***
Юнги действительно прожигает свою молодость и совсем не гордится этим. Он который по счёту день лежит в кровати, лениво листает мангу, периодически прерываясь на приёмы пищи и лекарств — тут уже всё по точному расписанию. Никто ему не звонит, не пишет, не шлёт письмо голубиной почтой, и только шумные соседи опять ругаются, разбрасываясь посудой и грязными словечками. Такая себе драма, мыльная опера. Юнги даже пару раз стучит по стене: «Заткнитесь, будьте благосклонны к невротику и его головной боли как побочке». И вот среда. Юнги соврёт, если скажет, что совсем её не ждал. Он соврёт дважды, если скажет, что это чуть ли не первый раз, когда он живёт ожиданием третьего дня недели, названного проклятым, не иначе. Юнги не фанат доктора Ча и его заумных разговоров о концентрации и спокойствии как ядре жизни подверженных тревоге людей, но теперь глупо находится в надежде встретить Чимина напротив чужого кабинета — мальчишку потерянных взглядов и, вероятно, разбитых перспектив. Его не было видно уже давно, и Юнги привычно надумывает самое ужасное, хоть и старательно пытается не переживать зазря. Хотя, во-первых, переживать никто права не давал. Чимин ему, по сути, никто, просто мальчуган из приюта с проводами у уха и холодными руками. Они виделись два раза, разговаривали от силы пару минут, а переглядывались и вовсе единожды. Набор, не блещущий красками. Просто у Юнги есть такая способность — видеть сквозь туманности. Он маяк, фонарь или типа того. Такой мощный софит, рентген, который людей видит насквозь, просвечивает, освещает, прощупывая все нужности в одно мгновение. Вот такие нужности он быстро обнаружил в Чимине и ментально за них хватанулся, разглядев в подростке собственное отражение. По сути, это какая-то дикость, но и Юнги не был из десятка адекватов. Потому в подсознании у него вырабатывается дурацкая привычка к неодиноким средам, которые ждёшь не с замиранием сердца, а его чётким ритмом жажды, когда наконец-то хочется говорить-говорить, разминая жевательные затёкшие мышцы. Доктор Ча буквально обязан Чимину и его привычке ковыряться носком обуви в напольной плитке — не смотреть в глаза собеседнику. Юнги не из дружелюбных, Юнги не из разговорчивых и не из мечтательно-ожидающих, но тут торопится быстрее проехать дальнюю лесополосу и подняться на второй этаж приюта, не забыв грузно вздохнуть, перед тем как вывернуть из-за угла. Странно, но уже даже бояться начинаешь одиночества коридора, его хлористого эха, когда сидишь один и чиркаешь бахилами по начищенному полу. А Юнги, вообще-то, из бесстрашных! Он столько уже дерьма отведал, что большинству и не снилось. На Чимине же происходит стопор, заминка, пробел траектории. Хоть беги к подруге-сплетнице и жалуйся: мол, знаешь, я встретил такого ужасного человека (!) — от него пахнет дешёвым порошком, внутренней разрухой и яблоком с полдника; он ни черта из себя не представляет, говорит всегда с натугой и не привык к подаркам, но есть нечто в этом мальчике, что заставляет возвращаться и возвращаться. Цепка-зацепка. Юнги хочет её не вынуть-выбросить, а понять. И ему везёт: Чимин сидит на диванчике, на своём привычном местечке, по сотому кругу пересчитывает пальцы на руках, удивляясь их тотально одинаковому количеству. Пока все воспитатели убираются, смахивают слои пыли, меняют грязные (смердящие) простыни месячной давности, он сбежал к кабинету доктора Ча и смиренно ждал визита Юнги, надеясь, что про него все забыли, что на его поиски никто не отправится. И, наверное, это чудо, но топот грузных ботинок свободного человека он узнаёт сразу, оттого приободряется, даже находит сил-наглости помахать своему не