Заходя в коридор, ведущий к двери психотерапевта, у Юнги не было сомнений, что в нём его привычно встретит Чимин, улыбнётся и легко махнёт рукой в знак приветствия. Но, увы, здесь пусто, воняет хлоркой и слегка кофе, будто бы кто-то совсем недавно разлил его на пол по чистой случайности и неуклюже затёр подошвой обуви. Юнги лопает пузырь жвачки, и этот хлопок раздаётся на весь коридор, он по нему вышагивает, в очередной раз рассматривает стены, будто на них за неделю что-то могло измениться, и думает, отчего Чимина сегодня нет на правой стороне диванчика. Хроническая тревожность подкидывает ужасные картинки, мол, заболел мальчишка, упал на торчащий из пола гвоздь и распорол лёгкое или поскользнулся на льду и разбил себе затылок, повредил зрительный центр — ослеп; возможно, его заперли в одной из комнат в наказание, а может быть, Чимина забрала к себе какая-нибудь семья с агрессивными наклонностями.
Юнги старается стряхнуть наваждение, эпизодическую тревогу с присущими ей навязчивыми мыслями — это диагноз. Вроде бы и пьёт таблетки, а всё равно подобные эпизоды случаются, даже сомневаться начинаешь в медикаментах. Мало ли пустышка? Но всё равно глотаешь пилюли горстями исправно, следуя прописанным графикам, опасаясь вовсе загнуться. Юнги ничего не может поделать с таким собой. И страхи за Чимина — буквально незнакомого пацана — он тоже не может никуда деть. Подобное просто так из головы не выбросишь, оно налипло к поверхности мозга гормоном стресса. Юнги вообще за всех любит переживать — это его хобби. За всех, но не за себя, тут инерции не хватает, какого-то малейшего самолюбия — ну, любви себя без всяких эгоистичных намёков.
И Юнги не то чтобы спешит с этим бороться. В этом плане он безволен, над ним господствует сила тяготения, и он быстротечно падает на дно, где целую вечность идёт снег над головой, засыпая трупы душ и того самого сокровенного, что в сердцевине людей не уберегли. И никакие психотерапевты тут уже не помогут. Юнги опять лопает пузырь жвачки и, выстояв напротив пустого диванчика пару минут, медленной походкой направляется в конец коридора, считая каждый свой шаг от скуки. Бахилы противно шуршат, вода чвакает между ними и подошвой обуви, а на наручных часах время ползёт улиткой, насмешливо склизко-вязко. Юнги, не удержавшись, пару раз оборачивается, проверяет коридор на наличие кого
дополнительного, кого-то, кто вместо диалогов привык стыдливо кивать и прятать лоб во тьму. Но нет — чуда стабильно не происходит, оттого Юнги поворачивает налево, попадая в незнакомое приютское крыло.
Не то чтобы оно отличалось чем-то от предыдущего, но казалось уже более строгим, выдержанным, с пустыми стенами и неприветливо запертыми дверьми. На тех ни одной таблички. Юнги подходит к окну — из него немного дует — и видит, как на заднем дворе маленькие девочки (возможно, лет пяти) валяются на снегу, разрезая своим смехом оконное стекло и перепонку безэмоционального Юнги. Он опирается руками о подоконник и, не проявляя даже толики интереса, смотрит в лесную даль, единожды вздрагивает от сквозняка и усмехается, когда замечает засунутую между рам пару сигарет. Они простецкие, измятые и, вероятно, пропитавшиеся местным запахом хлорки, но, кажется, для кого-то по-прежнему важные. Да-а, а подростки-то везде одинаковые.
Юнги тоже был их подобием. В возрасте пятнадцати лет он впервые попробовал горький ментол, пригубил сигарету за школой и, будучи безобразным ребёнком, решился взять себе сигаретный дым за привычку. Родители об этом узнали практически сразу. Мать всё причитала, чуть не плакала, хотя по сути ведь ничего такого страшного не случилось, а отец брызгал от злости слюной, пока истерично проверял все шкафы на наличие заначек, пугая, что теперь лишит сына карманных денег. Наивно, однако. У Юнги всегда был Хосок и ещё парочка друзей, которые не зажмутся, угостят сигареткой или же накинут монет. Да и понятно было, что отец скоро отступит от собственных слов, поймёт, что оно дело гиблое, и ради галочки возьмёт с сына обещание никогда больше не курить сигареты. Юнги кивнёт и обещание исправно выполнит, завязав с пробковыми, но прикупив пачку кретека. Вроде как не соврал, но на поводу родителей не пошёл.
