***
Квартира Юнги за эти пару дней совсем не изменилась, что логично. Но Чимин с прежним восторгом осматривает её и бежит навстречу сонному Мегатрону, который поначалу не понял сути происходящего. Он лишь повёл усами, учуял знакомый запах одиночества и расслабился, прекрасно зная, что Чимин ничего плохого с ним не сделает. Юнги же долго стоял в коридоре, рассматривая паркет. В одной руке он держал сумку с вещами мальчишки, а в другой — незажжённую сигарету, которую машинально — по тревожной привычке — вытащил из пачки. Закурить не получится — всё-таки он не один, — оттого приходится мять в пальцах фильтр и сыпать под окоченевшие вмиг ноги его наполнение. Юнги не знает, что ему делать дальше. Инструкций отец не выдал. Он лишь быстро уладил вопрос усыновления Чимина (на имя Юнги, кстати) и отправил их прочь из приюта, жёстким взглядом напоминая сыну о его месте, о том, что документы ни черта не значат и Чимина не получится забрать себе. Юнги прекрасно это понимал, оттого не действовал сумасбродно, а просто мирился с собственной участью и улыбался на разговоры Чимина, который, кстати, в этот раз уже не так сильно пугался города. Да, он всё так же вжимался в сидение и мялся по пути в квартиру, но взглядом заинтересованно разглядывал местные парки и магазины, удивляясь их заманчивой необычности. Заходить в эти громоздкие здания и на шумные территории он не изъявлял желания, конечно же, но мирился с их существованием и вот такой странной аурой свободы. Она не была такой, как у Юнги. Тот будто бы происходил из другой династии людей, а потому ещё больше притягивал сердечную печаль Чимина. И эта печаль — и без того невыносимая — увеличилась бы вдвое, знай Чимин о ситуации, в которую попал, словно в рыбацкие сети. Не просто так Юнги сегодня совсем не разговорчив, улыбчиво замкнут и ещё более щедр. Стоило им только войти в квартиру, как он принялся заказывать продукты доставкой, расспрашивать Чимина о том, чего ему хотелось — какой одежды, книг и даже, возможно, новой мебели, — из-за чего казался нервным и подозрительным. Особенно переживать заставляло то, что Юнги откликался на каждый шорох. Он словно чего-то (или кого-то) ждал, беспокоился и в конце концов предпочёл выпить ещё парочку транквилизаторов. Авось поможет успокоить ломку в груди. Но ни черта оно не спасало. Юнги всё никак не может расслабиться — он ждёт подвоха. Заключать с отцом сделку было гиблым решением, но единственно возможным в возникшей ситуации. Все ведь герои так поступают. Наверное? Юнги уже ни в чём не уверен, оттого его тревожные бугры мозга покрываются плёнкой, не позволяющей пропускать ясность мыслей. И он действует натянуто, заставляет Чимина с подозрением и волнением поглядывать на себя во время ужина, задавать прямолинейные вопросы, лишь нажимающие на ноющие точки. — Юнги, с тобой всё хорошо? — Конечно. Нет. Вся кожа на большом пальце ободрана под мясо, холодильник и кухонный гарнитур под завязку забиты продуктами, счета за квартиру теперь будут автоматически каждый месяц оплачиваться онлайн, собственные шкафы с одеждой пусты, а флакон одеколона со злости разбит о кафельную стенку ванной комнаты. Чимин, конечно, этих изменений не замечает, зато без всяких подтверждений видит, как Юнги с каждым часом всё больше и больше обрастает страшной грустью, бьющей ядовитым ключом тоской, которая заливает гостиную до самого потолка и гасит свет. Не о лампах речь. И Чимин не знает, что должен говорить и делать. Он не задушевный собеседник, а всего лишь боязливый ребёнок, который затылком чувствует напряжение всей квартиры. Создаётся такое чувство, что до рассвета ни он, ни Юнги не доживут. Наступит какая-нибудь ядерная война, погубит в секунду всех и вся, раздавит