совсем другу, но и совсем не постороннему. Юнги оценивает подобный выпад по достоинству: кивает в знак приветствия и садится рядышком, не забыв бряцнуть ключами от машины в кармане пальто. Чимин быстро оглядывает его, изучает на появление новых предметов и, обнаружив каких-то неизвестных ему персонажей аниме на футболке, кусает губу. Не от обиды, но какой-то колкости в подреберье. — Откуда это? — Юнги хмурится, подмечая на лице Чимина пару желтушных синяков. Те, видимо, практически сошли, оставили лишь лёгкие послевкусия, но всё же, если приглядеться, достаточно заметные. А Чимин про это и позабыл уже давно, оттого мешкается с ответом, прикрывая синяки ладонью. — С лестницы упал, — не находит ничего лучше. — Тогда не лицо пострадало, а коленки хотя бы, — с подозрением констатирует Юнги, укладывая руки на груди. Вот же детектив-любитель. — Ну, вот так неудачно вышло, — пыхтит Чимин и вовсе отворачивается, оскорбляется за недоверие. Он не то чтобы смущается произошедшего с ним той холодной ночью на холодной плитке туалета, просто вести диалоги об этом смысла не видит. Зачем лишний раз вспоминать и обсуждать то, о чём поскорее хотелось бы забыть? Юнги шустро подмечает это и, будучи антифанатом навязываний, спешит сменить тему: — У вас тут потеплело. Чимин кивает и довольно улыбается, будто бы что-то хорошее успело за секунды случиться. — Джин-хён совсем скоро должен приехать, его все ждут, — информирует, а Юнги лишь хмурит брови. Ни о каком «Джин-хёне» ему, конечно, неизвестно. Но изменившееся лицо Чимина вмиг наталкивает на мысль, что не такой уж он плохой человек, этот Джин-хён. Возможно, очень даже замечательный. — Кто он такой? — Ну… — тянет Чимин, задумываясь, — он добрый и красивый, — и улыбается в подтверждение собственных слов. Юнги эти детальки ни черта не дают, но он не спешит выпытывать из мальчишки подробности. Всё-таки он здесь не за этим. Да и Чимин, видимо, сам не особо извещён о статусности этого самого Джина. Можно лишь предполагать, что он какой-то местный детский Бог — радушный старик-мафиози, который на старости лет понял, сколько дерьма успел натворить, и теперь отмаливается, откупается, решив помочь захудалому приюту с тяжёлым контингентом. По крайней мере, подобные картины всплывают в тревожной голове Юнги, и он не берётся отвоёвывать их подлинность. — Чимин, а ты когда-нибудь был в городе? — вдруг спрашивает у улыбающегося мальчишки, который всеми мыслями был около загадочного Джина. Вмиг его лицо приобретает задумчивый вид, будто бы выпавший за пределы Вселенной, и Чимин по старой привычке дёргает слуховой аппарат, ведя мысленный подсчёт. Хотя этот подсчёт и не нужен совсем — он и без того ответ знает. — Был, — кивает, спотыкается, поднимая взгляд на противоположную стену, — был в день рождения, — и улыбается Юнги лёгкой улыбкой, беззаботной такой, словно ничего плохого в жизни ещё не встречал. — Как давно? Несколько месяцев назад? — Нет, — Чимин натягивает на ладони рукава кардигана, прячется не от холода, но вопросов, — шестнадцать лет назад. А, получается, буквально. Юнги, у которого не до конца сформировались границы дозволенности, Юнги, у которого язык работает быстрее мозга, боится опять сморозить какую-нибудь херню, оттого просто кивает понимающе и отзеркаливает чужую улыбку, поздно понимая, что здесь она всё-таки неуместна. Юнги трудно понимать, каково это — жить за городом, расти в стенах с десятками тяжёлых детей и оставаться всё таким же замечательным мальчишкой, добрым на тональности и стеснительным на новые знакомства. Никакого хамства в Чимине нет, нет остроты в движениях и взглядах, он живёт свою жизнь, будто бы первую, будто