***
В родном доме всегда идеальный порядок, в родном доме пахнет отцовским одеколоном и любимым ополаскивателем для белья матери. Юнги не пытался особо приодеться — футболка да джинсы — и, наверное, потому смотрится так дёшево в сравнении с интерьером особняка семьи Мин. Отец в своё время расстарался, понакупил мебели средиземноморских мотивов, а вернее — тосканского стиля, что смотрится просто и изысканно одновременно. Дом полон несовместимостей: резной мебели с мягкой бархатистой обивкой, мраморной плитки, отбитой женскими каблуками, высоких колонн с лепниной, а ещё деревянных балок, покрывающих весь потолок кухни, например. Комната Юнги была на втором этаже — вся такая навороченная, с кучей игрушек, а по мере взросления — техники, — но теперь там что-то вроде местной свалки. Ладно-ладно — кладовой. И на это ровно, если честно. Всё равно он не планировал возвращаться сюда, да и его никто пускать, кстати, не собирается. Если только краткосрочно и как бы на чай. И вот Юнги сидит за длинным обеденным столом. Вокруг высокие окна, вазы с цветами, настенные картины, чьи рамки натёрты до блеска, а ещё скрипящие о плитку стулья с ножками, больше напоминающие завитушки. Зато мягкие, потому Юнги устраивается поудобней, пока родители — рассаживаясь подальше, на другой стороне стола — благодарят домработницу (женщину не самых приятных взглядов) за ужин. Парень же подобные выпады вежливости нарочно игнорирует, даже не кивает ей, а сразу же принимается за сочный стейк, надеясь, что в нём нет никакого яда. А ведь с родителями он даже не обменялся и словом. Ну, или, может быть, кроткое «привет» считается? Потому что начинать диалоги с теми, кто тебя без утайки осуждает, или с тем, кто испортил историю Мин, — невероятно трудно. Сложно подбираются слова, взгляды мечутся лишь тяжёлые, а гнетущая тишина давит на плечи, отчего Юнги никак не может их расправить. Который год уже такая ерунда, кстати. Хоть к костоправу иди. Хотя тут лучше бы мозги сначала вправить. Но этим Юнги уже как шесть лет занимается и откровенно заебался. Хотя не об этом сейчас. Пока тянулась неродная тишина, Господин Мин мялся, думая, как бы всё красиво завернуть, да только рот полон сплошных гадостей, и он, откладывая нож в сторону — от греха подальше, — складывает руки в замок на столе и пристально наблюдает за нерадивым сынком. Тот за недели молчания практически не меняется — всё то же безразличие в действиях, обида в глазах и сталь в голосе, привычка разминать шею в момент неловкости или паники, а ещё нетерпимость к ананасу. Наверное, потому сейчас во все стаканы разлит именно ананасовый сок. И отец прокашливается, готовится к речам — речам заранее неприятным, — и Юнги, отчётливо чуя дерьмо, проглатывает мясо, забыв качественно переживать, прислоняется к мягкой спинке стула, собираясь слушать. Главное виду не подавать, что тебя это всё заебало крупно, иначе можно налететь на камни. — Твоё поведение в отношении Суён неприемлемо, — грозно оповещает мужчина. — Её отец на сегодняшней деловой встрече заявил, что не потерпит такое небрежное отношение в сторону своей дочери. Думаю, это был намёк на возможное расторжение помолвки. Юнги, скажи мне, ты идиот? Решил опозорить нас в очередной раз? Юнги молчит. Он ковыряется зубьями вилки в тарелке, собирает из салата небольшую горку, под которой «хоронит» невкусную маслину. Он и без того знал виновницу сего ужина, он её лицо вдоль и поперёк уже выучил — оно никак не вызывает бурю любви. Увы? Потому и расстраивает отца с матерью. Или даже нет — поведение Юнги бесит, злит и раздражает. Это видно по одному выражению лица женщины, она даже не пытается скрыть своё омерзение в отношении собственного сына. Сидит вся такая неприкосновенная, делает вид, что непричастна к появлению на свет сей ошибки, и проглатывает склизкий ком ненависти, запивает его выдержанным вином. — Юнги, мы же хотим