Жаркое лето настигло город слишком быстро, и Юнги, истощённый вечерней тренировкой, плёлся домой, собирая подошвой избитых кроссовок камни. Маму уже давно раздражали эти изрядно поношенные найки, она всё грозилась выкинуть их под покровом ночи, ведь такой позор больше носить нельзя. Юнги же упрямо доказывал, что это его счастливые кроссовки, в которых он неоднократно обыгрывал соперников в матче по баскетболу. А что, если, выбросив их, они и счастье заодно оставят на помойке? Непорядок же, ну. Потому приходится терпеть ощущение отсутствия подошвы под ногами, ибо она настолько износилась, что теперь пяткой каждый камешек чувствуется. Но Юнги уже — «уже», а не «всего лишь» — семнадцать, и он готов ради выхода в финал на многое. Даже на такую, казалось бы, ерунду, как веру в магическую силу обуви.
Отец всегда с этого смеётся и говорит, что дело совсем не в удаче, а способностях. Конкретно — способностях Юнги, благодаря которым команда уже не первый год показывает хорошие результаты. До победы они, конечно, ещё не доходили, но в этот раз как никогда близко. Потому Юнги из кожи вон лезет, старается, ведь это его последняя возможность попасть в областную лигу, а дальше уже наверняка будет не до баскетбола. Мама тоже так говорит. Она хоть и рада, что её сын так ответственно занимается спортом, но всё же хочет для него чего-то большего. Вообще, родители у Юнги просто замечательные. Они стараются для него, поддерживают и дарят любовь, которая порой, кажется, неисчерпаема. Хотя и бывают моменты повышенного давления. Юнги не любит, например, когда его заставляют делать что-то против его воли. Он своенравен, редко кого слушает и в принципе не готов мириться с чужими указками. Даже если они поступают от отца и матери. В ответ на подобное он лишь противится, бунтует и сбегает из дома, проводя ночь у бедолаги Хосока, который, если честно, уже заебался уступать другу свою кровать.
В последнее время, кстати, у Хосока он бывал чаще, чем дома. И даже сейчас плёлся туда нехотя. У отца на работе какие-то проблемы, и он практически безвылазно сидит в своём кабинете, а если спускается, то к ужину и со смурным лицом. Маме тоже тяжело: она понимает, что ничем не может помочь мужу, оттого переживает и даже плачет иногда. Когда же в поле их зрения появляется Юнги, родители отваливают на него шквал претензий, тем самым очищая себя от накопившегося мусора. То оценки его не нравятся, то он слишком буйно себя ведёт, то в комнате недостаточно чисто, то баскетбол их резко начинает бесить и вообще как бы пора с ним завязывать. Парень хулиганом никогда не слыл, учился не идеально, но всё же старался, а когда почувствовал, как на плечи легли жёсткая рука отца и раздражённая — матери, то он прямо весь изменился, выбился из равновесия и будто бы ударился головой об стену, раз начал творить абсолютный хаос.
Всё началось с безобидного мелкого хулиганства, а закончилось дракой за школой, в которой Юнги вынес сразу троих парней, а одному даже нос разбил. Конечно, эти придурки нажаловались, и родителей Мин вызвали к директору, в красках расписали все похождения сына и его явно ухудшившееся поведение. Казалось, только на хорошей игре в баскетбол он ещё держится, а так бы давно вылетел. Отец от таких новостей был в ярости. Придя домой, он зарядил Юнги пощёчину, лишил его всех карманных денег и запер под домашний арест на две недели. Мать такие действия лишь поддержала. Ему разрешалось лишь ходить в школу, а после минута в минуту садиться в машину, которую послал отец. Пару раз Юнги, конечно, ослушивался указаний, но за это лишался ужина и любой снисходительности, а так как лишних денег не было, пришлось играть по правилам. Было скучно и злостно. Своенравный парень прямо-таки чувствовал, как самолично залез в клетку и теперь ждёт подачки от хозяина.
Ему такое не нравилось, он стремился к самостоятельной независимости в словах и движениях, оттого, когда срок наказания прошёл, Юнги стал более осторожен по периметру школы, но вёл весёлую жизнь вне её. То были бары, клубы, игровые и торговые центры, мотели. Под предлогом двойной тренировки перед чемпионатом Юнги сбегал в развлекательный квартал и по поддельному паспорту покупал себе банку пива, названивая Хосоку, мол, присоединяйся, я жду. И всё действительно было круто, любой подросток рвётся к такой взрослой — в какой-то степени — жизни, хочет наслаждаться запрещёнными вещами и не зависеть от тяжёлого взора надоедливых родителей. Юнги прямо чувствовал, что именно такая дорожка подходит ему, потому отдавал ей всего себя, пил и веселился, ощущая абсолютную свободу, — буквально олицетворял собственное отражение с неподчиняющимся морским ветром.
Так было, пока перед его глазами не появилась
Она.
Её звали Ёнсон — девушка с короткой чёрной стрижкой, ярко красной помадой на губах, кучей проколов в мочках, которая постоянно носила школьную форму и толстовку поверх, утверждая, что ей совсем не жарко. С Юнги они встретились в одном из игровых центров: сели за один автомат и около двух часов проиграли друг с другом, и, в итоге, последний раунд был за Ёнсон. Она подскочила с места и радостно закричала, Юнги же недовольно скрестил руки на груди. Ого, да он какой-то девчонке проиграл! Конечно, его это нехило задело. Казалось, за столько месяцев практики в эти автоматные игры он должен был хоть чему-то научиться, а всё равно сплоховал. Девушка расстройство противника заметила сразу, оттого предложила сходить в кафе, мол, знаешь, раз уж я победила, то угощаю. Юнги почему-то не отказался. И после этого затянулась их недолгая дружба, которая по логичному итогу переросла в отношения.
Ёнсон была действительно классной. В отличие от многих других девушек её возраста, она не ценила милые свидания, годовщины и клятвы в вечной верности. Лучшим развлечением было сходить в бар или тот же самый игровой центр, спустить там все жетоны, а потом завалиться на пустую вечернюю детскую площадку и пропустить по баночке пива. Юнги, который ненавидел сложности, считал, что в лице Ёнсон обнаружил лучшую девушку и даже — под аккомпанемент собственного смеха — задумывался о том, что мог взять её в жёны. Но это были лишь бредни пьяного подростка, да и озвучить он их не решался. Не то чтобы боялся отказа, но подумывал, что пока рано им думать обо всей этой ерунде, ведь совсем неизвестно, какое будущее ждёт за поворотом.
Это Юнги верно подметил, потому что им с Ёнсон в скором времени всё-таки пришлось расстаться.
И да, она оставалась всё такой же классной-чудесной-распрекрасной,
НО девушкой.
Это осознание обрушилось на Юнги в самый неподходящий момент. Они были пьяные, раскрасневшиеся и готовые на всё, бежали вперёд по светящимся улочкам задрипанного района спевшихся гуляк. Ёнсон прогуляла уроки, привычно намазала губы ярко-красной помадой, а Юнги улизнул с тренировки и выключил телефон, зная, что его сразу же начнут искать. То был побег от огромной реальности, которая давила на выпускников, загоняла в жёсткие рамки раздумий над выбором следующей ступени жизни. Юнги ненавидел думать о скором поступлении в институт, который для него выбрали родители, он ненавидел вспоминать их постоянные споры и ругань за ужином, когда отец не мог отвлечься от телефона, а мать на глазах сына подозревала мужа в изменах, кричала и била посуду. Существование их дружной семьи начинало менять координаты, и Юнги находил настоящую отраду во времени, проведённом с Ёнсон. Она же, в свою очередь, была точно такого же мнения, оттого всё больше и больше не хотела отпускать Юнги из хватки своей руки и, в конце концов, смущённо притащила его к дверям мотеля.
Он не дурак — сразу всё понял и, приобняв девушку, завёл в здание, оплатил номер, а открыв его, сразу же попал в тёплые объятия и кусачий поцелуй. Ёнсон не пыталась скрыть свою неумелость, как и не пыталась скрыть жгучее желание. Она быстро раздевалась, наступала и смеялась, когда Юнги с недовольным цоканьем пытался стереть чужую помаду с собственных губ. Но та лишь размазывалась по щеке и уголкам рта, из-за чего парень становился похожим больше на заправскую шлюху, нежели подающего большие надежды баскетболиста. Ёнсон такие перевоплощения нравились, она быстро заводилась и, недолго провозившись, торопилась снять с себя всё, кроме нижнего белья, а после, опрокинув Юнги на кровать, забиралась на его бёдра и тёрлась о пах. Сорванное дыхание над ухом, поцелуи в висок и ключицу, полетевший на пол бюстгальтер, грудь с твёрдыми сосками и родинка у пупка — всё в голове Юнги смешалось в кучу. Он лишь сжимал руками задницу девушки, продолжал вкусно целоваться, оттягивать губу и усмехаться одними глазами.