бы он трудолюбивый муравьишка, отвлекающийся лишь раз в неделю на короткий диалог с насекомым других кровей, других стран и побегов. Юнги с трудом представляет себя на его месте. Он бы точно так не смог, он бы облажался на первой же неделе, не вынеся давления побелки стен. Но это просто потому, что Юнги есть с чем сравнить. Он всегда жил в отличных условиях, ходил при деньгах и друзьях, иногда заявлялся на семейные ужины, а после них (с горя или горяча?) напивался в замызганном баре, зная, что подобные игры могут привести к летальному. Да, у него в жизни полно ступеней и дорог, а у Чимина только одна плоская равнина, бугорки которой он наверняка уже наизусть выучил. И Юнги не то чтобы записывался в герои-спасатели, но не первый год числился на учёте у психотерапевта, потому действует, возможно, торопливо и слегка необдуманно. Чему, кстати, потом сам дивиться будет. Но ведь это уже потом. — Может быть, даже хочешь выйти отсюда? — Юнги обводит рукой местное пространство. Чимин за его траекториями следит и жмёт плечами, скукоживаясь. Боится. Не Юнги, конечно, а того, что тот за собой несёт, олицетворяет. — Не знаю, — отвечает честно, не видит смысла играть в притворства. — Это страшно. Ну да, Чимин наивняк, и то, что для других кажется обыденностью, он провозглашает страшным аттракционом, который сердце сироты может не пережить. Ему, конечно, хочется за забор приюта, за лесополосу и километры заснеженных полей — хочется к неизведанной свободе, которая расписывается в книгах и фильмах как нечто воздушное, эфемерное. Хочется, хочется, да колется. Все мы боимся неизвестного, люди с ограничениями боятся вдвое больше. — Там красиво, — Юнги чужое смятение видит и с усмешкой на губах приглашает, выступает в роли некого гида, которому нужно зазвать энное количество туристов в путешествие по неизведанным (для них) и до скрежета ресниц знакомым (для него) горам реальности. — Города огромные, подсвечиваются голограммами и всевозможными вывесками. Шумные, конечно, полные скинхедов всяких и буйных подростков, которые перед твоим носом проезжают на скейте или bmx, издевательски посмеиваясь. Ещё повсюду магазинчики и булочные, у меня даже есть парочка любимых кофеен. Там недорогой, но такой вкусный латте, — он довольно закатывает глаза и прислоняется спиной к стене. — Ночью здорово ходить в полупустые кинотеатры. Знаешь, после полуночи в зале можно найти лишь сонного пьяницу или рыдающую девчонку. А если очень повезёт, то вообще в одиночку будешь смотреть целый сеанс. Мне в последний раз так везло около месяца назад… — Юнги тормозит на последней фразе, промаргивается. У Чимина на лице прописан один сплошной ступор. Несостыковка информации. Доступ ограничен. В его лексиконе нет никаких голограмм, скинхедов и латте, а везение одиночного сеанса воспринимается как сказка, до которой ещё не дорос. Поэтому Чимин молчит, склонив голову набок, внимательно слушает, не перебивает, хотя не понимает ни черта. Глупость, граничащая с воспитанностью. И Юнги даже не знает, как такой образец человека заинтересовать, потому весь собирается и оглядывается по сторонам, ищет зацепки, отгадки, большие такие плакаты с подсказками. По итогу находит лишь стену с никому не нужными памятками и рисунками детей какой-то из многочисленных групп. Ага! Вот оно! — В городе есть огромные магазины, — он описывает руками большой круг, отчего глаза Чимина движутся по воздушной окружности. Прямо как у заинтересованного кота. — Они двухэтажные, с длинными стеллажами, полными всяких красок, карандашей, тюбиков с маслом, альбомных страниц разной величины. — А есть кисточки? Тонкие-тонкие? — заговорщицки, полушёпотом