облаком токсинов человечество, порушив их судьбы и дома. Так вот по лицу Юнги видно, что он об этой войне знает, хоть и старается изо всех сил отыгрывать беззаботного паренька, который на каждое предложение Чимина подрывается с места. Он будто бы суицидник и наутро планирует вскрыть запястье, из-за чего соглашается на всё подряд и даже проигрывает Чимину несколько партий в видеоигре, посмеиваясь и бубня что-то из разряда «да уж, сегодня ты просто непобедим». Мальчишка в это не верит. Он слишком часто видел тех, кто молча затухает, кто теряет в себе какую-то важную деталь и разбивается. От Юнги сейчас несёт чем-то подобным. И даже стойкий запах разбитого одеколона не способен это заглушить. Всё читается по взгляду, походке, сутулости спины, что собирается в поход по пустыням отчаяния без карт и компаса. Жесты выдают безысходность. Юнги всё больше и больше становится похож на обыкновенную шарнирную куклу — ободранную, над которой возвышается дребезжащий купол, готовый лопнуть в любую секунду и всего изрезать. Никакой зонт от этой небесной кары не спасёт, из-за чего сам Чимин начинает переживать и загадывать самое ужасное. Последнее уже по устоявшейся привычке. И хотя Юнги непоколебимо пытается вести себя как прежде, но ошибается на поворотах, его заносит, и он перебарщивает, когда начинает рассказывать Чимину о том, какие шумные, но добрые люди живут с ним по соседству, что к ним всегда можно обратиться и попросить помощи. Ну, это если что. Ну вдруг. Ещё есть Чонгук, и вообще, он очень классный парень, просто отличный друг. Его номер Юнги заносит в книгу контактов новенького смартфона и отдаёт тот Чимину, мол, а это тебе от меня подарок, учись и пользуйся на здоровье. — А как же твой номер, Юнги? — мальчишке все эти гаджеты чужды, но буквально самое главное он просто не мог не спросить. Юнги же глупо отмазывается. Он говорит, что решит этот вопрос чуть позже, и вновь заводит разговор о мире, в который Чимин так рвался попасть и теперь надолго — навсегда — в него заселился. Теперь он, получается, постоянный житель, не гость какой-то, а значит, нужно привыкать. Привыкать к шумам проезжей части, к высоткам, нагревающимся в жару, к рассаженным по дворам цветам, которые рвать никак нельзя, к огромным баннерам над головой, к музыке, что в черте города слышится отовсюду; нужно привыкать к людям, не бояться их, но всегда быть начеку, держать нос по ветру и думать, конечно же, в первую очередь о себе. Ведь кто, если не ты сам, вывезет всю эту промозглую зиму, которая, кажется, уже навечно поселилась в душе, обморозила конечности, запретила выходить на солнечный свет. А иначе растаешь. Иначе можешь очень сильно пострадать, даже не оправиться. Чимин плохо понимает переносный смысл, но тональности голоса собеседника своим поломанным слухом всегда на «отлично» распознавал. За Юнги сейчас говорила агония, какая-то внутренняя мука, которая сдерживалась замкнутостью личности. Мин не из тех, кто подробно расписывает жалобы на судьбу. Тем более, он бы не стал оповещать о них Чимина. У него другая цель — за жалкие остатки времени впихнуть ему в голову как можно больше подручных средств, которые в секунду тревоги протянут руку помощи. Одних слов, конечно, мало. Но Юнги теперь на большее не способен. Он скован, он хоть и ходит по дому, но ощущает, как на его голенях брякают цепи. Чем ближе к утру, тем короче они становятся. Такой своеобразный поводок. Юнги знает, что совсем скоро — по просьбе своего отца — он и гавкать начнёт, подобно собаке. Потому что уже ничего не поделаешь — приоритеты расставлены. И ему до сих пор смешно (не верится даже), что основой всего оказался какой-то Пак Чимин, который больше похож на пугливого