Да, тогда Юнги был более крупным игроком, имел всякие масти и был горазд, а теперь собирает после себя остатки трухи и плесени, опасаясь, что на завтра вовсе не сможет подетально возвести свой организм-тело. Он давно человек соляное поле, и пускай ему есть что терять, но ради этого дышать не особо хочется. Потуги лёгких выходят уже как нечто само собой разумеющееся. И если бы этого Юнги увидел тот, прошлый Юнги, то засмеял, выдохнув лаймовый дым прямо в лицо, оскалившись. Оно и ясно, не такой подделкой человека хотел стать хулиганистый парнишка, совсем не такой. Наверное, так со всеми бывает (или хотя бы с большинством): мы не станем «тем самым» из собственных ночных фантазий, мы будем кем-то чуть (или совсем) хуже, предавая себя ребёнка, который грезил о путешествиях на другой конец света, космос и Вселенную. Юнги максимум до кабинета психиатра путешествует, а минимум — до ванной, апатично стараясь смыть с себя мочалкой остатки бессонницы. Не лучшие перспективы, в общем.
Юнги ещё пару секунд наблюдает за снежной лесополосой вдали и, оттолкнувшись от подоконника, собирается продолжить свой путь в стенной тупик приюта, как вдруг слышит тихий шёпот из приоткрытой двери напротив. И пускай он не один из тех, кто подслушивает чужие разговоры, но тут тормозит, затихает, различая в хлористой тишине два девчачьих голоса, которые с неким волнением, дрожью перешёптываются между собой.
— Хаюль, ты не можешь играть сейчас в куклы, — произносит одна тревожно, запинаясь на некоторых словах то ли от слёз, то ли от волнения, — иначе тебя могут посадить в тёмную комнату и сделать бо-бо, — вторая начинает скулить, а после даже плакать, негромко всхлипывая. Прогулочные комбинезоны обеих хрустят, а игрушки, которые, видимо, девочки держат в руках, начинают пищать, петь какие-то незамысловатые песни от сильного нажима.
Юнги хмурится. Странно. Диалоги у этих маленьких воспитанников приюта странные. Что за «тёмные комнаты» такие, в которых обязательно будет «бо-бо»? Юнги, конечно, не специалист и не детектив, но здесь явно вода мутная. Лучше бы в неё никому не нырять. Дети удивительны в том, что врать практически не умеют. Их ложь всегда забавит, она неловкой плёнкой поверх правды лежит — один взмах, и всплывёт наружу. И Юнги понимает, что ему не надо лезть во всё это дерьмо: эти девочки наверняка его лишь испугаются. Но внутри клокочет какая-то хуйня — не сердце, нечто худшее, — оно заставляет, подталкивает к двери, тянет за невидимые петли, оттого Юнги кладёт ладонь на дверную ручку. Секунда и откроет. Дверь и правду.
А девочки будто бы сквозь толстенные стены его слышат: вздрагивают и затихают, собираясь забиться в самый дальний уголок. Юнги сейчас тоже хотел бы спрятаться вместе с ними, но вместо этого храбрится — сам с себя шокируется, но ничего поделать не может, — где-то на подкорке понимая, что лезет во всё это, думая, что оно проведёт связь с причиной отсутствия Чимина. Возможно, это слишком наивно и в принципе глупо, но Юнги никогда и не славился умом. Тот от долгих лет жизни с нейролептиками потёк.
— Господин Мин, что Вы здесь делаете? — официальный стиль, и тяжёлая рука приземляется на плечо Юнги, несильно то сжимая. Он резко вздрагивает, оборачивается на девяносто градусов и врезается в серьёзный взгляд доктора Ча, у которого очки (кажется, от спешки) сползли с носа. Да и вообще, вид у доктора растрёпанный, будто бы он куда-то (за кем-то) гнался.