как лучше, — отец вздыхает, будто устал, утомился от пары предложений, — мы хотим тебе помочь, — и смотрит доверительно, притворяется святошей, таким подавленным набожным католиком, чей сын отвернулся от Бога и пал на колени перед самим Сатаной. Юнги от подобного воротит, и он негромко бросает вилку на стол, деловито утирая уголки губ концом белёсой салфетки. Над ним дребезжит невидимый купол, в голове воет сирена — и это, конечно, не к добру. — Я тут познакомился кое с кем, — Юнги круто сворачивает с основной темы и усмехается, увидев пышущее агрессией лицо отца. Ну да, ну да, никто не любит, когда тебя совсем не слушают. — С парнем. После этих слов мать опрокидывает бокал вина на стол, заливая красным холодную поверхность. Домработница, что стояла всё это время у стены в ожидании просьбы, подрывается с места, принимаясь переживательно причитать, вытирать вино, пока мать Юнги стеклянными глазами смотрит в пространство перед собой, выкусывает молчаливые шрамы внутри щёк. Она даже на вид как-то зеленеет. Ого, в шторм попала. Шторм неприятностей. Качается на волнах бывалых происшествий, оставивших свой безобразный след у каждого члена семьи Мин. — Он тоже ходит к доктору Ча, совсем ещё мальчишка — ему пока шестнадцать, но совсем скоро исполнится семнадцать. — Получается, он из приюта, в который ты сейчас ездишь? — спрашивает отец, что всё это время лишь слушал, не проявляя никаких реакций, в отличие от бурной материнской. Просто он общению с Юнги обучен — они оба привыкли гулять по остриям ножей, прокалываясь на неприятных моментах. Пока вот держатся. — Ага, — соглашается Юнги, — мы подружились. — Подружились? — кажется, первым на остриё ножа наколется мужчина. У него уже желваки заходятся, а плечи напрягаются, выравниваясь с горизонтом. — Ну да, — пытается отвечать легко, на такой не язвительной улыбке. Хотя у самого сердце в груди совершает размашистые скачки, долбит о рёбра, выстукивая сигнал sos на азбуке Морзе. Юнги не моряк, потому игнорирует, продолжая гнуть своё. И да, он прекрасно знает, что сейчас нервирует всех местных, но, пользуясь привычкой доводить начатое до конца, ставит запятую в немой истерике матери. — Мне бы хотелось вывезти его в город. И тут, конечно, отец подрывается с места. Он обрастает неимоверной злобой, кричит, пока женщина склоняется над столом и начинает рыдать. Вот он — старый добрый ужин семьи Мин. М-м-м, очень вкусно! Этот шматок оскорблений особенно сладкий, а тот бешеный взгляд до приятного сочный. Десять из десяти здешней кухне. Юнги обещает вернуться. Правда, друзьям советовать не станет. Это всё-таки лишь его, полный разочарований уголок. А атмосфера вокруг всё никак не утихает. Отец сыпет угрозами: мол, лишу тебя всего — даже имени, — я сделаю так, что тебя никто и никуда на работу не возьмёт (будто бы Юнги хотел), ты останешься один, такой больной, ограниченный на дороге и никому нахуй не нужный, ведь за тобой ни черта, кроме проблем, никогда не было. И, возможно, всё это правда. Юнги, по крайней мере, не спешит отрицать. Да здесь никто не собирается выступать против. Мать и вовсе поднимается с места и, вытирая рукой потёкшую тушь, выходит из столовой, отмахиваясь от предлагающей свою помощь домработницы. Но Юнги прекрасно знает, как всех успокоить, он продумал структуру сегодняшнего ужина заранее. Метит не в гении, но отличные стратеги. — Я схожу купить с Суён платье, — отец в мгновение затихает, — я помогу со списками гостей и выборе меню, — перечисляет Юнги, чувствуя, как обстановка вмиг выравнивается. Господин Мин вновь приобретает обыкновенный цвет лица, вся агрессивная краснота сходит. — Да, я готов всё это сделать при условии, что ты поможешь мне договориться с доктором Ча насчёт небольшой экскурсии в город для одного обыкновенного сироты, — он выставляет свои требования, зная, что теперь точно услышит согласие. — Я от своего не