочему, он оказался таким же потеряшкой, как и Юнги. Чонгук не мог найти своё место, дорогу, по которой надо ступать и вести путешествие судьбы. Потому он постоянно устраивается на разнообразные работы, меняет их чуть ли не каждый месяц, учится в институте на сельскохозяйственном направлении — цветы выращивает, представляете! — а ввиду своей потерянности носится по всяким курсам, как очным, так и заочным, не переставая пробовать себя в различных сферах. Только, в отличие от Юнги, он это делает, чтобы себя найти. Тот же, чтобы не потерять.       Вот так они и схлестнулись, продолжили общение после окончания дизайнерского курса, а Чонгук — как оказалось, татуировщик со стажем — набил Юнги строчки любимой песни, посмеиваясь, мол, ты слишком романтичный, бро. Отчасти оно было так. Какой-то крохотной части. В любом случае он бы не стал забивать себя мифологическими существами Японии или же огромными драконами чуть ли не во всю спину. Не в его больном вкусе.       — Ну, как жизнь? — лыбится Гук, пропуская Юнги в свою съёмную однушку. Тут не очень много места, протекает кран, темно и слегка обветшало, зато нет тараканов и помесячная плата небольшая. Что ещё нужно для такого неприхотливого парнишки?       — Жив пока.       — Уже здорово, — кивает он. — Как тату? Без проблем зажила?       Юнги жмёт плечами и, скинув пальто, закатывает левый рукав водолазки. Чонгук поднимает вверх указательный палец — подожди секунду — и рыщет на столе, заваленном эскизами, конспектами по химии, рецептами пирожных, расчётами массы самолёта (что?), свои очки. С линзами у него проблема — вечно забывает купить новые, — вот и перебивается стекляшками в оправе, причитая, что это до чёртиков неудобно.       — Коррекция не нужна, — констатирует Чонгук, внимательно рассматривая машинный стиль букв. Для большей убедительности он ещё и лампу включает, словно врач — хирург какой-нибудь, — что, не обнаружив изъянов собственной работы, ребячески улыбается. Юнги же до сих пор не может поверить, что позволил этому пацану с намёками на СДВГ коснуться иглой тату-машинки своей кожи, да ещё не абы где, не в крутецком подпольном салоне, а прямо здесь — в затрёпанной квартирке, буквально на коленке. Но всё ничего — и вот уже чёткое «R.I.P. 2 My Youth» красуется на его предплечье.       — Эй, Гук, ты же вроде проходил курсы детского психолога или типа того? — да, подобное в арсенале парня тоже можно найти, не стоит удивляться его многогранности.       — Было дело, — соглашается и гасит лампу, подозрительно выглядывая из-под очков. — А что такое? Твой уже не справляется?       — Не в этом дело, — Юнги устало плюхается на диван, привычно закидывает ногу на ногу, а руки укладывает на груди, весь такой занятой-деловой. — Я тут встретил одного мальчишку, ему шестнадцать. Не знаю, как к нему подступиться.       Хоть Юнги и заводил первым разговоры, даже вопрос про возраст из себя выжал и снеками задарил, но всё это — его максимум. Ну не умеет он правильно вести беседы. Одно дело, когда с друзьями общаешься — да и с теми откровенно хреново получается, — а другое, когда с абсолютно незнакомым парнем вступаешь в диалог. Тот ещё и по печальной случайности оказывается не совсем активным: предпочитает играть в молчанку и расстроенно не понимать сути сленговых фраз.       — Эм, хён, тебе нельзя… — настороженно предупреждает Чонгук. Он ломает пальцы рук за спиной, не знает, как бы выразиться корректно, потому дует губы бантиком и мямлит. — Ты же, ну… ты сам…       — Дружба, Чонгук, — твёрдо прерывает его потуги Юнги и закатывает глаза, словно его только что оскорбили.       Нет, он, конечно, предполагал, что его могут неправильно понять, но отчего-то надеялся на частички ясного ума Чонгука. О чём тут вообще можно думать, помимо дружбы? Может быть, Юнги сказочного соулмейта встретил или отзеркаленную версию себя? Тут больше и нечего приплести. А переживания Чонгука хоть и обоснованы, но в данном контексте очень нецелесообразны. Юнги пускай и псих, но не настолько, чтобы к совсем мальчишкам клеиться.       — А-а-а, — тянет Гук, состряпав задумчивый вид. — Ну, шестнадцать это же не ребёнок уже. Подростки сложные, но интересные. Приводи, я ему татуху набью, он уссытся от радости, гарантирую, — и весь такой довольный лыбится, сталкиваясь с каменным лицом Юнги.       — Ты дурной?       — Хотя на твоём месте я бы всё-таки не возился с парнями, — Чонгук садится на ковёр в позу лотоса, протирая стёкла очков краем футболки. Чернильные рыбы на его руках заходятся волнениями. — Твой отец это не одобрит.       Да, Юнги знает, он в курсе всего этого дерьма. Отец в этом плане кровожадным коршуном над ним парит, следит за каждым выпадом и скачком, готовый в любой момент напасть, оторвав смачный кусок плоти. Юнги и так уже ограничили в телодвижениях — жизни, — а узнай хоть кто-то из родителей о том, что он намылился водить дружбу с глухим мальчишкой, то вовсе бы Юнги под замком заперли на пару месяцев. Ну, чтобы переморозился, мозги на место вставил, а то те, кажется, по черепушке потекли. Поэтому да, Юнги играет с огнём, водит ладонями над жгучим пламенем, но…       — Но отец об этом не узнает.       Он уж постарается. Должно же быть у Юнги что-то действительно личное, без всех этих грозных зырков родителей. Ему, в конце концов, грёбаных двадцать три — это, конечно, не значит, что разум граничит с линией гениальности, но он хотя бы давно перешёл за резкое пубертатное мышление. Юнги самостоятельно способен выбирать себе друзей вне зависимости от одобрения отца, он может заводить разговоры с любым прохожим, даже если тот на деле окажется не совсем взрослым, не совсем приспособленным к жизни и не совсем полноценным. Хотя последнее была слишком грубоватая шпилька в сторону Чимина.       — Но зачем тебе вдруг тот мальчишка понадобился? — Чонгук задумчиво возводит глаза к потолку. Там штукатурка идёт не очаровательной трещиной. — Меня, что ли, мало? — и корчит расстроенную мордашку, пытаясь вызвать у серьёзного друга смешок, ну или крохотную улыбку. Но тщетно — Юнги невозмутим. У него на душе что-то своё скребёт, и оно не даёт вздёргивать уголки губ.       — Просто мы с ним похожи, вот и всё, — поясняет то ли Чонгуку, то ли самому себе. Юнги до сих пор в глобальном поиске объяснений своему поведению по отношению к Чимину, он рвётся его узнать по этой же самой причине. Чем глубже проберётся в грудину, тем больше найдёт точек преткновения, соединив которые получится не созвездие, но карта, что приведёт к ответам. Юнги никто за последние пять лет так не интересовал, как Чимин (Чонгук не в счёт). Просто нужно ухватиться за сердцевину, понять, откуда все корни растут, и уже потом что-то решать со своими проснувшимися тараканами.       — Одиночество решило найти подобное ему одиночество? — безобидно подмигивает Чонгук. Юнги молчит в своё оправдание. Как уже говорилось выше — у него нет ответов. Этот тест на данный момент он с треском проваливает.       Но всё так же продолжает уверять себя, что это абсолютно нормально — хотеть завести дружбу с кем-то очень похожим на тебя внутренним раскладом не органов, но ощущений. Юнги в них уже который год разобраться не может: исправно пьёт таблеточки, строит беседы с психотерапевтом, читает умные книжки в надежде, что на одной из строк обнаружит разгадку всего себя, слушает пластинки с теми же целями. Но каждый раз пролетает, теряя всю хватку завтрашнего дня.       А ведь так хочется не копить и не откладывать, не ждать лучших времён, не молить, чтобы стало проще, — уметь проживать прямо сейчас всё выданное целиком. Юнги хочет ничего не бояться, привыкать к глыбе чувств и эмоций, как к прохладному морю, достающему своими волнами до пальцев ног. Он так наивно надеется, что мальчишка расскажет ему секрет бытия, раскроет нечто спасительное.       Но Чимин не приходит на приём ни через неделю, ни через две.