Казалось, всё это ему чертовски нравилось; казалось, красивее тела, чем у Ёнсон, Юнги ещё ни у кого не видел; казалось, её стоны у уха — самые любимые октавы запоминающейся сердцу песни; казалось, сейчас разум окончательно поплывёт и он даже забудет надеть презерватив, настолько сильно ему хочется уложить девушку под себя. «
Казалось», да?
Юнги не смог.
Юнги ничего не смог сделать. Когда Ёнсон сползла перед ним на колени и расстегнула ширинку джинсов, то вся замешкалась и даже отодвинулась. Никакой реакции — никакой эрекции. Все поцелуи, нежные касания и стоны будто пролетели мимо Юнги. Оказалось, что лишь Ёнсон было приятно и желанно, оттого она со слезящимися глазами начала одеваться, прятать лицо в стороне и шмыгать.
— Я домой.
Юнги не мог ответить. Его будто бы парализовало, его контузило гранатой страшного осознания, и теперь он сидел один в проплаченной комнате мотеля, от стен которой отражались смешки. Парень вернулся к тому исходному пункту, от которого так долго бежал; от чего себя отговаривал и оправдывал, мол, да у всех встаёт член на накаченного соперника из чужой команды. Юнги действительно верил в выдуманный головой бред, внушал себе, что натурал, и при каждой встрече с Ёнсон будто бы это подтверждал, успокаивался. Но, придя домой, встречался с отражением и быстро щёлкал выключателем, лишь бы его не видеть. Понимание самого себя горело внутри пламенем незатухающей свечи, а теперь её уронили, и по органам разошёлся огонь. Весь мотель в одночасье пропах жжёным мясом.
Спустя сутки Ёнсон сама ему позвонила, мол, как ты и всё ли с тобой хорошо, добрался ли вчера до дома или остался ночевать в мотеле? Юнги отвечал сухо и дрожащим голосом. Впервые в жизни он так сильно ощущал свою крохотность перед кем-то. Кем-то знающим важный секрет. Ёнсон своё положение прекрасно понимала, но совсем не собиралась им пользоваться, оттого сразу пообещала, что про вчерашнюю ночь никому не расскажет — это всё-таки их личное дело. Юнги прямо выдохнул.
Правда, встречаться они всё-таки дальше не смогли. Девушка сама предложила остаться друзьями, но по итогу сама же слила общение на нет. Видимо, переключилась на какого-нибудь другого классного игрока в автоматы, у которого член нормально функционирует. Юнги не таил обиды, он просто продолжил жить, как и раньше, только уже с новоприобретённым знанием о том, что он конкретно не такой как все.
А «все» — это кто такие? Ну, окружение. У всех парней в команде были девушки-красотки, и они не стеснялись подробно рассказывать о вчерашнем сексе с ними, пока после тренировки принимали душ. Юнги в такие моменты не мог представить красочную картину позы наездницы, которую описывал капитан — мощный такой парень со шрамом от укуса собаки на голени. Он лишь всеми судьбами старался случайно — «случайно» — не взглянуть на чужие накаченные, влажные тела, оттого был неповоротлив, горбился, лишь изредка наигранно смеялся и пару раз поддакивал.
И он не какой-то похотливый мудень, Вы не подумайте! Просто Юнги пубертат хлещет по голове, гормоны устраивают бойни, и он боится раскрыть все карты, опозориться и до конца года остаться мальчиком на побегушках, которого давит в закоулке каждый встречный. Потому и приходилось качественно скрываться, притворяться, что пока не до девчонок — своих проблем хватает, да и к соревнованиям готовиться надо, — а в ночи ворочаться и думать: «Неужели мне правда нравятся парни? Может быть, я всё-таки
нормальный, а в прошлый раз просто перенервничал?».
Но нет. Каждая попытка венчалась провалом, девушки шокированно сползали с постели и убегали прочь из номера отеля, а если и оставались, то слушали байку о том, что Юнги просто устал, да и перед экзаменами сильно нервничает. Дуры велись, предлагали свою помощь, но парень лишь вздыхал и отказывался, а после бил кулаками стену, проклиная себя и своё отвратительное тело. И совсем скоро Юнги вовсе перестал стараться питать к девушкам романтические чувства и ударился в попытку стать асексуалом. Всё же лучше, чем геем. Он усиленно изучал форумы, читал заметки от врачей и истории обыкновенных людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией, даже думал прибегнуть к какому-нибудь операционному вмешательству — а вдруг повезёт?
Но спустя два месяца душевных мук понял, что отрицание самого себя ничего ему не даст. В тот день прозрения он купил себе банку пива и поехал в развлекательный центр, где, не притронувшись ни к одному игровому автомату, просто смотрел на посетителей и пил, думал, убивался и сглатывал вместе с хмелью горечь, пока охранник не выпинывал его прочь за неподобающее поведение. Оказывается, в зале запрещено распитие спиртных напитков, хах.
В одночасье стало уже плевать, на кого встаёт член, а на кого даже смотреть не хочется. Ну, всякие же люди бывают, правда? И что же теперь, нужно так сильно страдать и убиваться? Да, это грань (якобы) ненормальности пройдена, и теперь ничего не попишешь. Но, возможно, стоит с ней ужиться? Поболтать о том о сём, мол, знаешь, я всегда хотел найти себе классную девчонку, пригласить её на десяток свиданий, понять, что вот оно — то самое (ну, любовь), — заняться неловким сексом, кончить без презерватива и получить за это подзатыльник, но, кажется, всё катится к чёрту, и я уже не знаю, о чём мне стоит мечтать. Да и стоит ли вообще? По итогу ведь всё равно дерьмо полное получается.
Чаще всего оказывается так, что наши хорошо выстроенные планы рушатся, будто бы кто-то в самый последний момент стучит в дверь и сообщает плохие новости — «представляешь, ведь самолёты больше не летают!» — а у тебя уже сумки-пожитки собраны и куплен билет на далёкий остров. Но нет, не бывает всё так просто. Оттого Юнги было горестно пару месяцев, он сам в себе варился, покрывался волдырями и уже не знал точно, как нужно двигаться дальше. Потому что раньше, когда казалось, что ему, как и аналогичному большинству, нравится противоположный пол, он не запаривался и плыл по течению. Теперь же буйное море занесло его на острые скалы, всего избило, а назад плыть уже нет никаких сил. Изведывать новые земли тоже.
Оттого Юнги пытался приспособиться к новым ощущениям. После того, как он смог поглядывать в зеркало и иногда даже соглашаться, что ничего страшного в открытой правде нет, проблема оставалась лишь за обществом и родителями. Последнее беспокоило больше всего. Юнги казалось, будто он играет две роли, ведь в родном доме считалось само собой разумеющимся, что он будет вести себя как нормальный мальчишка. И он начинал играть роль «нормального мальчишки», к которому сердце абсолютно не лежало. Примерно тогда Юнги понял одну вещь: когда он являл родителям свою подлинную суть — они считали это лицедейством; когда же Юнги разыгрывал перед ними спектакль — это считалось естеством. Именно роль «нормального мальчишки» заставляла его постоянно менять пассий (до постели никогда не доходило, конечно же), негативить в сторону любого разговора о геях, лесбиянках и всех меньшинств по списку. Ему казалось, что всё это спасёт, что оно быстро исправит ситуацию и даже, возможно, направит на новый лад.
Но, увы, всё лишь усугубилось.
Этакая латентность в конце концов привела Юнги к настоящей симпатии — влюблённости, если хотите. То был незаметный такой паренёк из соседней школы, что иногда читал книжку в сквере, через который у Юнги лежал маршрут беговой тренировки. Он, конечно, не сразу заметил этого спокойного и отстранённого сверстника, но спустя пару недель постоянных нагрузок Юнги просто не мог не обратить внимания на незнакомца, так увлечённо читающего какую-то книжку. Банальщина какая-то. Ну кто по вечерам выбирается в парк, чтобы почитать? Получается, второсортный роман. И Юнги нисколько эта атмосфера не привлекала.
Поначалу.