птенца, боящегося сделать что-то не то и так катастрофично прекрасно улыбающегося, когда Юнги предлагает ему послушать любимую пластинку. Виниловый проигрыватель Чимин видел однажды на картинке в какой-то книге. Но как он работает и слышится, мальчишка, логично, не знал, потому с огромным любопытством, усевшись на диване, посматривал на то, как Юнги вытаскивает чёрную виниловую пластинку из упаковки и аккуратно кладёт на диск самого проигрывателя, помещает тонарм на начало звуковой дорожки и отходит, позволяя музыке затянуть своё начало. Cigarettes After Sex для Юнги всегда были каким-то щадящим антидепрессантом. То была чуть ли не единственная группа, которую он мог слушать часами, наизусть знать каждую ноту и всё равно безразмерно обожать. Их песни умели успокаивать и заставлять не забыть о своих проблемах, но смириться с их наличием, с их неоспоримым влиянием на твою жизнь. Меланхоличные гитары и пассивные ударные действуют душевным обезболивающим, оттого Юнги чуть ли не рушится на паркет, когда чувствует, как паника его отпускает, а на её место приходит окончательная покорность к дальнейшим событиям. Чимин же на ноте восторга слушает отличный от магнитофонного звук винилового проигрывателя. Тот иногда по-старинному скрипит, отчего придаёт музыке особую дымку загадочности. И Чимин, закутанный в плед, начинает засыпать, хотя и препятствует поначалу — поддерживает веки пальцами, часто-часто моргает, из-за чего вызывает смешок у стоящего рядом Юнги. Он, кстати, будто ожил — воспрял духом, — и теперь улыбается не так машинально, как пару часов назад. Чимин этому наивно радуется, полагает, что сам себе надумал какой-то ерунды, привычно распереживался, и под полный спокойствия «Apocalypse» начинает сопеть, застывая на губах с вопросом о том, чью же именно музыку включил Юнги. Интересно ведь. Но сон забирает Чимина, привыкшего ложиться в кровать по приютскому расписанию, поэтому он решает запомнить все свои вопросы и задать их уже утром, за завтраком. Ещё надо бы прояснить всю суть того, почему Юнги вдруг его забрал. Сегодня Чимин побоялся испытывать свою удачу — вдруг разгневает? — но завтра обязательно попытается понять все смыслы. Он ужасно не хочет быть обузой для свободы, не хочет своими подстреленными крыльями влиять на чужие далёкие полёты. Юнги о таком даже не думает. Он лишь дослушивает песню до конца и, поднявшись с подлокотника кресла, осторожно переносит Чимина к себе в комнату, укладывает на кровать и тихо, боясь разбудить, накрывает его тёплым одеялом, гасит свет и занавешивает шторы, а после возвращается в гостиную, плотно закрывая за собой дверь. Юнги привык играть с судьбой, оттого запивает очередные таблетки порцией виски, надеясь, что печень к утру откажет окончательно. Ей как бы давно пора выбиться из строя. С такими-то экспериментами она явно на последнем издыхании. Но Юнги знает, что ему просто не может так крупно повезти, оттого он убирает бутылку и в бессмыслии проводит время до самого рассвета, смотрит скучающим взглядом на пробуждающийся город, слушает скрипы закончившейся пластинки. Мегатрон тихонечко выползает из спальни и трусит к хозяину, смотрит на него так, будто бы всё понимает, оттого мяукает жалобно пару раз и трётся прохладным носом о его руку, мол, ну куда же ты собрался, прекращай этот театр и оставайся. Юнги бы только рад, но отец в восемь утра скидывает ему сообщение о том, что нашёл Чимину замечательного тьютора или даже лучше будет сказать — ассистента. Он с мальчишкой будет жить, учить его первоначальным навыкам обслуживания в городской среде и обыкновенным школьным дисциплинам. В общем, отличная альтернатива загнившим условиям приюта. Юнги соглашается, напоследок рассовывает по