спрашивает Чимин, слегка склоняясь в сторону Юнги. Тот уверенно кивает, отчего мальчишка загорается восторгом, такими детскими нотами наивности. — А есть… а есть такие блестящие ручки, которые пахнут фруктами? Я видел их у Бао, но он их прячет, никому не даёт, — разочарованно рассказывает Чимин, — ему их родители подарили, кажется, на Новый год, а он их спрятал куда-то и достаёт лишь когда плачет. Скучает, наверное, — Юнги скудно представляет этот фрагмент, пытается вообразить, как выглядит Бао, эти, вероятно, потасканные цветные ручки и слёзы, от которых мокнет яркая канцелярская коробка. У сирот, оказывается, свои трагедии. И тут вспоминаются слова Чонгука, что предлагал удивить Чимина выпивкой и баром. Какая выпивка! Какие бары! Местные удивляются широкому выбору кисточек или же гелевым ручкам, оставляющим после себя кляксы блёсток на руках. От осознания этого у Юнги по глотке ползёт ком тяжёлого сожаления. Не жалости! Со-жа-ле-ни-я. Чимин же, замечая ступор собеседника, осторожно (предварительно набравшись смелости) тычет пальцем Юнги в плечо, мол, ну так что там насчёт ручек? Тот выходит из ступора и кивает, соглашается с наличием такой ерунды в одном из сотен художественных магазинов. И тут на Чимина, конечно, находит ураган восхищения. Нет, ну там же ручки! Вы понимаете? Ручки с БЛЁСТКАМИ! Он топится в восторженном чувстве, улыбку руками прикрывает (боится показаться страннее, чем есть на самом деле), болтает ногами, будто бы эти дрянные ручки уже лежат перед ним. — В городе даже игрушки есть с твой рост и выше, — Юнги рассказывает обыденное, смотрит на счастливого Чимина пустым лицом, взглядом тупиковым, растерянным и потерянным. Он никогда не ожидал встретить такого человека. Человека, что выкинут обществом за пределы информационного круга. — Библиотеки с высокими лестницами, с помощью которых можно достать книгу с верхнего стеллажа. Ну, знаешь, прямо как в мультике, — Чимин кивает заворожённо, знает, конечно, знает, оттого мнёт рукава кардигана с бо́льшим напором. Их будто делит толстая черта, она обводит свои границы, за которыми Чимин обнаруживает свои прелести, что для Юнги — сплошные обыденности. Но язык об этом сказать не поворачивается, рушить волшебство больно уж не хочется. Такому загнанному в угол мальчишке, наоборот, возникает желание рассказывать как можно больше, делиться, казалось бы, обыкновенным, получая в ответ счастье восторга. Да Юнги так никто никогда не слушал! Он будто бы этакий сказочник, превращающий мечтания в реальность, хоть и далёкую. Возможно, из-за осознания этих километров Чимин приходит в себя, одёргивает улыбку, осекается, пряча глазки в пространстве коридора. — Нам нельзя выходить за ворота, — как вердикт заключает парнишка, и все цветные ручки с игрушками вмиг исчезают с призрачного горизонта. Но Чимин ещё просто не знает, с кем связался. Юнги — наглый нахлебник, позор семейного древа — задумчиво щурится, топает пяткой обуви по плитке и с тяжёлым вздохом (чуть ли не старческим) поднимается с диванчика. Чимин устремляет за ним свой полный надежды взгляд. — Но что, если я придумаю, как эти ворота убрать? — спрашивает Юнги и подмигивает сбитому с толку Чимину. — Тогда пойдёшь? Пойдёшь со мной в город? — и такие вопросы для сироты, заключённого в четыре стены, звучат, словно предложение от чего-то настоящего, пахнущего дворами и свеженапечатанными газетами. Оно пробивает грудину, функцию дыхания и всякого смысла. На этом моменте Чимин забывает, что, вообще-то, с незнакомцами никуда уходить нельзя, тем более нельзя уходить из приюта, и кивает осторожно, соглашается на предложение человека, посещающего