Потом уже стало интересного, а что именно читает этот паренёк или почему он выбирает конкретно третью скамейку от начала парка? Это традиция такая? Привычка? Или же забавная случайность? Вопросов неожиданно стало образовываться слишком много, а ответов всё никак не поступало, оттого Юнги решил действовать. Пару раз у него так забавно и несносно получалось, что шнурки развязывались буквально в трёх шагах от незнакомца, потому название книги было быстро обнаружено. Ага, первая зацепка! Вот и подул лёгкий ветерок сталкерства, хах. Но нет-нет, Вы не подумайте, это всё шутки. Хотя по итогу Юнги всё-таки прочитал ту книгу. Пауло Коэльо «Алхимик». Человека, который живёт баскетболом и баночкой безалкогольного пива в вечер самобичевания, чтиво нисколько не впечатлило. Юнги прямо весь исплевался, пока нехотя листал страницы, пытался уяснить суть, поймать нить сюжета. Не его это занятие понимаете?
Но именно оно и позволило свести два разных полюса. Получились настоящие субтропики, потому что рядом друг с другом им было душно. Не в плохом смысле, конечно, а в том, когда хочется голым лезть в самые топи диких лесов какой-нибудь Африки. В общем, развлечение не для всех, но Юнги нравилось. Нравилось наблюдать, как парень удивился, стоило Юнги подсесть рядом и так величественно огласить:
— А я тоже читал «Алхимика», — тон, будто бы планету от апокалипсиса спас.
— Ну… и как тебе? — секундное замешательство и последующее принятие развития разговора.
— Многогранно, — незнакомец после этого ответа лишь улыбнулся — наверняка же хотел засмеяться в голос — и простецки представился:
— Минхо.
Минхо. Минхо. Минхо.
МИНХО. ОЧЕНЬ ПРИЯТНО.
Вот так всё и началось. Прогулки, разговоры обо всём и ровным счётом ни о чём, встречи после школы, когда Юнги весь уставший плёлся не домой, а на остановку и, уложив голову на вздрогнувшее плечо Минхо, выдыхал тихое «привет». Они были такими разными, но оттого, наверное, и притягивались. Один любил играть в баскетбол и шляться по ночным кварталам, где малолеткам вообще-то не очень рады; второй — полная противоположность — любил книги с налётом философии и старые отцовские виниловые пластинки, которые шумно скрипели от заезженности. И, Боже, Юнги ненавидел книги. Ему точно не нравилось читать, вникать во все сути и переосмысливать. А пластинки? Да что за хуйня? Кто их вообще слушает? Есть же колонка, наушники, телефон, плеер, в конце концов. Минхо, получается, веком ошибся? Просто сейчас подростки не такие. Они курят запрещёнку, бросаются в пекло подозрительных вечеринок, где пьют намешанное нечто, мастурбируют на грудастых порно звёзд, выводят на чужих заборах грациозное «хуй» и сбегают от патрулирующих территорию полицейских.
Минхо же по сравнению с ними совсем заоблачный. Он не был из категории задохлых ботаников, но и местной знаменитостью не числился. Простецкий такой парень, у которого нет определённых целей, но есть хорошая мечта стать кем-то. Тоже здорово. Юнги такое одобрял. Люди с большими амбициями его всегда напрягали. Было в них нечто своеобразное, будто заранее обречённое на провал. В общем, это сложно объяснить, но так или иначе Юнги обходил подобных стороной, а вот к спокойному Минхо тянулся всеми пакостями своей души. И на первых порах он даже не догадывался, что совсем не великая дружба влечёт его к этому парнишке в хорошо сидящей школьной форме. Нет. То была долгоиграющая симпатия, которая с каждым месяцем лишь росла.
Отчасти Юнги это убивало. Он не был готов признать тот факт, что влюбился в какого-то незнакомца с книгой, в того, кто ходит на все его матчи и улыбается с задних трибун, нет, он не мог поверить, что сердце болит по обладателю школьной грамоты «читатель года», вручённой за самое частое посещение библиотеки. Да за что ему такая кара? Ну почему нельзя было положить глаз на какого-нибудь накаченного мужика из спортивного зала и потом дрочить на него под одеялом, не имея за спиной никакого чувства вины? С Минхо же такая штука не работала. Юнги его оберегал, как мог, заступался за него, если местные хулиганы пытались найти новую жертву, и даже таскался с парнишкой по барахолкам, стараясь найти старые виниловые пластинки, на покупку которых хватит сэкономленных с обедов денег. Юнги вообще за всё время их общения успел заметить, что Минхо очень бережно относился к каждой монетке. Как оказалось, его семья семье Мин совсем не ровня. У них туго с деньгами: отец давно умер — кажется, от сахарного диабета, — потому мама осталась одна и теперь работает день и ночь, лишь бы только прокормить-одеть своего единственного дорогого сына.
Похвально, конечно. Юнги даже жалко их было, потому он частенько покупал Минхо обеды и отказывался брать за них деньги — порой даже сбегал, лишь бы благочестивый друг не подсунул в карман купюр, — а на праздники и вовсе пытался расстараться, купить что-нибудь дорогое и, по меркам Минхо, ценное. Новый виниловый проигрыватель, например. Визги любителя джаза, кажется, слышала вся улица. Во-первых, он не мог поверить своему счастью, а во-вторых, очень хотел придушить за такие вот подарки.
Нельзя так поступать, ну нельзя же! Но Юнги просто хихикал и жевал свой заслуженный кусочек торта, зная, что отец от таких сумм точно не обеднеет, зато сколько у Минхо счастья.
Его вообще как-то по-взрослому хотелось сделать счастливым. Просто казалось, такой замечательный человек заслужил исключительно хорошего. Он многого стоил. Одни только разговоры с Минхо уже были на вес золота. Он, будучи начитанным и хорошо смыслящим в обычных жизненных делах, порой неплохо так наставлял потерявшегося Юнги, вселял в него надежду и лечил одной ладонью, которая гуляла по спине осторожными поглаживаниями, жалела. Ведь иногда и таким сильным баскетболистам было туго.
— А много ли во мне меня самого? — спрашивал Юнги у своего дорогого человека, уложив голову на его острые колени. — Где граница, до которой я — это я, а за ней уже не я?
— Сам-то как думаешь?
— А я не хочу думать, — Юнги прикрывал глаза, будто бы прятался от всего мира, и печально вздыхал. Ему совсем не хотелось путаться в самом себе. Это ведь словно бы иголка укололась или море утопилось в родных волнах. Странно, не находите?
— Тогда и не думай, — простодушно отвечал Минхо, пожимая плечами.
— Но ведь мне хочется знать, — противился Юнги. — Может быть, стоит спросить у учителя? Многие говорят, что школа даёт нам многое.
Минхо лишь усмехался с таких громких слов.
— На самом деле школа устроена так, что самая важная вещь, которую мы там узнаём, заключается в том, что всё самое важное мы узнаём не там.
Тогда, в моменте разговора, Юнги поймал себя за хвост и понял, что Минхо был абсолютно прав. Ему самому уже давно казалось, что он где-то ошибся, поступил, наверное, не в тот класс, оттого до сих пор не знает, как жить дальше, но помнит злосчастную таблицу умножения наизусть. Странновато, не правда ли? Или об этом лишь Юнги думает во время контрольной работы по математике? Ну вот что ему дадут эти периметры геометрических фигур? Что даст производная и длинное уравнение? Правильно — оно даст ответ. Но явно не на те вопросы, которые так сильно интересуют запутавшегося в своих же мыслях подростка.
И да, Юнги мыслит здраво, понимает, что всё дерьмо в его исписанных тетрадках — это базовые знания, что помогут в дальнейшем поступить в институт и получить должность на работе мечты. Хотя сейчас уже есть масса обходных путей, помогающих и без вышки окунуться в ту самую мечту. Но речь не о них. Что же в итоге делать Юнги, который знать-не знает о будущем, следует указкам родителей, их выборам, забывая думать о своём собственном?
Что ему делать? Или что делать Минхо, который хочет стать сраным астрономом, но не станет, потому что у его семьи нет денег, чтобы позволить учёбу в университете?
Что делать? Все такие простодушные — просто душные (вот тут уже с плохим значением), — а никаких инструкций к дальнейшим телодвижениям не дают. Тогда, будьте так добры, не требуйте гор и рек, а себя для начала переосмыслите.
Иначе как двигаться дальше? Юнги, по крайней мере, не знает.