всевозможным углам деньги, скидывает в чате Чонгуку эту своеобразную «карту сокровищ» и предупреждает — оно на чёрные дни. И, в последний раз оглянувшись по сторонам квартиры, что повидала от хозяина многое, принимается загружать свои вещи в машину. Их оказалось всего две сумки и рюкзак. Ничего лишнего. Юнги предпочёл оставить в пользование Чимину бо́льшую часть собственных вещей, пытаясь хотя бы так откупиться от его печального лица. И он понимает, что это его не спасёт, не поможет, когда вернувшись, встречается на пороге коридора с Чимином. Он только проснулся, с полосами подушки на щеке, стоит у стеночки, перепуганно хлопает ресницами, сжимая руки в кулаки за своей спиной. Юнги же не знает, как говорить и с чего вообще начинать. И только сейчас он понимает, почему на него вывалилось вмиг столько тяжести и столько боли — это чтобы в возникшую тяжёлую минуту не упал. Именно по этой причине Юнги всё ещё держится на ногах, не разваливается под прицелом глаз подростка, его взгляда, что копается во внутренностях, находит старые язвы и на них умело давит, выжимает соки жизни. Чимин, кажется, и сам не понимает, как отравляюще действует на одного травмированного жизнью парня. Он ему не просто роет могилу, а туда укладывает, как ребёнка в колыбель напротив кровати матери — осторожно и под тихую песенку. — Юнги, а ты со мной не останешься? — вопрос мощным потоком боли разрезает молчаливый коридор. Чимин тушуется, он не будет скрывать, что боится своих же опасений, оттого делает пару шагов вперёд и встаёт в мелких сантиметрах от того, кто из пепла вытащил и, кажется, этим самым пеплом сейчас и собирается стать. Чимин уже не уверен, что сможет тот без приступа агонии вдохнуть. Он точно задохнётся. — А как же я… как же я без тебя, Юнги? А тот молчит, и на лице его появляются шероховатости. Он в той самой области, где кончаются слова. На Юнги шкура трескается и не может устоять в момент, когда в глазах Чимина мелькают слёзы, мечут прозрачный жемчуг, готовый в любую минуту упасть на пол и разбиться. Юнги не знает, что нужно сказать, он просто боится парализовать жизнь мальчика своими гнилыми обещаниями. Потому он аккуратно, опытно, до костных тканей, самым необратимым из возможных привыканий, всплывающим брюхом вверх в топком болоте, говорит: — Ну же, не плачь! Я ещё приеду, обещаю, — и внутри себя он падает перед Чимином, как перед иконой, просит прощения за ложь и грехи. В реальности же Юнги всего лишь кладёт руку ему на плечо и сжимает, не боясь поломать костей. — А когда? — Завтра, — отвечает, а сам леденеет. Этот громадный обман натирает ему челюсть, из-за чего хочется поскорее выбить самому себе каждый зуб. — Ты не врёшь? А Чимин отчего-то совсем не может Юнги верить сейчас. Он по-взрослому собирается кашлять, чтобы не плакать, но всё так же слышать глоткой проклятый сбившийся пульс, что пытается вырваться изнутри. И в жилах как-то становится сухо. Кровь мазутом застревает у конечностей, образует тромбы. Это, прости, милый, летальный исход. Как же ты, Чимин, до сих пор на ногах стоишь? Так это рука Юнги его за плечо держит. Только и всего. Он словно жгутами самой жизни схвачен, и эта же жизнь бежит от него, бедолаги, прочь. Такую точно не поймать. — Честно-честно, — глядя в глаза с другой стороны воды, самой невозмутимой из интонаций, — я вернусь завтра же утром, — сыпет обещаниями Юнги. — Проследишь за моим котом? Чимин только и может, что кивнуть. Но чувство, что его накрывает волна страха, не покидает мальчишку. Внутри отчего-то наступает сушь и жар, даже слёзы выжаты все, но глаза до сих пор видят плохо, будто бы внутрь попала вода и теперь не вымывается. А Юнги прокажённый и больной, сутулится и, не удержавшись, целует Чимина