— А, ну я потерялся, — Юнги наивно жмёт плечами, нащупывает за спиной ручку и плотно закрывает дверь, за которой воцарилась мёртвая тишина. — Топографический кретинизм, знаете? — и придурковато улыбается, не получая в ответ ничего подобного и даже около того. Доктор Ча непривычно холоден. Кажется, Юнги допустил крупную ошибку, решив прогуляться по приюту, который обещает надежду, хоть и маленькую.
Возможно, из-за того, что он с самого начала здесь посторонний, к нему относятся с подозрением. Ну знаете, гуляет по этажам один городской-свободный, будто бы даже затевает нечто плохое, способное вывести всю систему из строя. Всё-таки Юнги для всех — обыкновенный незнакомец с дурной головой, потому не удивительно, что доктор Ча опасается за воспитанников. Нет, а мало ли какая ситуация произойдёт, то вся ответственность автоматически на нём. Это же он привёл своего личного пациента в приют, да ещё не абы какой, а для детей с ограниченными возможностями. По крайней мере, Юнги хочется думать, что именно по этой причине доктор Ча сейчас так зол и в какой-то степени подозрителен. Им ведь нечего тут скрывать,
правда?
— Так, говорите, это обычный приют? — как бы невзначай спрашивает Юнги, пока они идут к кабинету.
— Да, — железобетонно. — А что такое? — и взгляд через плечо. Взгляд колкий. Юнги терпеть не может, когда на него смотрят подобным образом — выжидающе, — поэтому он отворачивается к стене, находя её более интересной.
— Совсем ничего, — хотя в животе скребутся кошки. Тревожность насылает мнительность и подозрения, оттого верить получается изредка и точно уж не сейчас. Счастливые дети не плачут просто так, счастливые дети вроде как улыбаются — Юнги об этом лишь понаслышке знает, — но они уж точно не рыдают за приоткрытыми дверьми, боясь играть в куклы.
«А то бо-бо».
И если здесь действительно нечисто, то за местных становится страшновато. Они ведь толком и пожаловаться не смогут. Подобных детей никто воспринимать серьёзно не станет — это раз, — их в принципе весь мир бросил в одиночестве — это два. Поэтому получается, что они окружены ураганом со всех сторон, даже спрятаться не могут. Хотя наверняка Юнги типично утрирует, гиперболизирует данность. Просто он так по-глупому переживает за Чимина — Чимина, с которым он мельком разговаривал дважды и знает о нём огромное
ни-че-го. Какой-то материнский комплекс или новенькие проблемы с головой наклёвываются. Юнги не может сказать, что это совсем уж его раздражает, но слегка напрягает. Он никогда так быстро не привыкал к незнакомцам, а тут воспринимает парня, будто бы пятый год с ним дружит, делит одну сигарету и разговоры за чаем.
— А этих детей вообще забирают? — вдруг спрашивает Юнги (удивительно даже для самого себя) и запинается об порог кабинета. — Временно, например, — доктор Ча резко тормозит, заходясь тяжёлым дыханием. То ли устал бродить по коридорам, то ли на Юнги опять обозлился. И тут уже, конечно, есть за что.
— Издеваешься?
Ну, если только слегка.
— Для справки спрашиваю, — пытается выкрутиться Юнги из той хуйни, которую успел сморозить. Боже, эти дети наверняка ждут не дождутся, когда их всех заберут по домам, в тёплые семьи, а он спрашивает что-то про болезненное «временно». Будто бы ребёнок — одёжка какая. Мол, взял, примерил, а не подошло — обратно в магазин сдал. Да, как-то слишком грубо получилось даже для глумливого Юнги.
— Исключено.