И, возможно, именно эти мысли довели его до крайности. Знаете, он, на самом деле, никогда морально силён не был. Потому все набросившиеся на голову колючие осознания его буквально убивали, они ломали каркас и в какой-то степени меняли эмоциональный фон. Юнги стал более резким. Ему начало казаться, что весь огромный мир ополчился против него, даже родители, и те готовы были приставить нож к горлу, лишь бы сын лишь их слушал. Всё это было сложно и тяжело, потому трещал хребет, а вскоре, кажется, он вовсе соскочил с костных петель и остался валяться где-то в углу комнаты. Юнги растерял всю уверенность и осанку. Он потерял дороги, которым нужно следовать, он не понимал, чего хочет от жизни, и в то же время, чего она хочет от него. Это загнало его до такой степени, что на каждое слово — даже, казалось бы, совсем не обидное и не приказное — парень скалился, обнажал зубы и сбегал, следуя за своей тенью. И вот уже дом окончательно перестал быть тем самым домом, от одного упоминания которого на уме лишь тёплые воспоминания.
Юнги вдруг в момент почувствовал себя неким антагонистом. Он Минхо — единственному, к которому сердце было всё так же мило — пытался все свои чувства выразить, а получалось, что только хлюпал носом. Но не плакал. Минхо, видимо, всё понимал без лишних слов. (Ох, уж этот золотой мальчик, мальчик-я-люблю-тебя-уже-полгода). С ним по-прежнему было хорошо, с ним чувствовался покой и некое заземление. Мол, вот я, и я очень даже живой, да, в голове проблем немерено, но сейчас я возьму паузу и лишь ночью подумаю о бестолковой дальнейшей жизни. Так Юнги и жил несколько месяцев подряд, носил на горбу тяжёлый груз, перебирал извилины и закидывал на собственные весы правосудия разные фрукты. Бывали случаи, что одна долька яблока перевешивала полосатый арбуз. Примерно в тот момент Юнги понял, что либо сам думает неправильно, либо это мир глобально исказился.
И вскоре он, конечно, застрял. Все его думы-переживания-качества болтались, как ни к чему не привязанные, и парень покрывался холодными мурашками, трясся, он уже не знал самого себя, не знал, когда все ниточки в его голове порвались. Или же этих самых «ниточек» вовсе никогда не было? Юнги очутился за гранью свободы, он валялся там, где она давно закончилась и всё вокруг было лишь рванью: никакой общей системы координат не существовало, Юнги плыл отдельно в лодке, которую смастерили его родители, по озеру, что они сами выкопали, в направлении, указанном их течением. Иногда он пытался сесть на мель и пробежаться по местным поселениям, спросить: «А какие у вас тарифы на землю? Я очень хочу здесь жить. Я ненавижу то озеро!». Но от него все отмахивались и посылали прочь. Тогда, со временем, Юнги насобирал этих отмашек в кулак, развернул его, и там была целая основа для размышлений.
Оказалось, что в жизни он хочет совершенно другого. Не то чтобы были точные координаты, но они явно не упирались в экономический факультет института, который вечно так нахваливали отец и мать. Юнги, возможно, мечтал о спорте, о моменте, когда с трибун кричат болельщики, повсюду напряжение, а после и радость победы. Немного глуповатая разметка будущего, но
именно Юнги выбранная,
им разбитая на кадры. Да он и без бурчания над ухом в курсе, что не смог бы преуспеть в баскетболе. Но, сука, дайте попробовать, дайте мяч и поле, ПОЗВОЛЬТЕ уже наконец хоть что-то от себя сделать. Юнги же всегда так мало желает. Он в принципе пока очень слепо понимает, куда двигаться, но точно знает, что хотел бы любить Минхо.
Ну, например. Хотел бы не скрывать свои чувства, говорить о них — вы-ра-жать — и не бояться удара тяжёлого камня в спину.
Который был брошен родительской рукой, кстати.
Подумаешь — гей. Ну не похуй ли? Нет, Вы сейчас серьёзно вдумайтесь в вопрос. А ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИ НЕ ПОХУЙ? Почему людей вообще интересует момент, когда кому-то нравятся члены, а кому-то влагалища? Почему все нормализировали раскопки в чужом белье? Юнги всего лишь без двух месяцев восемнадцать, а он уже хочет от этих вопросов без ответа вздёрнуться. Почему же? Да почему? И голос его всегда звучит печально, спрашивая это. Ведь он из-за всего мира собственные чистейшие чувства похоронил. А что получил в награду?
Да ничего.
И это, конечно, злило, это так нехило задевало, что терпеть выходки Вселенной стало невмоготу. Юнги тотально запутался и заблудился. Примерно в этот самый момент —
запоминайте — произошёл разлом, последствия которого до сих пор гноят. Юнги вдруг почувствовал смелость. (Очень сложно сказать, была ли она положительных качеств). Ему стало казаться, что он всё может и всего достоин. Появилась твёрдость в хватке, отчего даже Минхо иногда шугался, мол, ты слишком крепко меня обнимаешь, сейчас все кости лопнут, ну же,
отпусти. Но отпускать его Юнги точно не собирался. Он вмиг по больному зациклился, стал похож на жадного-жадного питона, который вокруг своей жертвы обвивается петлёй и душит. Минхо не глупый мальчик, оттого понимал это и с грустью молился, чтобы сегодняшний проведённый вместе вечер не стал их последним. Потому что Юнги из-за постоянного давления и унижения со стороны близких оброс щитом, а наружу вывалил всю мерзость. В ней же он и собирался потопить окружающих.
Минхо, как оказалось, был первым на очереди.
Это произошло в обыкновенный будний день. Небо было по-прежнему голубым, а деревья вкусно зелёными. Весна. Юнги решил, что математика ему совсем не важна, потому улизнул с последнего урока и прогулочным шагом отправился домой. На сегодня у него были грандиозные планы. Возможно, он дурак, и это того не стоит, но желание никак не получалось побороть. Потому было решено схватить за хвост всю свою храбрость и наконец-то признаться Минхо. Вот это да… Юнги сам не верит! Ему казалось, что просто любить издалека хорошего друга очень даже хорошо и приятно, но спустя время мнения поменялись, тоска по взаимности стала вытеснять терпкие нотки «нравится», а оттого ничего не оставалось, кроме как открыть все карты. Дрожащими руками, конечно же.
Ведь Юнги понимал, что взаимности ждать не стоит. Минхо явно не гей. Минхо — золотой сын и друг, он очень правильный. Он, конечно, не станет отказываться от Юнги, не скривит рот и не пошлёт куда подальше, обрывая все контакты. Он всего лишь улыбнётся, поблагодарит и, извинившись, тактично объяснит, что любит своего смелого баскетболиста, но, увы, совсем
не той любовью. И Юнги этот отказ безумно ждёт. Оно станет точкой в неозвученных чувствах, откроет новое и научит с этим жить. Возможно, даже — со временем, безусловно — и пройдёт вся эта симпатия. Возможно, это просто такой возраст, гормоны и всё такое. (Хотя в такие успокоения верится с трудом). Но всё же сказать Минхо правду Юнги посчитал нужным. Пора сдаваться.
И вот он, приготовившись к расстрелу сердца, приходит домой. На часах чуть заполдень, родители на работе, а Минхо должен прийти вечером. Потому Юнги начинает наводить чистоту в своей комнате, желая оставлять после себя лишь хорошие впечатления. В остальных же частях дома всегда порядок — раз в неделю приходит домработница, обходя комнату младшего семьи Мин стороной. Это его зона безопасности, он не позволит шариться в ней посторонним. Только Минхо туда можно заходить без стука. Ну, как Вы, наверное, уже заметили, он единственный, кого Юнги любит и боготворит. Тут особые отношения, раз даже пылинка не должна осесть на его плечо.
Хотя, если углубиться во всякие помыслы, то можно счесть все чувства Юнги за банальную привязанность. Пример: Вы, по сути, одиноки, с родителями совсем разлад, друзей нет ни черта, девушки/парня (любви) тоже, учёба давит, будущее не за горами, а непринятие и непонимание только лишь растёт. Что делать? Где искать спасение? В ком?
А! Вот и ты! Замечательный, рассудительный мальчик! Будь со мной рядом, пожалуйста! Мне так нужно чьё-то плечо, я так хочу хоть кого-то любить, я так хочу отдать всё хорошее накопившееся тебе одному. Вот в такой Юнги ситуации. А подделка ли его чувства или всё-таки истина — решать лишь ему самому.
Юнги сам боится ошибиться насчёт Минхо. Поэтому дал себе небольшой срок. Мол, вот, если за это время ничего не изменится, если я всё так же буду горячо лелеять этого мальчика из парка с книжками, от которых у меня каждый раз болит голова, то всё взаправду и пора бы это принять. Прошло полгода. Оно ведь достаточно, чтобы всё подтвердить, да? Юнги сам отвечает на этот вопрос — кивает — и действует. Страшно, конечно, пиздец. И хотя комната уже убрана, а всё равно переживательно за нюансы обстановки. Не хотелось бы думать потом: «И вот в этой грязной комнате — моей же грязи, окей? — Минхо меня отверг». Отказ и так по сердцу пройдётся ножом, а тут ещё и это. Нет уж, спасибо. Пускай Юнги потратил полтора часа на уборку, но зато теперь он в себе окончательно уверен. И остаётся лишь ждать часа… расплаты? Или же просто платы? Вот и узнаем тогда.