в лоб, оставляя после себя горячий след прощания. Оба стоят ещё с несколько минут молчком, не шелохнувшись, и сдыхают медленно, по частям. А потом Юнги находит в себе сил подмигнуть и выйти из квартиры, предварительно наказав Чимину ждать гостей. Тот пропустил это мимо поломанных ушей и пустотой уставился на закрытую дверь. Что-то внутри болело, и это что-то хорошо знало, что реальность, в которую попал мальчишка, пропитана ядом, обросла шипами. Оттого, наверное, сейчас так больно. Но Чимин ведь сильный, и он спешит привести себя в порядок. Привести себя в себя. Он возвращается в гостиную, где спит Мегатрон, и в ожидании остаётся караулить приход Юнги — словно пёс, — считать часы по лучам солнца на паркете — это уже словно дикарь. Чимин просто хочет научиться доверять. И, конечно, он знать не знает о высоких мыслях человека-свободы в момент, когда он стоит на светофоре, пропуская пешеходов. Юнги думает, что человек, который не способен ничем пожертвовать, никогда не сможет ничего изменить. Потому он не приезжает к Чимину ни на следующий день, ни через неделю и даже ни через месяц.***
— Тебе нельзя пить, — Чонгук выхватывает из рук Юнги бутылку крепкого и ставит её на другой конец стола, ближе к Хосоку, из-за чего Мин цыкает и достаёт кретек, дымя прямиком под табличкой «no smoking». В баре сегодня немноголюдно, всё-таки вторник, и компания парней размещается за самым дальним столиком, заранее понабрав закусок и выпивки. Хосок, уставший после затяжного рабочего дня, тянет какой-то цветной коктейль из трубочки, молчит, периодически стреляя взглядом в отрешённого Намджуна, которому пить по отцовскому контракту запрещено. Чонгук же хоть и пьющий, но среди собравшихся друзей Юнги чувствует себя не очень комфортно — знает, что кажется для них странной малолеткой, набившей татуировки с дурости. Потому Гук хлебает пиво и одновременно с этим является единственным, кто пытается оторвать старшего от бутылки. Он хоть и знает, что Юнги частенько балуется смесью алкоголя и медикаментов, но нисколько это не поощряет, оттого чуть ли уже с ним не дерётся. Чонгук не хочет видеть друга холодным в одной из палат местной больницы из-за токсического поражения, а вследствие и отказа печени. Нет-нет, только не в его смену. Юнги же клал на все эти запреты. Он в принципе никогда особо их не соблюдал, а сегодня тем более не собирается. У него паршивое настроение, ощущение, когда хочется рвать и метать, выть волком и быть в гнусном долгу перед тем, кого бросил, кому так высокопарно солгал. Он и так уже давно не засыпал без приступов и атак, а теперь и вовсе сомкнуть глаз не сможет. Перед ним, кажется, будет вечно картина сутулого Чимина в коридоре, который смотрит пронзительно, одиноко, из-за чего вскипает собственная кожа. Юнги понятия не имеет, что ему теперь с самим собой отвратительным делать. Он уже давно жутко неживой, пахнет дымом, солью и сырой листвой, у него намяты бока страшными обидами и поступками, по ним отец постоянно хлещет, оттого приходится постоянного охать. И он, конечно, предполагал, что ничего хорошего по итогу не выйдет, но всё же очень старался. Юнги пытался переиграть судьбу, забывая, что она всё равно возьмёт своё, даже у тех, кто от неё бегает — только чуть грубее. Это колотит его по сломленному хребту палкой, и он уже совсем не уверен, что сможет восстановить былую осанку. — Это всё из-за терминатора, да? — снуло спрашивает Чонгук. Он не хочет заводить эту тему, ибо и так знает, что на данный период у Юнги больше нет поводов для такой тяжёлой грусти, но ему очень хочется хоть чем-то помочь, хотя бы словом, и то ладно. — Стоп-стоп, это вы про того самого инвалида? — разговор подхватывает Хосок, разбрасывается не