Неудивительно. Лишний раз травмировать и без того травмированных никто не хочет, и оно чертовски логично. Это просто Юнги вечно сам себе на уме, потому не фильтрует информацию, у него на языке нет никаких барьеров. И это минус, конечно. За подобное ещё не раз придётся обухом по голове получить, ну или влипнуть в подобное напряжение, какое не скрывает доктор Ча на протяжении всего сеанса. Он всем своим видом показывает недовольство, противно щёлкает ручкой, скрипит чернильными буквами в своём блокноте, пока Юнги заученно отвечает ему на типичные вопросы беседы и нагло врёт о том, что не чувствовал апатии всю прошлую неделю. Даже на прогулку выходил! Хотя навряд ли можно назвать прогулкой дорогу от бара до квартиры Чонгука. Но доктору Ча это знать совсем не обязательно. Пускай продолжает думать, что всё у его пациента неплохо, почти отлично. В конце концов, их терапия стремится к хэппи-энду.
Юнги странно это представить, но спустя столько лет психотерапевт заикается о том, что скоро одна из ступеней лечения будет преодолена. Связано это, конечно, с предстоящей свадьбой, от которой он до сих пор воротит нос. И, конечно, сложно проложить между двумя этими событиями связь. Но отец Юнги смело это делает, буквально гордясь своими поступками, эпицентром которых становится насильное венчанье. Мин не уверен, но на когнитивно-поведенческую терапию, которая показана при тревожном расстройстве, это дерьмо совсем не похоже. Но оспаривать данное ему никто не позволит — он всё-таки ни черта тут не значит.
Юнги — крохотный нолик в огромном уравнении, которое стремится к бесконечности, в отличие от цифры с пустотой внутри. Он ведь с самого начала никаких признаков нормальной жизни не подавал: загадал стать никем, когда вырастет, камер видеонаблюдения двойником, манекеном в избитом магазинчике, мыслящим сквозняком. И за всю биографию его постоянно жрут — то семья, то больные думы. Там сплошная жуть, раскадровка несчастливых предписаний, которые ещё надлежит выполнить.
Любой другой уже давно бы замёрз в горечи, но Юнги вроде как держится. И, наверное, это потому, что он отчаялся ещё при рождении, когда кричал в операционной на весь мир, плакал, предрекая себе пепел тоски сквозь панораму глаз.
***
Чимин сидит на краешке кровати, неловко ковыряется пальцем в местами разодранном матраце, выслушивая завывания Тэхёна над ухом. Тот совсем расклеился, даже на завтрак идти отказался, из-за чего его живот сейчас издаёт голодную симфонию. Чимин тоже никуда из комнаты не выходил, на ругань воспитателей отвечал наигранно с хрипотцой, мол, заболел, поэтому его оставили без занятий наедине с покалеченным телом, пропотевшей спиной — намёком на температуру — и ноющей болью в висках. Уже вторую ночь он плохо спит, ворочается на простынях, шикает, когда его избитые места начинают болеть с насыщенной силой — такое чаще происходит под вечер, — и проклинает весь мир во главе с жадными воспитанниками приюта, которые не постыдились обобрать его до крошки, до пресловутого фантика.
Жалко, конечно. Не себя, а все те конфеты-снеки, что Юнги отдал Чимину, вероятно, с добрыми намерениями. Ничего не осталось — лишь пустота в тумбочке и пыльные воспоминания чужой улыбки в коридоре перед кабинетом психотерапевта. И вот хочется быть бережливым, тихеньким счастливчиком, которому перепало от свободы её доброты, а не получается. Чимину, видимо, не везёт по вторникам и средам — возможно, по каждому дню хлористой недели, потому что фортуна обходит его стороной, нарочито за километры от приюта. И сколько бы он ни старался её ухватить за руку, выпросить на временное пользование рог изобилия, девушка всё усмехается и хлопает железными дверьми, исчезая в далёкой лесополосе. Так и остаётся Чимин никчёмным сгустком дёгтя в стороне от всего хорошего, избитой птицей в гнезде, из которого хочется поскорее выпасть.
— Чимин-а, скажи, на тебе много синяков? — гундит Тэхён над ухом, не переставая размазывать слёзы по щекам. Он осторожно ведёт кончиками пальцев по рукам друга, изучает своим способом, без нажима, боясь причинить боль. А Чимин врёт, что обошёлся лишь парочкой царапин, проходясь языком по разбитой губе.