отступлюсь, так что лучше бы нам сойтись на этом и закончить сей ужасный ужин, — вот такая замечательная вышла партия. И отец плюхается на стул, вытирая проступивший на лбу пот. Он слегка путается в ответе, даже морщится, не желая уступать, но понимая, что без выполнения маленького каприза сын так и продолжит отнекиваться от Суён. А тут хоть какая-то скидка. — Одни сутки, Юнги, — ледяным тоном отвечает мужчина, поправляет манжеты (привычка, издержка постоянного стресса) и, натягивая омерзительную улыбку, склоняет голову набок. Видимо, секреты собирается рассказывать. — И если этот оборванец тебе из приюта каких блох или клопов привезёт, то сам всю эту дрянь будешь выводить, — и на прощание, усмехнувшись, уходит вслед за женой, не собираясь выговаривать совершенно ненужных прощаний. Юнги же не смелится сказать, но думает, что в настоящем клоповнике он находится сейчас, потому ему не страшна боль от укусов насекомых.***
И вот в приюте наступает день Х. Суета заканчивается после завтрака, когда Господин Ким — хотя он всё-таки просит называть его обыкновенным, заземлённым Джин (ну хорошо, хотя бы Сокджин) — пересекает пункт охраны и, поздоровавшись с директоратом, что его любезно вышел встретить, проходит в младшую группу. В это же время его помощники (или же личная охрана?) разгружают целую машину подарков, внося их в комнаты, полные детей, под восторженные писки и счастливые улыбки. Сам Джин довольно улыбается в сторонке, кивает на громкие благодарности и жмёт руку самому смелому мальчишке, у которого вместо разнообразия цветов радужки тотальная белизна — слепота. У педагогов составлен целый график сегодняшнего дня. Сначала они ведут Джина по первому этажу, показывают разнообразие групп, населяющих их детей, рассказывают всякие замечательные истории и благодарят за огромную помощь. Уважаемый Ким лишь успевает кивать и смущённо отнекиваться, мол, да что вы, я же всего лишь самую малость могу сделать для этих детей. Хотя по их лицам читается совершенно обратное. Создаётся такое ощущение, что этот достаточно взрослый и обеспеченный мужчинка подарил им собственную планету. Оттого в озорных глазах воспитанников взрываются звёзды счастья. После вся гильдия директората во главе с Джином проходят на второй этаж. Там находятся кабинеты специалистов разного профиля. Есть даже песочная и релаксационная комнаты с длинными сухими бассейнами, фонограммами и цветными дисками. В общем, всё для дорогих и любимых детей. Сокджин одобряет — он сам предложил спонсорство для создания подобных «островков безопасности» неврозоподобных пациентов, а сегодня ещё и парочку интерактивных пузырьковых колонн привёз, из-за чего заставил психолога — молоденькую девушку, только пришедшую с обучения, — онеметь от благодарности и даже слегка прослезиться. И вот они шагают по отмытому коридору: Джин, что слушает доклад директора о развитии приюта, успевает засмотреться на рисунки детей, вывешенные на стендах, на их поделки из пластилина, подписанные твёрдой рукой воспитателя. Всё это гладит его щедрую душу, оттого в класс дефектолога он входит с широкой улыбкой и, чтобы не смущать собравшихся ребят, отходит в другой конец кабинета, усаживаясь на маленький стул у самой стенки. Педагоги чуть с ума не сходят от этого, предлагают кресло в первом ряду, суетятся, а мужчина твёрдо отклоняет все предложения, выдвигая просьбу начинать занятие. А то торопится сегодня. Занятой-деловой. И начинается урок по развитию математических способностей детей смешанной группы. Чимин сидит на первом ряду за пятой партой. Достаточно близко к Джину, оттого выпрямляется, поднимает голову, уложив руки перед собой. Ну, прямо настоящий школьник! Без пяти минут выпускник. Ему очень хочется произвести хорошее впечатление, запомниться этому мужчине в двубортном пиджаке, как бы выделиться из всей массы схоже одиноких детей. Потому у доски он отвечает