Правда, всё пошло не по плану.
У Юнги, в принципе, редко что-то шло по выдуманным картам. Он всё-таки больше воин, борец, но никак не стратег. И когда он разобрался со всеми делами на втором этаже — даже окна помыл и разводов не оставил! — то спустился вниз налить колы. Хотя колу он, на самом деле, не очень-то и любил. Вот пепси другое дело! Но мама покупала всегда именно колу. Почему? А кто знает? Может быть, не замечала разницы; может быть, забывала; может быть, не знала этот факт о сыне вовсе; а, может быть, и совсем не хотела его узнавать. Уже нет смысла развивать эту тему, ведь кола налита в стакан. Юнги без удовольствия пьёт её и поглядывает на время, отсчитывает, когда должен прийти Минхо. Пока рано. В запасе есть ещё два часа. За них можно горы свернуть, ну или хотя бы пиццу заказать. Парень свою идею одобряет — очень любит неполезный фастфуд, спортсмен — и начинает копаться в приложении доставки, пытаясь вспомнить, любит Минхо острое или всё-таки лучше заказать что-нибудь стандартное.
— Не рановато ты домой пришёл?
Палец Юнги стынет над экраном. Отцовский голос звучит прямо со стороны лестницы. Что за неожиданность? Ведь сегодня он должен — «был», очевидно — быть в компании до самой ночи, решать какие-то внеочередные проблемы, но никак уж не торчать дома в такое время. Юнги оборачивается — отец всё ещё не вылез из пижамы. Видимо, спал.
— У меня к тебе аналогичный вопрос, — скалится Юнги, не собираясь оправдываться. Идти в наступление, конечно, не самый хороший план, касающийся отца. Но ничего лучше на данный момент придумать не получалось.
— Не твоё дело, — отплёвывается и вновь поднимается к себе, предпочитая забыть о прогульщике-сыне. Странно. А где же скандал и упрёки? Где же тычки во все провинности за семнадцать лет? Что-то здесь нечисто, что-то тут не так. Да и лицо отца было слишком уставшее, избитое мыслями. Скорее всего, с работой проблемы.
На втором этаже хлопает дверь личного кабинета главы семейства. Юнги наизусть знает её характерный скрип. Отец, вероятно, не станет сейчас заниматься делами, а просто начнёт пьянствовать. Возможно, оно шанс? Юнги от своих же идей цепенеет. Какой ещё к чёрту «
шанс»? Ну,
всё-всё рассказать. Он с силой сжимает стакан с шипящей газировкой в ладони. Страшно. Да, если честно, Юнги очень бы хотелось рассказать родителям о своих переживаниях и бедах. Пускай это выглядит глупо и безнадёжно, но он всё ещё любит их со всеми тираническими замашками и постоянными ссорами за ужином. Семья ведь у него одна. Пускай такая неказистая, с кривыми углами и пробоинами, но она есть и,
наверное, этим надо дорожить. Вот такие мысли порой одолевают Юнги. Чаще всего они появляются, когда он мало контактирует с семьёй и наивно начинает верить в переменчивость их настроений. Достаточно опрометчиво, но и пусть. Хочется же хоть иногда чувствовать себя не лишним ребёнком в семье, а её самой настоящей частью, которую берегут и любят. Думается, у большинства есть такие мысли. По крайней мере, так говорит Минхо. А он никогда не врёт.
Тогда стоит попробовать?
Юнги медленно поднимается с места, допивает колу одним глотком, будто бы крепкий алкоголь, и со стуком ставит стакан на стол. Кухню пронзает еле слышный звон. Он отражается от стен и преследует Юнги, пока он поднимается по лестнице, держится за перила, считает про себя шаги, меряет ими коридор до отцовского кабинета и наконец-то стучит в дверь. А в ответ тишина. Ничего удивительного: отец никогда не отличался огромной гостеприимностью, поэтому мальчишка без спроса заходит в кабинет и прислоняется спиной к закрывшейся двери, рассматривая, как комната, что была в постоянном порядке, превратилась в настоящий сарай.
Отец будто бы в порыве гнева разбросал по полу бумаги, измял их обувью и пролил на них же полбутылки виски, вся мебель покрыта стопками одежды, бабочками, галстуками, запонками и часами, а рабочий стол и вовсе превратился в кухонный, на котором грязную посуду не убирали около недели. И на фоне всего этого свинства находится отец: он уже слегка пьян, бухтит что-то себе под нос, пока наливает новую порцию алкоголя, а рука его трясётся, оттого градус хлещется мимо — на пижамные брюки, тапочки и липкий паркет. Юнги мужчина замечает не сразу, но как только это происходит, то смотрит на сына с удивлением, а после — с неприкрытым пренебрежением, будто бы это он виноват во всех проблемах, вмиг обвалившихся на семью Мин.
— Чего пришёл? — спрашивает он, неосторожно плюхаясь в обтянутое чёрной кожей кресло. Его подлокотник сразу же обливает порцией виски. Юнги немного мнётся у входа, но, сжав руки в кулаки, набирается смелости и, пройдясь по вороху бумаг на полу, встаёт напротив отцовского стола, будто бы не его кровь родная, а обыкновенный подчинённый. Провинившийся.
— Поговорить хотел.
— Прямо сейчас? — усмехается и подаётся вперёд, рассматривает сына, пытаясь заметить дрогнувший мускул. Но тот скала — держится.
— Мне очень нужно, — отец ещё с несколько секунд внимательно смотрит ему в глаза и вдруг непринуждённо машет рукой, мол, валяй.
И, возможно, Юнги всё-таки не стоило рассматривать этот жест с благоприятной точки, возможно, ему в этот самый момент стоило закрыть рот и спуститься вниз допивать колу. Но он предпочёл остаться и быть уничтоженным. Теперь уже сложно вспомнить, с чего именно Юнги начал разговор — кажется, с потерянности в мечтах, — ведь несколько его самых тяжёлых воспоминаний мозг нарочито заблокировал, опасаясь, что от их досконального знания хозяин сойдёт с ума. Так бы и было обязательно, но Юнги повезло, и он помнит тот день лишь флешбеками.
Кажется, с самого начала разговора отец начал хмуриться. Ему не понравилось, что сыну хочется попробовать себя не в экономике, не в статусе наследника компании, а в чём-то своём; ему не понравилось, как на лице Юнги был лёгкий налёт улыбки, когда он расписывал свои приоритеты; не понравилось, как он плохо отзывался о школе, об учителях, которым, на самом деле, ничего не надо от детей, им до них нет никакого дела; не понравилось, как Юнги вдруг начал рассказывать о единственном своём друге, его привязанности к книгам и астрономии; не понравилось, как в момент этого рассказа его лицо вмиг приобрело мягкость, а голос стал ласков. Из-за последнего отец побледнел и даже набрал в эмоциях такой картины, что Юнги от страха замолчал.
— Минхо? — голос отца звучал как никогда грозно, хотя — что более странно — в нём же отчётливо слышались нотки отчаяния и родительского испуга. — Да кто тебе этот Минхо?
Юнги замешкался. Он не стал врать про лучших друзей и решился вывалить всё как на духу. И в этом парень, конечно, допустил ошибку. Не нужно было рассказывать о том, как конкретно запутался, как бывал в постели со всякими, но ничего от этого не получал, как пытался любить, а под сердце попадались всё не те, как ненавидел себя за все странности и долгий срок не мог принять, но зато теперь — стоит перед родным отцом повёрнутый не спиной, а настоящим лицом и о себе правдиво говорит. Юнги даже признаётся, что ему страшно, признаётся, что не знает, что делать дальше и как двигаться, когда симпатия лежит, возможно, к совсем не тому человеку. Он с блестящими глазами смотрит на мужчину, просит совета, просит прощения и принятия, пока руки за спиной маниакально трясутся.
Но тот, от которого ждал хотя бы толики поддержки, лишь гнёт брови и морщит губу.
В отвращении. Юнги в этот момент пронзает горячий луч солнца из окна, и теперь, кажется, кровоточит рот. Монолог смыкается, и наступает тяжёлая тишина, она роет для вещателя огромную яму — могильную, — ждёт, когда он сам прыгнет туда. Потому что взор отца агрессивен и плох, да он всем своим видом показывает, как Юнги разжалован из сынов. Теперь он пеший, бесполезный, горбатый, растерявший в секунды что только мог, посеявший шторм — он дурное корыто, которое стремится в небытие, и оно в лице отца выражается.