очень приятными словами и тычет Намджуна локтем в бок, мол, давай тоже присоединяйся, ты ведь много знаешь. Но тот предпочитает тактично смолчать. — У меня свадьба на следующей неделе, — оглашает вдруг Юнги, из-за чего всё окружение замолкает. Не верят, видимо. Да он сам не особо в происходящее верит, но, ущипнув себя за бедро, понимает, что всё это реальность и совсем скоро ему придётся примерить строгий костюм от Brioni. Его, кстати, сама Суён выбирала, под стать своему утончённому платью. — То есть это — мальчишник? — Чонгук сам наливает в стакан Юнги виски и пододвигает ему. Он понимает, что ситуация на грани срыва и тут может помочь лишь градус. Ну а запрет на употребление алкоголя совместно с медикаментами тихонечко забывается. Чонгук просто будет смело верить, что Юнги не закончит эти сутки в больнице. — Ты вымыл своё гейство из костей? — Хосоку всё смешно. Он явно перебрал с коктейлями и теперь слишком бурно реагирует на чужие речи. Хотя он с самого начала не одобрял привязанность Юнги к своему же полу, но будучи его давним другом, мирился, успокаивая себя тем, что у каждого свои тараканы в голове. И не все способны их вытравить. Возможно, некоторые из вас знают: эти твари настолько живучие, что, порой, никакие отравы им не страшны. И в конце концов всё приходит к сплошному размножению усатых. У Юнги вот с ними достаточно тёплые отношения. Он живёт с огромным роем тараканов в голове, и даже психотерапия не смогла справиться с ними. Хосок знает, что и он на Юнги повлиять не сможет, а потому старается игнорировать ориентацию друга, выводить её в шутку. Хотя смешно здесь лишь ему одному. — А как же Чимин? — не унимается Чонгук. Ему действительно тревожно за этого мальчишку. Он привязан к Юнги — это видно невооружённым глазом, — да и сам Юнги к нему прикипел. И непонятно, что они собираются делать дальше. Да и собираются ли вообще? — Чимин теперь живёт в его квартире, — Намджун всегда врезается в разговор в нужную минуту. У Хосока от услышанного коктейль идёт носом, Чонгук шокированно хлопает своими оленьими глазами, а Юнги просто пожимает плечами, мол, ну, вот так вышло, объясняться не собираюсь. — Ты, блять, серьёзно? — повышает голос Хосок, чуть с места не подскакивает, но обращённый в сторону их столика взгляд бармена заставляет его вновь сесть и начать возмущаться на более низких тонах. — Только не говори мне, что ты его усыновил или типа того, — шипит он сквозь зубы, сжимая в руках скрипящий льдом стакан. Юнги лишь кивает. Хосок отказывается верить: он не моргает, быстро дышит, переосмысляя происходящее, а изнутри весь обрастает ядом, скоро всех здесь им заплюёт. К такой информации он точно не был готов. Да и, кажется, никогда бы не подготовился. Действия Юнги для него сейчас выглядят как нечто из разряда «до отвратительного чересчур». — Ну и сколько же ему лет? — Семнадцать, — Юнги хлебает виски, а после спокойно договаривает, — скоро будет. Хосок залпом опустошает стакан и с громким стуком ставит тот на стол. — Пиздец, — и это последний его комментарий за весь вечер. Больше ничего хорошего или даже нейтрального сказать он не сможет. Остались лишь запасы осуждения и негатива. Остальные же ведут себя иначе. Намджун, например, всё так же собран. Он уже знаком с этой историей. Отец Юнги все мозги ему вынес рассказами о неадекватности своего сына и его резко возникшей, безусловно мерзкой привязанности к сироте из загнивающего приюта. Намджун предпочитает не занимать никакую из сторон этого конфликта. Он всего лишь слушатель и наблюдатель. Чонгук же принимает позицию абсолютной поддержки. Он искренне расстроен за Юнги и Чимина, его ломает от того, что он никак не может им помочь. У него нет ни связей, ни