на твёрдую пятёрку, высчитывает предложенные уравнения (не самого высокого уровня), поставленно отвечает на вопросы и, пересекаясь с одобрительным взглядом Сокджина, по привычке прячет улыбку в стороне, стесняясь и слегка мешкаясь. Конечно, ему приятно внимание этого молодого на вид спонсора. И не потому, что тот при огромных деньгах, дарит книги и игрушки, а из-за ощущения искренности, добросовестности, что невидимым вихрем витают вокруг Джина, — такого статного человека, с лёгкой рукой и глазами-благодетелями. Чимину очень хочется, чтобы он приходил почаще и просто сидел вот так в уголке, навевая тем самым атмосферу некой нужности, заинтересованности в покинутой прослойке маленького населения. Даже подарков никаких не надо, одно его присутствие уже приятно. И пока Чимин размышлял на этот счёт, без разрешения фантазировал счастье, к доске вышла девочка пятнадцати лет с вплетёнными в волосы тугими лентами. Она была одета в какое-то совсем уж детское голубое платье, чулки, натянутые до избитых асфальтом колен, и начищенные белые туфли. Видом своим она походила на куклу, оттого выделялась из всей однородной группы, и Чимин с огромным трудом узнал в ней Мэй — девчушку с печальным сердцем, которую родители ещё будучи младенцем выбросили на зимний пустырь, узнав, что ей поставлен серьёзный диагноз — алалия. Из-за патологии беременности — а конкретно из-за произошедшего удушья пуповиной во время родов — у девочки случилось недоразвитие речи, потому она не произносила ни единого звука, упуская все самые важные периоды онтогенеза. Для неё было характерно усиленное желание говорить, и Чимин неоднократно пытался завести с Мэй беседу, но она лишь жестикулировала и своеобразно улыбалась — горестно и очень устало, будто бы больше не может молчать, будто бы ей очень срочно нужно что-то рассказать всему миру. Сейчас Мэй стояла у доски совсем одинокая, с лицом, готовым к расстрелу, она смотрела на Джина, пропуская мимо ушей просьбу преподавателя соотнести геометрические фигуры с их названиями, прописанными на доске. Её большие глаза выражали страх, такой огромный испуг, который не смогли бы разделить все дети в кабинете — они бы такого натиска психики точно не вынесли. Мэй, видимо, тоже держалась из последних сил: её нижняя губа тряслась, взгляд застилала пелена слёз, а твёрдая рука дефектолога на плече и ласковый голос, мол, ты можешь начинать, всё в порядке, совершенно её не успокаивал. И Чимин почему-то сразу понял, что сейчас случится непоправимое, он уловил это каким-то абстрактным чувством, оттого быстро щёлкнул кнопку выключения слухового аппарата, испуганно наблюдая, как рот Мэй открылся в немом крике. Он лишь беззвучно шевелился, обнажая ряд удивительно ровных зубов, пока руки девочки цеплялись за собственные волосы, как за спасение, вгрызались в скальп ногтями, игнорируя начавшуюся вокруг панику. Некоторые дети повскакивали со своих мест — они испуганы, заперты в момент неосознания, мечутся в поисках помощи, укромного местечка. Хуже всех, конечно, приходится Бао. Он же птица: машет руками-крыльями, бежит к окну, а там всё заперто и ручки даже нет, оттого его чувство воли зажёвывает жгутами, и он принимается стучать по пластиковым стёклам в надежде, что пролетающий мимо ворон поможет ему выбраться. Одна из воспитателей-наблюдателей бросается к нему, хватает за руку и ведёт к прежнему месту, а он мычит себе под нос — кажется, даже каркает, — тоскливо устремляя взгляд к лесу. Что до остальных, то твёрдый голос директора заставляет всех замереть и склонить головы к полу, проглотить комки паники и начать ответственно ждать позволения к началу малейших действий. И только Мэй никак не успокаивалась: она соскальзывала по стене на пол, пугалась чужих касаний, повторяя одно из немногих доступных слов.Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. НЕТНЕТНЕТНЕТ.