Дальше всё происходит словно в тумане. Юнги только чётко помнит, как отец на него кричал, или нет, даже вопил, раздавал пощёчины и тряс, хватая за грудки. Он не верил и не хотел попытаться поверить. Он перебирал фразы нелепо, думал, что Юнги глупо шутит, но, увидев его слёзы, вовсе вышел из себя и кинулся к ящику, из которого достал пистолет.
Ого. Ну да. Да. Обычный такой, пневматический. Его отцу подарил старый друг. Объяснил такой серьёзный презент тем, что в жизни всякое может случиться, а постоять за себя нужно уметь. И вот, получается, пришёл тот самый момент? Это именно сейчас отцу — пьяному, покинутому смыслом и логикой — нужно «постоять за себя»?
Вы позволите?
ЭТО ТОТ САМЫЙ МОМЕНТ, КОГДА ГОСПОДИН МИН ДОЛЖЕН ПОСТОЯТЬ ЗА СЕБЯ.
Он навёл на родного сына прицел, прищурился и начал кричать, разбрасываться слюной и причитать о том, что такое дерьмо ему в доме не нужно, что такие, как Юнги, должны сдохнуть в сточной канаве и познать вкус самого дна, с которого они вдруг поднялись на свет. Мальчишка слушал это всё с открытым ртом, на его губы лились слезы, и он не мог возразить. Он не понимал, кто был здесь прав, но прекрасно знал, что слушать больше отца не хочет.
Все крики и оскорбления помогли Юнги сдвинуться с места. Он — вояка и спортсмен — быстро сориентировался и выбил из рук мужчины пистолет. Тот испугался, конечно. Никогда не знаешь, в какую секунду твоё же дуло повернётся против тебя. Но Юнги было не до пневматики. Он лишь посмотрел на пьяного, убитого не пулей, но ненавистью и неким горем отца, а после, набравшись силы, приложил его головой о сейф, который так выгодно стоял у подножия стола. Глаза главы семейства медленно закрылись, а крохотная струйка крови потекла по щеке. Он не умер. Такие не умирают быстро. Потому Юнги отбросил беспокойство. Он лишь стоял, возвышался, а внутри низко падал и всё плакал, плакал, плакал.
Потому что вышло так, что все его проблемы и переживания оказались отцу не нужны, оказалось, что и сам сын — такой странный и, вернёмся к этой неприятной категории, «ненормальный» — не нужен совсем. Он даже дуло пистолета не побоялся на него наставить. Юнги уверен, что ещё секунда, и выстрелил. Страшно? Нет. Отчаянно? Да. Кто же знал, да кто же знал, что тот, кто с самого рождения оберегал, воспитывал (пускай и по-своему) в одну минуту сможет встать на другую сторону баррикады и с таким ужасом смотреть? Юнги не хочет в это верить, оттого прячет взгляд за солёными веками, ладонями, понимая, насколько теперь он оказался одинок. Всё —
ни-ко-го. Если отец так поступил, то и мать за ним пойдёт. Сейчас даже представить страшно, какое завтра парня ждёт. Оно вообще наступит? Просто начинает казаться, что уже всё — гейм овер, и выключай свою дурацкую приставку. The end. Субтитры.
И когда Юнги уже начал опускаться на пол перед размеренно дышащим отцом, вдруг раздался звонок в дверь. Неужели кто-то забыл выдернуть ту злосчастную приставку из розетки? Юнги подходит к окну и смотрит вниз, на вымощенную дорожку до дома. А там… там стоит Минхо. Но рано ведь ещё! Ведь ещё так рано! Юнги осекается и кусает губу. Значит, это получается, что он остался не один совсем? Значит, есть ещё кто-то в этом мире, который вмиг превратился в огромный кратер, держащий на дне обломки цивилизаций. И Юнги подрывается с места, он соскребает остатки самого себя с паркета и подоконников, со свидетелей роскошной речи, вмиг обратившейся дрянью, и бежит вниз, перебирает ступени, преисполненный тягой к тому, который ждёт лицом, а не спиной.
Но, знаете, как это всегда бывает, в затылок ударяет молния, и приходится замереть. Стоп. Стоп.
Стоп. Юнги только успевает схватиться за ручку входной двери, как сердце пропускает ледяной удар. Он вдруг понимает, что мыслит не так и делает не то — вдруг так подло хочется найти виноватого, но не в своём лице. И Юнги будет ещё долго ненавидеть себя за это. Нет, он будет ненавидеть себя всю жизнь, презирать и даже благодарить Бога за то, что теперь — в свои двадцать три — он никому не нужный, больной и загнанный в угол родителями. А пускай. Заслужил. Потому что за всё то, что будет происходить дальше, Юнги прощения никогда не получит.
Так вот, вмиг его осенило — это ведь Минхо во всём виноват. Это он. Ну конечно!
Юнги бы не стал любить никакого парня, если бы Минхо не встретился ему тогда в парке, он бы не привязался к старшекласснику из соседней школы, если бы он не был настолько мягок и добр к каждому встречному (прямо как дурак какой-то!). Наверняка вся эта ерунда с ориентацией лишь возрастное, это гормоны, и к двадцати — Юнги свято верит — они бы поутихли, и симпатия к женскому полу вновь вернулась. Оно же всё так логично! Тогда бы с отцом такой глупости не вышло, тогда бы сын остался прежним сыном, без осуждения и униженности. А ведь стоило об этом раньше догадаться. Вот Юнги идиот! Целых полгода бегал за мальчиком-библиотекой, привыкал к его улыбкам и объятиям, вёлся на задушевные разговоры и прогулки, вырабатывал привычку быть рядом. Спасибо-спасибо, а теперь с него достаточно. Столько дерьма Юнги ни от кого ещё в жизни не получал. А ведь он Минхо преданно верил, боготворил эту недодружбу-недолюбовь, теперь же стоит у входной двери и слушает, как за её металлом кто-то знакомый спокойно дышит. Везёт же. Хорошо ему, спокойно.
Юнги сразу же охватывают агрессия и злость, он сжимает ладони в белёсые кулаки и рвано дышит. Это из-за Минхо он теперь ходячая доска для разделки мясной ненависти, это его отец хотел пристрелить, это он теперь новый эпицентр семейной вражды. Не вина Юнги тут, конечно, нет. Он же такой хороший парень, любит спорт и вообще в будущем очень хочет стать экономистом, жениться, посадить дерево и завести (прямо как пса какого-то, хах) двух детей — сына и дочку. Никаких Минхо в его планах нет. Потому не стоило ему сейчас пытаться в них влезать, вторгаться и так нагло продолжать звонить в дверь. У Юнги в голове от смерча желчного гнева рождается план. И походит этот «новорождённый» на инвалида-уродца в плохо сидящей одежде. Хотя уверенно кажется, что для Минхо это самый идеальный расклад, это буквально его прощение и расплата.
Так думал Юнги в свои семнадцать. Сейчас он плохо помнит связку дальнейших событий, только обрывки. Лишь всплывает на поверхность то, как быстро, перешагивая через три ступени, Юнги поднялся наверх, вернулся в кабинет отца и, проверив, что тот до сих пор в бессознании, пошарился по шкафам-полкам-столам и нашёл изоленту. После дело пошло быстро: он смотал ей отца, руки-ноги и заклеил рот, а после, проверив пульс — ну так, на всякий случай, — вновь спустился вниз и уже так уверенно открыл дверь.
Минхо ему улыбался. Тепло-тепло. Юнги в последний раз видел у него такую улыбку. Дальше лишь искажённое болью лицо и страх, первородный такой страх. Юнги действовал наверняка, он поначалу мило тянул уголки губ вверх, приглашал к себе в комнату и даже заваривал чай, а после недолго слушал рассказ о том, как Минхо отпустили из школы пораньше, а он вот сразу решил к другу прийти. Ну, наверно, пустит. Юнги улыбался и кивал, а прервал рассказ лишь когда за стеной послышался шорох. Отец, видимо, очнулся. Пришло время действовать.