Тэхён совсем не верит. Если бы Чимин был в порядке, то не остался бы на весь день в комнате, спрятавшись под одеялом. Он ведь такой простой паренёк, его обидеть проще всего — никаких ответных драк не последует. Они оба научены искусству выдержки и терпения, благодаря которым любые кулаки и слова становятся сносными. Просто потом окутывает пелена дробящей боли, какую выносить не то чтобы сложно, но муторно, будто бы даже противно. Здесь каждый второй — стойкий оловянный солдатик, железобетонная стена. И хотя по внешнему виду не всегда ясно, насколько ты силён, но внутри скрываются пологие утёсы, что разрезают металлические волны, встречают кровянистые рассветы, выдерживая каждый день на своих каменистых плечах.
И пускай Тэхён — одна из тех слезоточивых скал, но он неплохо справляется со своей болью по другу: он трёт ослепшие глаза до красноты, растирает по коже соль и падает лбом на плечо Чимина, бубня про то, что ему жаль. Конечно, жаль, да только более ничего сделать они не могут. Вот только так сидеть и жалеть друг друга — большее из возможного. Чимин думает, что свободный Юнги подобного бы не оценил. По крайней мере, именно такие мысли закрадываются в его гудящую черепушку.
Обидчики в сравнении с Чимином уже взрослые — им позволяют работать за программированными станками, по-настоящему коптеть в попытке интегрироваться в общество; а они с Тэхёном до сих пор считаются детьми, одному из которых не повезло с матерью, а другому — с глазным яблоком. Вот и кукуют в приюте, ждут чего-то. Чуда? Свободы ли? Чимин толком не знает, как она пахнет. Примесь арбузного леденца и лаванды? Или же выхлопных газов с сигаретным ментолом? Ароматы на чужих одеждах вечно путаются в носах местных одиночек, отчего Чимин ещё больше расстраивается — он ведь ни черта не знает о тамошнем мире. Мире за стенами приюта, в котором он последний раз бывал в младенчестве.
Он ограничен в шагах и существовании. Даже к доктору Ча теперь не сможет пойти ввиду своей болезни. Болезни не совсем болезни — на деле избитых рёбер и спины. Аж дышать тяжко становится. И Чимин прижимается плотнее к Тэхёну, будто бы тёплому одеялу или спасательному кругу. Только, увы, и он не совсем хорош — сдувшийся, местами подпорченный неделями отторжения в глазах окружающих. Вот говорят: вино с годами становится лишь лучше. Про людей подобное можно сказать лишь в исключениях. Про детей с дефектом, будто бы клеймом на лице, подобного в принципе никогда нельзя будет огласить. Они хоть и способные адаптироваться, подправить какие-то свои ржавые детальки, а внутри всё равно останутся покорёженными, избитыми колючей проволокой реальности. И никто таких детей спасти не сможет. Тут сколько ни тяни руку помощи — они лишь будут смотреть на неё туповато, хлопать глазками, словно дикие зверьки, испугавшиеся домашнего тепла и улыбки подобравшего новоиспечённого хозяина.
Чимин всё это отдалённо знает, просто старается как данность не воспринимать, абстрагироваться, гладить Тэхёна по его нагретым зимним солнцем волосам и медленно-медленно дышать, боясь потревожить избитые мышцы. Ему сейчас ничего не хочется, ничего и не надо. Чимин намеревается проваляться в комнате несколько дней, намять себе бока, вылежать в матраце дыры, зализаться-вылечиться. После уже можно и на завтрак выйти, повидаться на нём со своими обидчиками — они будут сидеть через пару столов, — которые довольно разделили чужой подарок, отсыпали часть предателю Ли, проели в зубах ноющий кариес. Чимин знает, что ничего с собой поделать не сможет — он не силач и не смельчак какой, — а потому проигнорирует это всё, лишь изредка, преимущественно по бессонным ночам, вспоминая, что свобода в лице Юнги полна безвозмездных вещиц, громких прилагательных и интересных усмешек, когда при любом движении ключи с брелоком звенят в нашитом кармане пальто.