Чимин читал её восклики по губам — сидел на прежнем месте, не меняя позы прилежного ученика, — ловил на себе девчачий взгляд, на дне которого копошился совсем не детский ужас. Не доросшего до терпкого (мужского) одеколона мальчишку эта картина пробирала морозом до самых костей, она закрадывалась под узлы черепа, оставляя свои монотонные отпечатки. И Чимин не знал, что ему делать и куда себя деть, оттого набрался смелости обратить взор к главной надежде приюта, воззвать о помощи через ментальные каналы связи. Но что он увидел, разнилось с ожиданиями: Джин — или позвольте всё-таки, Господин Ким — не проявлял к происходящему никакого интереса. Мужчина сидел в прежней позе, лишь голову слегка наклонил вперёд, будто бы всматривался в этот эпизод детского ужаса, но, на самом деле, глубоко игнорировал выкрики Мэй, её вопли, полные просьбы о помощи. И Чимина хватило лишь на то, чтобы проглотить полную сухости слюну и вновь отвернуться к доске. Все в кабинете ему вмиг показались парадоксально лишними, такими, что убери их всех сейчас, то картина пейзажа очистится от настоящего мусора. Эта мысль добивала его как мальчишку, каждый день пытающегося отыскать родной дом в уголках приюта. Вся краска этого долгожданного дня сползла в секунды, и пока воспитатели выстраивали детей парами, Чимин наблюдал, как директор объясняется — извиняется — перед Джином, клянётся, что до этого ничего подобного на занятиях не было, а спонсор лишь отрицательно качает головой, мол, ничего-ничего, я же всё понимаю, не переживайте Вы так. Но по его лицу было видно немного обратное. Или же это видел лишь один Чимин? Пока Мэй насильно выводили из кабинета, Джин скользнул по ней разочарованным взглядом и улыбнулся так заговорщицки, будто существует такой секрет, что знают лишь они вдвоём — одинокая девочка Мэй и обеспеченный мужчина Ким Сокджин. Чимин не пытался влезть в эту связь, но ненароком стал её свидетелем и сразу же, кстати, был замечен прицелом карих глаз Джина. Но он ему лишь кивнул. Уже без одобрения и без напускной ласки. Чимин ощутил мерзковатый привкус на языке, оттого его прикусил и, взяв заплаканного Бао за руку, вышел из кабинета. Они шли по коридору в молчании — лишь далёкие всхлипы Мэй сбивали тишину здания, — но Чимин всё не решался включить слуховой аппарат. Он предвкушал расплату за все грехи, он видел открытую дверь своей группы, потому замедлял шаг, понимая сейчас тягу Бао к полётам как никогда. Вот бы крылья, клюв да птичий взор, и рвануть к облакам, спрятаться под их мягкостью от грубого тона воспитателя и её злостных гляделок. Вот бы, вот бы. Но все они до сих пор на земле, до сих пор в стенах приюта, и Чимин, прежде чем зайти в класс, встречает в коридоре группу Тэхёна, которую ведут на следующее показательное занятие. Он осторожно (чтоб не испугать) касается руки Тэхёна, шепчет робкое «привет», будто бы с утра не виделись, будто бы не чистили зубы в одном умывальнике. Тэхён не реагирует, но ладонь кладёт на спину друга — прощупывает диски позвоночника. Там большой горб. Значит, не всё прошло гладко, значит, сегодня без сока и конфет. Чимин лишь тычет его в родинку на кончике носа — не унывай! — и продолжает свой путь до группы, слушая, как Тэхёна подпинывают идти вперёд, не выбиваться из строя. По приходе в группу Мэй совсем не жалеют: её бьют ремнём по голым ногам, задевая мощной пряжкой старые раны, чулки давно сползли, и по их белизне катятся чуть заметные капли крови. Чимин не уверен, но ему думается, что девочка сейчас уже не кричит. Просто её рот открыт в безобразной немой паузе, а по щекам катятся слёзы, сетка белка глаза красная, а волосы растрёпаны. И воспитателя совершенно не волнует, отчего Мэй впала в такую дикую истерику у доски, её не волнуют чувства пятнадцатилетней молчуньи, которая ещё ни разу не устраивала бунты и вела преспокойный образ жизни. Здесь, кажется, один Чимин задумывается о таком, и