психотерапевта. И не чтобы таким совсем-совсем верить нельзя. Нет конечно! Просто для начала человека (каким бы он ни был) узнать нужно, и только после кидаться в объятия доверительных отношений. Но Чимин ведь неспроста находится именно в приюте такого типа — одна из характерных черт: доверчивый, легко внушаемый, — потому его поведение не должно казаться кардинально странным. Это Вы просто на его месте (в его шкуре и голове) никогда не были, вот и задумываетесь об абсурдности ситуации. Юнги корни всей этой наивности со стороны Чимина понимает и использовать их без особого назначения не собирается. Он не дикарь какой-то, а практически такой же обезвоженный человечек, да и воля его, на самом деле, выдуманная. Они с Чимином не так уж и далеки друг от друга, они, если знать все истины и параллели — катастрофически близки. Потому Юнги собирается делать то, что даже для себя самого маловероятно сделал бы. А время их краткосрочной беседы между тем истекает. И Юнги, прежде чем бесцеремонно — без стука — зайти в кабинет доктора Ча, оборачивается, спрашивая: — Как мой прошлый подарок? Пришёлся по вкусу? — и улыбается, хотя выглядит переживательно, боится не угодить. Чимин кивает, врёт, как умеет (не краснеет), что всё было очень вкусно — да, глядеть на бумажки из-под конфет среди постороннего мусора было очень вкусно, — и провожает Юнги взглядом, прощается, слушая, как дверь тихонечко закрывается за человеком-свободой. Слышится щелчок. А когда Юнги заканчивает сеанс психотерапии и выходит из кабинета, то не застаёт Чимина на прежнем месте. На сегодня, оказывается, работа доктора Ча окончена.***
Юнги этот приют с самого начала показался странным местечком. И если при первом посещении его своеобразие замечалось слепо, то после череды спутанных происшествий оно вытеснилось на первый план. Все эти неясные перешёптывания детей за дверью, скрытность доктора Ча, Чимин, не знающий элементарных вещей общественного мира, отопление, которое прибавляют не ради воспитанников, а некого Джина — оно всё при взаимодействии наталкивало на подозрения. И Юнги не записывался в детективы, но имел при себе нихуёвое такое чувство справедливости. Это у него с самого детства. А ещё приют вызывал у него холодный интерес, какой бывает при исследовании катакомб с трупными отложениями. Поэтому он запрягает Чонгука на поиск информации об этой богадельне (нечего без дела сидеть), избегая объяснения причин своего любопытства. Ведь если копнуть чуточку глубже, то вся стройка увлечённости будет находиться подле Чимина. А об этом лучше никому не знать, даже Юнги лучше бы в своих смыслах не рыться, иначе можно вновь надолго утонуть в самобичевании. Мегатрон довольно урчит, когда ему в миску сыплют целую горсть корма, и он обтирается об ноги Юнги в знак благодарности. Тот ерошит мягкую шёрстку кота и усаживается на барный стул, вытряхивая из пачки остатки клубничного кретека. Зажигалки поблизости не оказывается, а вставать и плестись до куртки лень, оттого Юнги, пользуясь дурной привычкой, жуёт фильтр между зубами, вдыхая слабые нотки ароматизатора. Сейчас бы нормально поесть, конечно, а не табак жевать, но, опять же, губит лень, губит некая врождённая усталость, и остаётся лишь завидовать Мегатрону, который сытно поел и теперь светит своими зелёными глазами в сторону коридора, обнаруживает неприятные уху шорохи посторонних и мяукает, подаёт знак — этим чем-то напоминает добротного сторожевого пса. Мегатрону, как и Юнги, кстати, не очень импонирует Суён с её внезапными вечерними визитами без стука и предупреждения. Она стучит по плитке каблуками, проходит в гостиную, не сняв плаща и посмотрев на расплющенного