А, НЕТ, СТОП. СТОП, СТОП, СТОП!
А как же тот мальчишка, который смотрит масленым взглядом, радуется яркой вывеске магазина и благодарит за каждое слово, адресованное ему одному? Извини, конечно, Юнги, что прерываем твою похоронную процессию, но как же Чимин? Как-как? Он просто надеется, что хорошо. Чимин ведь не глупый мальчик — он действительно замечательный странник из домика у леса, в котором хранят (или же хоронят?) таких же хороших детей и запрещают им плакать, если идёт гроза. Юнги искренне пытался их всех спасти, и, кажется, получилось. И, кстати, всё-таки зачем оно всё было? Зачем столько бойни ради незнакомых ребят с глазами Ангелов отчаяния? А всё просто — у Юнги такие же глаза. Но вот его в своё время никто не спас. Он в свои семнадцать, наверное, каждый день ждал, когда в дверь постучит боец и скажет: «Собирайся, тебе пора бежать туда, куда всегда хотелось!» Юнги тогда бы даже вещи не стал с собой брать, а прямо так — в одной растянутой футболке и спортивных штанах — рванул вперёд. А куда? Да оно неважно, главное вперёд — далеко от родителей, которые бросили и не поняли, от школы, не рассказывающей, что делать с самим собой, от мальчишек, спящих со своими девушками, а после в раздевалке обсуждающих их размер груди, да даже от Минхо бы Юнги убежал. А почему? Просто им в разные стороны. Вот и всё. Но спасения не вышло, и теперь Юнги там, где находится — в одной надымлённой берлоге с друзьями тараканами. Родители уже, наверное, от него десять раз отказались и спасли свою шкуру, друзья удалили контакт, а все, кто знал, с ужасом трут ладонь с мылом — «о, Боже, а ведь когда-то я жал этой мерзости руку!» Юнги был ко всему этому готов. Он горел идеей стать для детей из домика у леса тем самым героем, что включит свет и проверит шкаф, мол, нет там никаких монстров. Всё потому, что у него самого такого героя не было. Минхо пытался им стать, да оказался лишь мишенью. И за это будет вечно жаль, конечно. Только сейчас — среди грязи и пыли, с копейками в кошельке, Юнги понимает, насколько сильно погряз в сраном фейковом опыте. Он долгих шесть лет примерял на себя жизнь совершенно другого человека (оно и есть тот самый фейковый опыт). А оказалось, что нужно просто чувствовать, нужно чувствовать! Именно оно и вытащило Юнги из-за стен сожаления, заставило действовать и идти против всех. Даже самого себя. Оттого сейчас он торчит среди вони и мусора, переосмысливает. И что же надумал? — Ну, знаете, — Юнги поднимается с кровати и свешивает ноги на пол, — возможно, оно ещё не конец? Или стойте, стойте, возможно, оно лишь начало конца? И ради чего вообще тогда стоит жить? Нет, ну правда. Ради семьи? Друзей? Будущего? Или даже прошлого? А, возможно, ради себя? Юнги не ответит ни на один этот вопрос положительно, потому что тот в принципе поставлен неверно. Это же, получается, нужно жить «ради», но неужели нельзя «просто», безо всех этих условностей. Почему людям обязательно нужно придумывать причины? Что за фишка такая слабохарактерная? Ведь вот есть я и положенное энное число лет — очень простое уравнение, и в него совсем не обязательно добавлять лишние переменные. Хотя, если Вам так удобнее, то пожалуйста. Юнги вот, наверное, завяжет с этим дерьмом. Устал. Оно того не стоило. Ну, жить ради родителей, потом Минхо, прошлого и по списку. Счастливей от этого он совершенно не стал. Потому что счастье — не интервал, кварта, квинта, секста, не зависит от состава твоего душевного теста. Счастье — это когда не знаешь, как решить задачу у доски, а тебе кто-то шёпотом подсказывает с первых парт; это про дочь друга сказать «одна из моих племянниц»; это «я сегодня не смогу прийти», а все вдруг хмурятся и мнутся, потому что не хотят без тебя быть; это когда попросишь проводить до двери, но провожают аж до вокзала, а ещё тоскуют на перроне и очень ждут твоего звонка; это когда среди невкусного мешка конфет на Новый год попадается твоя любимая шипучая; это когда целуешь любимую/любимого, а он краснеет и одним только искрящимся взглядом просит ещё. Тут даже спорить не надо, потому что всё уже доказано. Вот такое получается уравнение. Хоть наша жизнь и