пока Мэй обессиленно падает на пол, а кто-то из немногочисленной группы мочится прямо в наглаженные штаны, он отходит в сторонку, подумывая не включать слуховой аппарат до самой ночи. Чимин искренне ждёт, когда этот проклятый, полный вранья и тепла батарей по периметру день закончится. И он забивается в уголок, поджимает ноги к груди, мнёт свою единственную рубашку, наблюдая, как Бао принимается за вечерние полёты. Мысли Чимина пусты, они изрознены и, кажется, больны уже чем-то совершенно неизлечимым. Лишь только на их горизонте — в еле различимой дали — маячит чья-то знакомая фигура с характеристиками свободы и запоминающимся звоном ключей от машины. Это Юнги, и он перешагивает крупные валуны горя, наставленные по площади души Чимина. Что только забыл этот ошмёток надежды в сердце сироты? Потерялся, видимо, и теперь своим неярким светом сигнализирует, подаёт признаки жизни — подбадривает неимоверно, если честно. Наверное, потому Чимин до сих пор не воет, подобно Мэй. И, возможно, мальчишка перебарщивает, возможно, он совсем не в курсе настоящего — просто не знаком — Юнги, потому выдумывает всякие идеальности. Но да ладно, чёрт со всем. Чимину просто хочется спастись хоть в ком-то и не задохнуться от разочарования, чьё лицо теперь принадлежит Господину Киму — однозначному добряку, заботливому волшебнику, который не жаден до подарков и мерзких переглядок с потерявшей все координаты жизни девочкой.***
Чимин спит ужасно плохо. Сон к нему никак не идёт, оттого он ворочается, пытаясь отыскать подходящее положение. Но то подушка оказывается чересчур тёплой, то одеяло как-то слишком уж давит на спину, то вообще мышца ноги начинает подёргиваться — вероятно, от сильного перенапряжения. Не в смысле спорта, а эмоциональной перегрузки. Вот и лежит Чимин тихонечко, думает думу. Завтра он пойдёт на внеплановый приём к доктору Ча. Причину смены графика ему, конечно, никто докладывать не собирается. Потому становится немного не по себе. А ещё в комнатах вновь начинает холодать — это из-за отъезда Господина Кима, что логично, — на стены оседает влага, а из окон дует морозный ветер. Резкая смена температуры помещения сказывается на воспитанниках, и они видят дурные сны, бурча неразборчивые фразы себе под нос. Чимин этого не слышит, но точно знает. Ещё он знает, что Тэхён тоже не спит. Его пустой взгляд ощущается колкостью на спине. И вот слышится шуршание, скрип пружин, кровать Чимина прогибается под чужой тяжестью, знакомые с детства руки скользят по макушке, ощупывают черты лица, подмечают опущенные уголки губ, печальные брови и морщинку на лбу. Такое ощущение иногда создаётся, что Тэ, на самом деле, и не слепой вовсе. Просто у него глаза не на лице посажаны, а на внутренней стороне ладоней, которые видят больше любого зрячего. Чимин поначалу даже пытался уличить его в обмане, но спустя время — кучу тщетных попыток — подуспокоился и принял мысль, что ему придётся принять знание о частичной слепоте друга за данность. Чимину нравится, что Тэхён не пытается заговорить с ним жестами, что не рисует знаки-символы, передавая послания; он просто пробирается под то самое давящее одеяло, обнимает Чимина крепко-крепко — буквально путается с ним конечностями, — греется и дышит на самое ухо, пыхтит, как паровоз. Чимин ощущает ожоги дыхания на своей коже. И в таком жутко неудобном положении сразу начинает клонить в сон. Тэхён, кажется, уловил скитания друга в этой прохладной темноте, вот и пришёл помочь, утешить и отдать каплюшку своего тепла. Чимин благодарен, оттого сжимает руку Тэхёна в своей, подносит к сердцу, что бьётся тихонечко сквозь футболку, и принимается сопеть, отчего Тэ усмехается и тоже прикрывает глаза в надежде хотя бы внутри сна рассмотреть нечто красочное, похожее на настоящий мир. Но оба всё так же остаются в реальности, они прекрасно знают, что утро не готово встретить их счастьем. Увы.