Он без объяснений и лишних фраз схватил Минхо и принялся его раздевать, рвать пуговицы на пиджаке и рубашке, оставлять синяки и заставлять вскрикивать, теряться и тотально не понимать. Шуткой его действия не показались с самого начала, оттого Минхо вырывался и даже жалостливо звал на помощь. Но Юнги никак на это не реагировал, он был ослеплён злостью, хрипел, съедал настоящее целиком, захватывая в пасть всех тех, кто заставил лить слезу. Он знал, что счастья теперь никогда не заработает, сколько ни майся, потому что счастье сломалось в нём в один миг, и теперь осталось лишь ходить по его осколкам, кровить и причитать: «Ох и зря же я всё это в то время затеял, ох и зря же тебя я так сильно полюбил». Юнги думал об этом и смотрел Минхо в глаза, пока резко — одним толчком, без смазки, без осторожности и любви — входил в него, а на ухо слушал, словно колыбельную, истошный крик и плач. Злость, злость, злость. Злость красным маревом затянула горизонт, она обвалилась на землю души кислотным дождём и выжгла там всю чувственную растительность. Юнги не мог отвести от Минхо взгляда — такого убитого, уничтоженного, порванного и кровящего (снаружи и изнутри), — он смотрел на него и всё больше тонул в этой безразмерной досаде, обиде. Обиде. На Минхо, да?
НЕТ ЖЕ — СЕБЯ.
Когда человек начинает что-то понимать из содеянного — в случае Юнги плохого, — то включается два механизма: отрицания и иллюзий. При первом начинается отрицание правды: «Я понимаю, что многое натворил, но это же жизнь со мной несправедлива, она меня к такому принудила. Да и не один я такой, якобы плохой человек! Вон сколько дерьма по планете ползает, и ничего!». Когда в работу подключился механизм отрицания, то Юнги маниакально пытался нащупать плюсы ситуации: «Я же выступил против тиранов-родителей, знаете? Я поступил не так уж и плохо. В конце концов, Минхо я действительно люблю. Да и он меня,
думаю, тоже». Но все эти механизмы достаточно быстро дали сбои. И тогда всплыли трупы.
Обрыв воспоминаний.
Что происходило после этого осмысления, достаточно засвечено. Юнги только помнит, что на крики Минхо прибежала мама. Она как раз в это время всегда возвращается с работы, а он этот момент не предусмотрел. И вот представьте картину: Вы приходите домой после тяжёлого рабочего дня, изголодались и мечтаете о горячем душе. В коридоре, помимо обуви сына и мужа, стоит ещё одна подростковая и незнакомая — вероятно, друг Юнги пришёл в гости, надо бы поздороваться и предложить пирожные. И вот Вы поднимаетесь на второй этаж, в комнату к сыну, а улыбка с каждым шагом лишь сползает с лица, потому что ещё с лестницы слышны хрипы, всхлипы и характерные вздохи. Вы, конечно, не параноик, но судорожно понимаете что к чему, оттого трясущейся рукой толкаете дверь и в этот же самый момент перечёркиваете всю свою жизнь, потому что видите то, как Ваш собственный сын насилует (увы, другого слова не подобрать) мальчишку, который весь бледный-бледный и даже, кажется, совсем не дышит. Остаётся лишь свалиться на пол, закрыть лицо руками и закричать.
Возможно, именно из-за этого Юнги остановился, а возможно, он сделал это ещё до прихода матери и просто не знал, что делать дальше, как выбраться из этого момента, провалиться в самый Ад. Но он понимал — теперь так просто этот мир его не отпустит. И оно, конечно, правильно. Оно, конечно, хорошо. Заслужил и выслужил.
Рассвет воспоминаний.
Дальше начались страшные дни — страшные годы. Мир Мин Юнги рухнул, а на обломках новых держав не построить. Он это понимал и был готов принять любое наказание, но вот отец, но мать… Им, казалось, что ещё с лихвой можно всё изменить. И они начали свою собственную «стройку». Первое, что решено было сделать, — это избить Юнги до полусмерти и закрыть в собственной комнате, мол, пусть остынет. В это же время отец, собрав все свои сбережения, всю отвагу и сожаление, поехал к семье Минхо. Он хотел принести извинения — хотя и понимал, что они уже никого не спасут, — упасть в ноги и даже предложить денег, лишь бы… Лишь бы
«что»? Лишь бы эта история не получила огласки. Просто, знаете, у компании Мин сейчас и так не лучшие времена, а если общественность узнает историю о неуравновешенном её наследнике, то можно смело стрелять в висок.
Но, погодите, а как же Минхо? Разве не он в этой истории несёт на загривке самые страшные муки, разве его не жаль?
Да жаль, конечно. Только это не Минхо содержит крупную недвижимость и успешную (ну якобы) компанию. Потому Господин Мин преследовал исключительно собственные интересы. Сложно его за это винить. Правда, разговоров (переговоров) с семьёй того бедного мальчика так и не вышло: двери обшарпанного дома, в котором он, оказывается, жил с одной мамой, оказались закрыты, шторы задёрнуты, а свет нигде не горел.
Ти-ши-на. Отец Юнги караулил их несколько дней, а после каждую ночь со страхом закрывал глаза, боялся, что вся правда всплывёт, и вот тогда ему точно придётся жрать объедки.
Но все шесть лет длилась тяжёлая тишина.
Она давила на всё семейство Мин и особенно, конечно, на самого Юнги. Он быстро осознал, что натворил, но было уже слишком поздно. Минхо логично не отвечал ни на звонки, ни на сообщения. Последние даже не читал. И пока Юнги плевался кровью — отец умело отбил живот, следовательно, органы — в своей наполненной страшными воспоминаниями комнате, он дрожащей рукой пытался написать письмо. Получается, прощальное? В нём, возможно, криво, но искренне, с заляпанной слезами бумагой Юнги умолял не прощать, умолял ненавидеть всю жизнь и проклинать, забыть всё хорошее — перечеркнуть, будто бы и не было вовсе — и в наказание всему миру рассказать о том, насколько отвратительный и низкий, мерзкий и гадкий этот сынок компании Мин. Юнги понимал, что не имел права у Минхо ничего просить после содеянного, но всё же умолял опустить его на такое дно, с которого уже точно не подняться.
Закончив письмо, он аккуратно сложил его, прижал к груди и провалялся в таком положении несколько дней, до того самого момента, пока отец не открыл дверь и не позволил ему умыться. Юнги быстро спрятал письмо под ковёр, а ночью вылез через окно и пробрался к дому Минхо, кинул бумажку в почтовый ящик, а потом ещё долго-долго рыдал у его дверей, грыз ребро ладони, пока просил прощения и молил о чужом счастье всех Богов. Юнги отбивал колени обо все камни, все доски и гвозди около дома мальчика, не боясь занести в кровь заразу и сдохнуть. Оно ведь лучше, оно точно будет по заслугам. Но всё не могло так просто кончиться.
Через несколько дней вовсе оказалось, что Минхо вместе с мамой уехали из города. Письмо осталось в ящике нетронутым. Узнав это, Юнги схватился за нож и прошёлся по запястью дрогнувшей рукой. Первый раз всё-таки, потому неумело. Мать видела всё это действо, но не торопилась вызывать скорую помощь, она, видимо, наслаждалась. Юнги её за это лишь немо благодарил. Правда, вовремя подоспел отец и среагировал на «отлично». Юнги до сих пор помнит, как мужчина, туго перевязывая чужое запястье кухонным полотенцем, прохрипел ему на ухо: «Так просто ты не отделаешься». Спасибо! Ну правда, спасибо-спасибо! Только спустя несколько недель Юнги в полной мере понял, что значили те слова отца.
С ним не проводили никаких воспитательных — если о таких вообще можно говорить в возникшей ситуации — бесед, не возвращали к событиям прошедших дней, даже истоками подобного поведения сына ни мать, ни отец не хотели интересоваться. Они просто обозначили себе некие цели, план и плавно по нему продвигались. Первыми на очереди оказались побои. Добротные такие пинки, удары, пощёчины, которые порой пробирали до самых костей. Но Юнги стойко принимал каждую затрещину и даже этим наслаждался, смел думать о том, что этим платит за содеянное. Начинало пахнуть мазохистскими замашками. Парень не просил остановиться, даже когда на нём места живого не осталось, не просил еды днями напролёт, а лишь гнил в той самой проклятой комнате с плотно занавешенными шторами, спал на полу, боясь в сторону кровати лишний взгляд бросить. Её смятые простыни вновь и вновь возвращали в тот день, что решил всю дальнейшую судьбу двух разношёрстных семей. Юнги не переставал ненавидеть себя ни на йоту: не было ни часу, когда бы он не вспоминал убитое лицо Минхо. Оно, казалось, вырезано под тяжёлыми веками, и смотреть на него — одна из пыток за свершённые грехи.