за сутки (за жизнь) Юнги, без приветствий садится напротив, на второй свободный стул пыльного бара. От неё кошмарно разит цветочными духами, волосы забраны в высокий хвост, на тоненьком запястье поблёскивает золотой браслет, а пухлые губы ярко обведены красным — это как у предупреждающего дорожного знака. «Стоп» или «проезд запрещён». По крайней мере, так эту картину видит Юнги и никак не реагирует на появление в своей квартире Суён, а вот Мегатрон привычно сбегает в другую комнату, прячется под кровать, побаиваясь угрожающей величины чужих шпилек. — У тебя хобби такое — не читать мои сообщения? Или очередная случайность? — спрашивает девушка, расстроенным взглядом пробегаясь по лицу Юнги. То не выдаёт никаких эмоций — одна сплошная пустота, незаинтересованность. Он лишь легко жмёт плечами, мол, ничего не знаю, никаких тебе ответов на упёртые вопросы. Тупые и логичные вопросы. — Зажигалки не найдётся? — Юнги безразлично слезает с темы, покусывает фильтр кретека, пока Суён наливается злобой, жуёт губу и, выхватив подобие сигареты, с отвращением бросает на пол. Вероятно, вместо кретека представляет сидящего перед собой человека. — Прекрати, — ставит ограничения железным тоном, изо всех сил пытается вызвать парня на эмоции, хоть какую-нибудь мелочную реакцию, пускай даже отрицательную. Но Юнги непоколебим: он теперь вовсе на Суён не смотрит, а обращает взгляд к одинокому кретеку, думая тот поднять. Как-нибудь потом. Девушку от подобного отношения гнёт на части, а на глазах появляются слёзы накопившейся обиды. Она уже не первый месяц тщательно и упорно готовится к предстоящей свадьбе, следует за мечтой когда-то маленькой девочки, хочет выглядеть у алтаря идеально, с таким же совершенным будущим мужем. Но Юнги на все приготовления клал, он на саму Суён давно забил и даже не пытается притвориться заинтересованным. Хоть на миг. Это неописуемо обижает и обжигает. — Знаешь что, — она поднимается с места, придавливая подошвой кретек. Юнги это расстраивает, конечно. — Меня это достало. Я больше не намерена терпеть твоё конченое отношение, — слова давит сквозь стиснутые зубы, не моргает, держит планку и накопившиеся слёзы. — Сегодня же я всё расскажу твоему отцу, и тогда ты передумаешь, Юнги, — имя парня звучит с особой тяжестью, и Суён отворачивается, направляясь к выходу. — Тогда ты точно позаботишься о списке гостей на нашу свадьбу. — Да не будет никакой нашей свадьбы… — устало выдыхает Юнги, удостаивая спину Суён однозначно решительным взглядом. Та тормозит на секунды. Вероятно, думает, чего бы такого сказать, как ответить. Но на разбитое сердце и опечаленный ум ничего не приходит, кроме как послать нахуй и громко хлопнуть дверью вместо прощания. Юнги на выебоны Суён ровно. Он лишь горюет по испорченному кретеку и убитому кислороду квартиры. Теперь из каждого угла гостиной разит тяжестью женских духов. И ничего не остаётся, кроме как пойти спать. На прочее уже нет сил. Вернее, нет усилий, потому Юнги гасит свет гостиной и, периодически спотыкаясь, плетётся в спальню, заворачиваясь в плед, словно в кокон какой-нибудь уродливой, бескрылой бабочки. Мегатрон, услышав шорохи хозяина, выползает из укрытия и одним шумным прыжком оказывается подле парня, мнётся ещё с пару секунд и, уткнувшись мордочкой в чужую тёплую спину, засыпает. Юнги ему без прикрас завидует, а сам готовится мучаться от бессонницы, которая сводит с ума его и без того больной мозг. По прошествии стольких мучительных лет бодрых ночей он даже не может представить, нафантазировать, каково это — засыпать за полчаса, ну или хотя бы час. Здорово это. Наверное. Юнги вытаскивает одну ногу из-под одеяла — жарко — и без мысли о подкроватных монстрах вытягивает её за пределы «зоны безопасности». Перерос уже такие вещи. Не в смысле: «Я больше не верю в эту чушь», а «Мне похуй, если мою ногу откусит какая-нибудь дикость, так похуй, что я могу и вторую свесить». Ох уж эти безразличные двадцать три. Или же это Юнги такой дичайший пацифист, а остальные ровесники — адекваты с приличной работой, хобби, невестой и пожизненным кредитом. Вот это уже настоящая жизнь! У Юнги пока из всех примерных критериев лишь невеста намечается, и то он, как дурак, уверяет себя, что судьба его пожалеет, не позволит образовать этот печальный брак. Может быть, повезёт, и отец Суён обанкротится, из-за чего Господин Мин потеряет весь интерес к его дочери (наследнице); а ещё, возможно, и сам Господин Мин отойдёт в мир иной, что вообще наладит жизнь Юнги капитально. Это же, получается, отмена диктаторского режима — хэппи-энд. Ну или почти. Сложно быть уверенным на сто процентов. Человеку с тревожным расстройством в принципе тяжко быть хоть в чём-то уверенным. И вот мысли Юнги вновь стремятся к самобичеванию, оттого он зажимает уши ладонями, образовывает вакуум, наивно думая, что оно поможет, спасёт. Так хочется ничего, никого — себя в первую очередь — не слышать сейчас, спрятаться в купол тишины, полного озвончения, когда мысли теряют способность к озвучиванию — распад внутренней речи. Иначе — заделаться глухим и даже, возможно, подслеповатым. Тогда отец наверняка бы отстал от него, а Суён первой отказалась от свадьбы, предпочитая в качестве мужа плейбоя, миллионера, филантропа с обложки Forbes. Юнги сумасбродно видит в этом представлении лучшую жизнь, буквально визуализирует свои размышления, как вдруг тормозит, спотыкается о глыбу — на деле обыкновенного мальчишку, который в порыве стресса дёргает провод слухового аппарата. «Нет-нет, — Юнги отрицательно качает головой, — хуйня, а не мысли». Чимин явно не хотел бы того существования, которое волочёт сейчас. Он, наверное, мечтал о заливах счастья, гористой местности радости и тёплого ветра свободы меж волн надежды. Юнги бы обязательно обменялся с мальчишкой шкурой, да не уверен, что она подойдёт по размеру — сделает его более улыбчивым. Ну, однозначно нет. Чимину хотелось бы пожелать чего-нибудь уверенного, крыла бравой птицы, которая и от урагана укроет, и одним взмахом перьев покажет — докажет — собственную силу широкую. Юнги — птица другого полёта — подбитого, сбитого, убитого, и он, на самом деле, ни черта не стоит. Но вот Чимин! Чимин видится солнечным диском, чей рассвет всё откладывается и откладывается. И Юнги намеревается заделаться неким творцом чудес — волшебником, если хотите — и впервые в своей дрянной жизни сделать хоть что-то для кого-то. Хорошее, конечно. Этакий секундный порыв благотворительности. И запудренный таблетками мозг отказывается искать мотивы сих действий. Ну, Чимин просто славный малый, Чимин просто такой забавный, когда прячет улыбку в стороне и поражается обыденностям; Чимин с такой незатейливой простотой и акцентом сирот — тех, что мечтают о сладостях, матери и отце, новой игрушке с прилавка и заношенных джинсах (просто от старшего брата достались) — достоин чуточку больше. Как минимум — прогулки за воротами холодного здания покинутых судеб, максимум — нового качества бытия, одеваться всегда празднично и руки без рубцов грустных дней. Да, именно поэтому Юнги так хочет Чимину помочь. Никаких дополнительных ощущений и чувств — Юнги ведь ничего подобного нельзя. Просто такие улыбчивые мальчики — мальчики, выросшие без ласки и честных объятий — достойны жизни. Или нет-нет — это жизнь их достойна. Понимаете?