И, возможно, Чимин просто глупый пацан, такой себе семнадцатилетний болван, но ему хочется верить, что счастье ещё нагонит его, ещё затопит своей волной, закрутит вихри волос. Пускай ему знакомы пустыни отчаяния лучше, чем профессиональным гидам, пускай порой он похож на одну из самых мёртвых кукол, над которой плачет девочка за приоткрытой дверью. Пускай. Когда-нибудь и оно рассосётся, разлетится на мириады осколков, что однажды соберутся в целостную картину, — мозаику величественных католических соборов, фрески, которые писал сам Боттичелли.
А пока приходится сдыхать по частям, кутаться в одеяла, дрожа от настигнувшего приютского холода — и по спине мурашками, и в сердце, — наивно полагая, что когда-то тебя тепло оденут, укутают в такую обёртку, от которой не только счастья наберёшься, но и долгожданного спокойствия. Тогда боль перестанет быть чудовищной. Но будет краткой.
Боль будет верной.
***
Юнги вернулся домой, так и не увидевшись с Чимином.
В квартире всё привычно, всё на своих местах, а Мегатрон крутится у ног, выпрашивая корм. Юнги неаккуратно сбрасывает обувь в коридоре, запинается о свою же ногу и, чертыхаясь, тащится на кухню, по пути закуривая кретек. От разговоров с доктором Ча на душе опять паршиво, тошнотворный ком недосказанности стоит в горле, будто бы забитой грязью в канализационной трубе. Тут сколько ни кашляй, сколько ни проталкивай его водой — всё равно внаглую останется, без разрешения. Поэтому Юнги не любит среды. Они из года в год по-своему отвратительны и беспощадны в каком-то смысле.
В стакан летят куски льда, заливаются приторным ромом, но не до краёв — Юнги всё-таки знает меру, знает, что и без того играет с огнём, мешая медикаменты с алкоголем. В холодильнике он отыскивает парочку мандаринов недельной давности и садится за стол, неосторожно бряцает стаканом о его поверхность, чертыхаясь. Мегатрон, понимая, что, кажется, еды ему пока не перепадёт, прыгает к хозяину на колени, урчит, принюхиваясь к запаху цитруса, а после недовольно морщится — не угодны ему мандарины, — пряча мордашку в лавандовом запахе хозяйской водолазки.
Юнги сжимает меж зубов кретек, дымит, болтает ром в стакане, гипнотизирует извечно молчащий телефон. Огромный мыслительный процесс овладевает им под градусом. И так наивно, так героически и так не похоже на Юнги, ему приходит в голову мысль о том, что с промозглым приютом не всё гладко. Пасмурно там. И пускай поначалу кажется эта «надежда» не таким уж плохим местечком, со всеми удобствами, тишиной и стерильностью, но стоит копнуть чуть глубже, пройтись по коридорам-лестницам, как обнаруживается дёготь. Только сейчас Юнги понимает, что ещё ни разу не слышал смех в стенах приюта. Дети, они ведь такие шустрые, шебутные, а тут молча разбросаны по комнатам, сидят в душной тишине.
И, конечно, Юнги не сыщик, конечно, он не упускает из виду своей тревожности, которая, скорее всего, разыгралась не на шутку. А вообще, это достаточно удобная штука — всё валить на внутреннюю панику, не пытаясь разобраться в данностях. Просто отсутствие приятеля по коридорной скуке свою роль сыграло, просто какие-то девочки плакали за дверью из-за странных вещей, просто доктор Ча вёл себя как никогда подозрительно суетливо. Просто, да. И когда все эти «просто» накладываются друг на друга, в голове невротика Юнги возникает очень интересная картинка, не позволяющая развязать узел тревоги в животе. И откуда ей только там взяться?