Но долго Юнги не дали страдать в стенах комнаты. Спустя неделю отец пришёл к новой идее. Он вытащил сына из темноты пыли, отмыл и усадил на диван в гостиной — прямо так, голым. Матери в тот момент, видимо, не было дома. Или же она предпочла не видеть дальнейшей развязки событий. Юнги не очень понимал, что от него хотят, а потому лишь щурился, привыкал к искусственному свету и откровенно пугался виду страшных гематом на своём теле. Их было настолько много, что, казалось, всё его тело стало большим синяком, который вытеснил бледный тон кожи. Хотя парня это мало волновало, как и отца, впрочем. Он лишь стоял у соседней стены и чего-то ждал, сверял на часах время, а как раздался звук дверного звонка — теперь один из главных триггеров Юнги, — он медленно проследовал в прихожую и впустил гостя. Вернее, гостью. Шлюху. Таких Юнги в мотелях сотню раз видел, с такими он пытался переспать, да всё шло, как и всегда, к чёрту. И ситуация вновь повторялась, только вот за обслуживание платил отец. Он смотрел за его составляющими с кресла, не моргал, улыбался.
Юнги даже и не сообразил сначала что к чему, а потом, когда женские руки натренированно спустились по его плечам, животу к бедру, он вскрикнул и отлетел в сторону. Девушка не знала, как на такое реагировать. Ей ситуация, в принципе, казалась довольно странной, но мужчина постарше — видимо, отец перепуганного мальчишки — объяснил, что с клиентом всё непросто, не на ту дорожку свернул. Она сразу поняла, о чём речь, не впервые с такой просьбой обращаются, но вид потенциального клиента, забитого несовершеннолетнего мальчишки, её, матёрую шлюху, пугал и искренне заставлял сочувствовать.
В итоге после нескольких попыток к нему подойти девушка бросила эту затею. И хотя отец кричал на парня, раздавал пощёчины, а он всё равно отлетал от проститутки в сторону, бегал от неё по всей комнате. Выглядело это так, будто маленького зверька пустили в клетку к двум огромным львам, готовым в любой момент сомкнуть на его шее пасть. Правда, один хищник — львица — выбывает из игры. Она не хочет издеваться над тем, у кого лицо пропитано монотонной печалью и терпким страхом. Ну зачем так его мучить, зачем так с ним поступать? Потому девушка лишь глянула с отвращением на отца и, кинув ему на стол купюры, которые он вдруг решил заранее уплатить, ушла, на прощание сильно сжав плечо Юнги. Видимо, сочувствовала. В этом огромном мире, кажется, лишь она к нему испытала жалость за эти бесконечно долгие дни травли.
Отец из-за выходки сына и поддержки обыкновенной шлюхи пришёл в ярость. Он вернул Юнги в ту полную воспоминаний комнату, а выйти позволил лишь спустя три дня невыносимого самобичевания и желания выпилиться, выпрыгнуть, например, в окно вниз головой. Но любая кара казалась слишком простой расплатой за свершённое, а потому Юнги предпочёл жить. Оно оказалось хуже всякой смерти, потому что дальше перед ним открылись двери психотерапевта. Конечная станция. Поначалу Юнги ещё не понимал всей сути, со смехом воспринимал всякие беседы, тестики и картинки, даже умудрялся периодически язвить, из-за чего вновь и вновь получал от отца под дых.
— Юнги, скажи, пожалуйста, на что это похоже? — доктор Ча — отвратительный старик, которому передали на лечение Юнги — показывает картинку с абстрактным чернильным пятном.
— На жену твою.
Мужчина на выкрутасы подростка тактично не реагировал, но всё сказанное записывал, а после передавал отцу, потому гематом на рёбрах всё прибавлялось. Спустя время Юнги, конечно, присмирел, понял, что воевать смысла нет, и просто решил плыть по течению. А занесло оно его в самые далёкие топи, из которых выбраться было буквально невозможно. Всё началось с обыкновенных успокоительных — по крайней мере, так их называл доктор Ча, — но спустя несколько месяцев их употребления Юнги стал замечать, как меняется его физическое состояние.
Он стал слаб, безынтересен, клубки мышц развязывались, а ощущение себя в себе вдруг пропало вовсе. Из-за последнего у Юнги начались приступы дереализации и сильнейшие панические атаки. Тревожность била по голове колоколом, тремор одолевал тело ночами, пока бессонница сторожила край подушки. Парень явно не шёл на поправку. Он даже порой не мог встать и пойти в школу, ибо тело конкретно не слушалось хозяина. Это настолько сильно пугало его, что иногда приходилось забиваться в угол и плакать в коленки, убиваться по содеянному и настоящему, которое медленно травит душу.
Что до родителей, то их совсем не волновало ухудшившееся состояние сына. Они знали правду, знали, какие конкретно таблетки он пьёт, оттого лишь продолжали благодарить доктора Ча за
добросовестное сотрудничество. Тот лишь сглатывал на все «спасибо» вязкую слюну, ведь знал, что медикаментозная кастрация незаконна. Без согласия пациента она незаконна дважды. У него нет показаний к данной процедуре, помимо прихоти родителей. Доктор Ча печально понимал, что лечить в первую очередь надо было их, а не Юнги, который, вероятно, дел натворил по вине отца и матери. Ну, отчасти.
Правда, такие диалоги с совестью не могли спасти мальчишку, и в итоге его пришлось посадить на курс антидепрессантов, из-за которых он вовсе растерялся и пропал. Он — обнажённый камушек, мёртвый шершень, долго ползал по полу своей комнаты, кое-как сдал экзамены, а после был выставлен за дверь родного дома, мол, вот тебе деньги и ключи от квартиры. Она от нас далеко, так что живи как знаешь. Но помни — лечение продолжается, и ты ещё должен нам будешь за это отплатить, а иначе лишим всего, даже имени. На момент того разговора Юнги уже не был ни спортсменом, ни воякой, а потому лишь кивнул и поплёлся жить в полный одиночества лофт, в котором периодически забирался на стул и примеривал на шею петлю. Она, зараза, никак не была к лицу, оттого идею пришлось отложить.
Потому Юнги так и жил с собой ненавистным на одной площади, учился переживать панические атаки как данное и пытался хоть чем-то себя занять. Примерно в тот же момент объявился Хосок. Он, конечно, Юнги все обиды припомнил, мол, вот ты же бросил меня, променял на какого-то чудика из соседней школы, да кто так вообще поступает с друзьями! Мин только и мог заторможенно хлопать глазами — у него не было слов и оправданий. Потому что Хосок не стоил и чёртового волоска того самого «чудика».
Примерно через полгода начались сердечные гонения. Юнги хотелось кем-то быть. Но кем? Хороший вопрос. Тварью уже стал, но дальше-то что? После переезда от родителей для него открылась масса дверей, ведь деньги есть — хватайся за любую специальность. Но, увы, уже ни черта не хотелось. На душе было пусто и тихо, а руки давно болтались, опущенные по швам. Движение вперёд казалось чем-то опасным, и тревожный ум останавливал Юнги на полпути. Потому вместо высшего образования он предпочёл набрать корзину всяких курсов и без остановки их проходить, проходить, проходить. В этот период появился Чонгук. Отчасти благодаря ему, Юнги стал более крепко держаться на ногах, он начал чуть больше верить в себя и в то, чем занимается.
Правда, в какой-то момент вновь произошло заземление. Юнги вдруг вспомнил, что вообще-то должен —
обязан — страдать. Ему необходимо не веселиться и болтать с друзьями в баре, а червивую землю жрать, давиться ей и помнить все совершённые ужасы досконально. Из-за этого появилась кошмарная бессонница. Парень всего себя изводил мыслями, фантомными ударами чужих рук, что отбивались от вмиг ставшего врагом друга. Юнги не мог так просто отпустить Минхо.
Или же это Минхо не мог так просто отпустить Юнги?
Так или иначе, в свои двадцать три Мин Юнги перестал быть Мин Юнги окончательно.
У него были ладони, полные соли, взгляд самоненависти и разрушенное тело, которое в сумерках клевали коршуны-воспоминания. Вера в себя и в будущее перегорела, как лампочка, рвения и желания затухли, оставляя после себя холодный фитиль. И больше ничего не хотелось, никакой жизни не надо — лишь мгла, мгла, мгла. Язвы убили сердце, душа обратилась пеплом, а мозг покрылся мозолями из-за постоянного повтора одних и тех же горьких событий. Юнги устал так жить, он уже хотел наконец-то сдохнуть и расплескаться по небу синевой. Он, выкуривая на балконе по несколько пачек сигарет, плачевно мечтал почувствовать облегчение, оплатить счёт и со всем покончить. Покончить с собой. Потому что жизнь не имела веса и смысла, потому что весна продолжала сменять лето, а Юнги оставался всё таким же неживым, сломанным деревом на окраине забытого людьми леса.
А потом…
А потом появился Чимин.