средств. Нет даже собственной квартиры, что уж тут говорить. Потому побег этих двух сообразить не получится. Тут явно глава семейства Мин постарался. Иначе бы Юнги не согласился быть женихом Суён. Видимо, отец выдвинул какой-то ультиматум. И пускай Чонгук не в курсе всех тонкостей, но он всё ещё не дурак, а потому в печали сводит брови к переносице и хлопает Юнги по плечу — не делит с ним тоску, но пытается в неё вникнуть. — Я буду его навещать, — обещает Гук. Юнги ему лишь натянуто улыбается и отворачивается к окну, за которым давно наступил смурной вечер. «Навещать», хм. Прямо как смертника какого. У Юнги по Чимину болит сердце. И хочется вчерашний день, проведённый с ним, впитать и унести под кожей, а наутро ждать расстрела, готовиться к началу худшего. Всё было просто отлично, не окажись они оба в этой вёрстке из сотни возможных Вселенных. Вот бы им переместиться в соседнюю, а там май и Юнги опять двадцать три года, он живёт за городом в небольшом домишке, и с его балкона открывается шикарный вид на город, увязший в облаках пыли и одиночества. Чимин бы жил где-нибудь по соседству, любил сажать цветы и гулять с собакой в лесу неподалёку, где птицы начинают пищать ещё с раннего утра. Было бы очень здорово познакомиться именно в таких обстоятельствах и раскладах. Не так, как сейчас. Потому что пока они лишь друг друга уничтожают, рвутся и как стёкла дребезжат. В крови уже присутствует какая-то зависимость, и она дичайше травит, из-за чего раны не заживают, а лишь ноют. Юнги откровенно не знает, что ощущает и как относится к Чимину. Про чувства ему говорить всегда было сложно. А про чувства к подростку — тем более. Он со страхом в глотке понимает, что наступает на одни и те же грабли, он возвращается в ужасное время, а потому кусает губу и пытается лишний раз не углубляться в эти тематики. И он в курсе, что мы в ответе за тех, кого приручили. Юнги понимает, что бросать Чимина вот так было с его стороны кошмарно и безвкусно. Но иначе он поступить не мог. Юнги не умеет этой прямоты, да и точной нежности он не обучен, а потому обходит все бугры и делает по-своему, стараясь как можно меньше навредить. Он Чимина накормил знатной басней, а теперь с самого себя противного трескается и нос воротит. У Юнги, если честно, давно руки полные грязи, оттого вера в лучшие концовки — хэппи-энды — ничтожно слаба, она буквально не проклёвывается. Он лишь чувствует, как в этот прохладный февраль на него рушится громоздкое пекло, в котором приходится сохнуть, а после радоваться до визга, что не умер. Хотя было бы очень даже неплохо и умереть. И Юнги хотелось бы сделать всё для Чимина. Мы ведь уже говорили, что он заразился наивностью? А потому, отбрасывая мысли о высоких чувствах, Юнги надеется на благосклонность мироздания. Пускай у него всё будет скверно — он привык, оттого не особо станет выть и страдать. Но вот Чимину должно повезти. Тут дело не в фортуне даже, а в том, что он заслужил счастье. После сумрака приюта мальчишка просто обязан увидеть, почувствовать ту самую свободу, к которой, казалось, не готов, казалось, не дорос. У Юнги вот с этой самой свободой отношений не сложилось. Он всё сам запорол ещё будучи подростком. Но вот Чимин… У Чимина всё только начинается. И очень хочется пожелать этому мальчику с эмалевым взором исключительно тёплых вспышек солнца и такого человека рядом, который из самого Ада за руку вытащит и никому никогда не отдаст. Юнги со страхом понимает, что хотел бы стать для Чимина таким человеком, оттого закрывает глаза и с силой сжимает в руке пустой стакан. Да, ему бы этого очень хотелось. Но, увы, им больше увидеться не удастся. Никогда? Скорее всего. Но такими словами Юнги (с надеждой) боится разбрасываться.