В конце концов, всё это не проблемы Юнги. Ему своих трудностей с избытком хватает — хоть поголовно ими делись. Он даже смеётся с самого себя, мол, дорогуша, это идиотизм, сядь, выпей и успокойся; вот тебе таблеточки, вот постель — приди в себя и перестань выдумывать всякую чушь. Юнги бы только рад, он вообще всеми руками «за», да только какая-то хуйня скребётся у ребра, и это совсем не озверевший Мегатрон. И да, возможно, раньше, около шестнадцати или даже капельку меньше, Юнги был тем ещё борцом за справедливость. Не то чтобы славился праведным судьёй или добряком, но ебала бил каждому, кто крупно оступался, думая, что это прямая его обязанность. Сам себя назначил правосудием — сам себя этого статуса под двадцать лет лишил.
Теперь вот оно просится наружу, намекает или прямым текстом говорит: «Что-то есть в тебе от всех этих приютских, ты их копия с придурью свободы действий и не более». Потому, наверное, Юнги так сомневается и продолжает думать о спрятанных сигаретах между оконных рам. Жизнь в достатке не лишила его понимания чужих слёз, она будто бы, наоборот, научила читать между строк. Или же за это нужно благодарить всеобъемлющее одиночество? Ведь золотые горы давно пошли трещинами — прошлое постаралось изрядно. Оно чуть ли не каждый вечер крадётся за Юнги панической атакой, окутывает с ног до головы, разбивает собранного за день человека на тысячу смертей. И ничего уже с этим не поделаешь толком. Остаётся только забираться на диван в сумерках, пить ром и тушить кретек о собственную ногу, не шикнув при этом. Юнги вертит головой из стороны в сторону — вишнёвый туман (туман воспоминаний) рассеивается, и наступает затишье.
Перед бурей?
Телефон раздаётся вибрацией по столу. Мегатрон недовольно мурчит и ворочается на коленях, толсто намекает одним своим взглядом, что пора бы уже и отужинать. Но Юнги приковывает всё своё внимание к экрану смартфона. Пишет Чонгук. Он скидывает коротенькое, лаконичное сообщение.
19:23 [jk]: хён, я тут думал о твоём вопросе.
19:23 [yg]: ?
19:24 [jk]: ну, про паренька того… ты скрыл от меня его имя, знаешь?
Юнги делает небольшой глоток рома, пока Чонгук что-то печатает в чате. Вообще, они не так часто списываются-созваниваются. Проще ведь встретиться и обговорить всё по делу какому. Но сейчас, видимо, у Чонгука возникла идея фикс, раз он потрудился отвлечься от своей подработки и написать.
19:25 [jk]: приводи его в бар.
Окей, совершенно ничего важного и глобального.
19:26 [yg]: зачем?
19:26 [jk]: ну, подростки всегда хотят казаться старше, притворяются, что им нравится вкус алкоголя и всё такое.
Психолог из Чонгука такой себе, конечно, получился.
19:26 [yg]: Гук, если ты был таким, то это ни черта не значит.
19:26 [jk]: да они все такие, клянусь!!!
— Очень сомневаюсь, — вздыхает Юнги и откладывает телефон в сторону, оставляя Чонгука без ответа. Тот ещё скидывает парочку сообщений, но так и остаётся в непрочитанных ввиду своей бесполезности (как бы грубо это ни звучало).
Юнги не может согласиться с Чонгуком. Он видел Чимина, говорил с ним касательно, оттого понимает, что никакие бары тут не прокатят. Чимин он ведь другой совершенно. У него браслетики на руках самодельные, криво наклеенные на пальцах пластыри, веснушки от лесного солнца, пугливый взгляд и привычка поправлять слуховой аппарат, затерявшийся в корне волос. Какие тут клубы? Какие бары? Этот мальчишка не то чтобы в их фон не вписывается, это они ему совершенно не подходят. Его можно было бы отвести во что-то заоблачное — Рай-Эдем, — такое, что напоминает собой недосягаемость (в простоте).
Но Юнги не станет врать — он действительно хотел бы посмотреть на Чимина на одном из стульев бара. И это безумно странное желание. Наверное, подобное могло возникнуть только у полного свободы человека. И это дважды странно, потому что у Юнги от свободы лишь крошки на столе. Да и Чимин — затворник надежды, ему не выбраться за пределы хлорки в ближайшее время.
Или Юнги ошибается? Возможно, у этой проблемы всё-таки есть решение?