зависит от счастья — ну, то есть буду ли я себя ощущать приветливым и милым или же хмурым и дождливым, — но, по сути, не обязана подчиняться кому-то ещё, будь то семья или твой давний друг. Ты есть ты, и ты просто живёшь эту жизнь. Всё. Без сложностей. Юнги больше не хочет придумывать причин, потому что на страдания не осталось никакого времени. Фейковый опыт остаётся позади, и вот перед тобой изуродованное настоящее. Пора идти к пластическому хирургу. То, что у Юнги тотальная зависимость от страданий, — вряд ли большая новость. И уже ничего не излечит его от этой жажды, от желания всё новой и новой дозы. Это же привычка, и она уже давно глядит на Юнги с угрозой, предостерегает: «Ты плохо кончишь». А он лишь вертит головой из стороны в сторону, мол, всё — мы на этой ноте с тобой закончили (покончили). Потому что пора бы учиться жить не в торнадо, а без него, не пытаться заработать счастья, а быть им. Представляете, настолько преисполниться в себе самом и наконец-то расправить лопатки, словно крылья, покинуть дьявольскую тишину собственной души и пролить на руки густой рижский бальзам, умыться им. Вот она жизнь! Даже хочется самого себя поздравить: — С прошедшим тебя! — С чем прошедшим? — Со всем прошедшим. И вот прежняя юношеская наглость, неутолимая жажда чего-то грядущего бьёт Юнги по спине. Он оборачивается. А там Минхо. Всё такой же семнадцатилетний, в наглаженном пиджаке и книжкой в руке. Он одобрительно кивает и машет, прощается. В кармане у него святое письмо, и, увидев его, Юнги плачет, закусив губу. Спустя столько лет в груди не болит, там спокойно, там штиль, будто бы Всевышний наконец-то его отпустил в свободное плавание и позволил самому дышать. Юнги не уверен, что такие привилегии заслужил, ибо не прощает себя за свершённое. Но в то же время он понимает, что должен — просто обязан — двигаться дальше. Почему? Потому что даже если плакать над сорванным цветком, то он всё равно не станет вновь зеленеть. То есть, жизнь продолжается, счастье ждёт, а причины для отказа или его принятия совсем и не нужны. А потому Юнги верит, что, может быть, когда-нибудь настанет день-вечер-ночь-утро, и он вернётся домой. Вот прямо домой-домой, где ждёт кот, коллекция винила и книг, где Чимин караулит дверной скрип и улыбается в ответ твоей вдруг ставшей искренней улыбке. Тогда они познакомятся уже в новом свете солнца, отличном от нынешнего, и разговоры заиграют новыми, незнакомыми красками. Потому что всё изменится, ведь Юнги поймёт настоящие смыслы, раскадровки и вдруг решит — так нагло и отчаянно, извинившись заранее перед Минхо — стать самым счастливым, стать той звездой, которая своё пока не отжила и готова ещё несколько десятков лет светить на ночном небе. Да, когда-нибудь. А пока, как сказал Дон Хуан, — пора освободиться от личной истории, бежать от тех, кто хорошо тебя знает, ведь иначе придётся жить их представлениями о себе. Только отец и мать будут всегда знать, кто ты есть на самом деле. Надо жить в тумане. Побежал…***
Увидев десятки репортажей, сводки новостей и обсуждения на форумах в интернете, Чимин не знал, что ему думать и во что верить. Юнги оказался совсем не тем человеком, за которого себя выдавал. И хотя Чимин не настолько силён — если честно, то вообще не разбирается — в судебных делах, но догадывается, что всё совсем плохо. Юнги он всегда доверял, внимал ему одному и даже обожествлял. Но вот слетела вуаль обмана, и Чимин забивается в угол, зажимая уши ладонями. Нет-нет-нет, такого просто не может быть! Юнги не мог так плохо поступить! Да он был единственным, кто Чимина понимал, берёг и даже, казалось, по-настоящему любил! Как теперь о нём могут говорить так много плохого? Неужели заслужил? Чимин трясущейся рукой долго гуглил и читал о том, что же это такое «изнасиловал», а потом ложился на ковёр, выключал слуховой аппарат и плакал, плакал, плакал. Накатывает волна паники, неверие и недоверие бьют по вискам, и никто даже не хочет ему помочь, объяснить, почему так вышло и что же теперь будет. Мир на клеточном уровне будто бы утратил свою привычную реальность. Цвета стали неестественными, отдельные детали предметов — несуразными. Весь задний план сделан из папье-маше, звезды — из серебряной фольги. Перед глазами везде — раздробленность и ржавчина. Чимин медленно выкипает, смиренно себя обнимает и пережёвывает печаль, будто низкокалорийный салат, — без восторженной радости. В предложенном судьбой измерении теперь отчаянно пусто, повсюду ядовитое волокно и дым, хотя небо всё ещё держится на прежнем месте. Пришли времена лжи? Или же они давно начались? Очень тяжело понять действия Юнги, из-за чего Чимин убивается и в силу своей наивности и ограниченности познаний продолжает искать запасные выходы, оправдывая своего человека-свободу. Хотя все его лозунги не выглядят удовлетворительными для нынешнего мира. Одним «он же мне помог, он же меня спас — плохой человек так бы не поступил!» никак не поможешь. Потому что «плохой человек» — достаточно относительное понятие. Для каждого он будет свой. Для Чимина вот, например, Юнги точно не из этой касты, а для его тьютора наоборот, новость об опекуне этого глухого мальчишки стала отвратительным нонсенсом, из-за чего Чимин стал на постоянной основе получать косые взгляды. Правда, он их нарочито игнорировал. Не до этого, знаете. На протяжении целой недели после поступившей в голову неприятной информации Чимин переваривал всё своё отношение к Юнги, искал ответы на собственные вопросы, а обнаружив те, всё больше и больше хотел вопить тоской и болью. Сложно сказать почему — то ли ему было Юнги жаль, то ли настолько не хотелось больше его никогда не встречать. Первое, конечно, перевешивало. И Чимин себя за это нисколько не осуждал. Да, вокруг него теперь не огромный привлекательный город, а театр теней — ибо всё утратило смысл, — но он всё ещё смиренно, глупо и, возможно, униженно ждёт скрипа входной двери, звона ключей и шорох дорогого пальто. Кажется, ещё чуть-чуть, в ознобе и поту, он преодолеет эту грустную слепоту и наконец-то встретит Юнги. Он ведь обещал приехать, вернуться! И пускай у него целый ворох проблем за спиной, пускай он ужасен в глазах тысяч зрителей новостных каналов, пускай замечен судом и следствием. Для Чимина — мальчика, который мечтал о жизни за окнами приюта — он без преувеличений стал спасением. Героем. Это перевешивает всю пакость, всю омерзительность, всю припрятанную грязь, что теперь выставлена на всеобщее обозрение. Да, Юнги для окружения — тьма, но для Чимина он был (и есть) свет, где тьма повсюду. Он голос, ветер, чистая вода, поющая «всё будет хорошо» — ей хочется умыть лицо. И, конечно, всё это неправильно. Даже тьютор пыталась с Чимином на эту тему говорить. Мол, знаешь, всё вокруг только и шумит о том парне, который тебя усыновил; я понимаю, что тебе тяжело и, наверное, хочется с кем-то поговорить, поэтому, если вдруг захочешь, то я всегда здесь, рядом; натерпелся ты от этого человека, понимаю, можешь всё-всё рассказать, мы что-нибудь придумаем, даже напишем показания-заявление в полицию, если вдруг всё совсем плохо — не держи в себе эту дрянь, расскажи о своей катастрофе. Но Чимин на такие монологи лишь хлопал круглыми глазами и кусал язык. Он не может сказать о Юнги ничего плохого. Так о чём им тогда говорить? Чимин не знал, оттого всё чаще стал молчать, тем самым заставляя тьютора нервничать. Она уже даже к психологу хотела обратиться, надумывала, что мальчик не вынес всей правды об опекуне и теперь страдает, замыкается в себе. Но сам же Чимин и остановил её переживания. Он просто в один из дней сказал, что к Юнги злости не питает, его не судит и очень сильно ждёт. После этого женщина ещё долго смотрела на него с осуждением-отвращением, свела их контакт к минимуму и стала меньше появляться. Чимина это не расстроило. Он и без того понимал, что если вдруг он останется совсем один — если отменят звук, — то ему придётся стать взрослым — придётся петь самому. Это не пугало, он был готов. Вокруг него надёжное гнездо из порывов и стремлений, из немых собственных обещаний Юнги стать настоящим человеком. Ориентиры всё те же, курс не сбит. Хотя слеза периодически проливается на этот чёрствый ядовитый бред, который в новостях никак не унимается, перемалывается. Чимин уже даже телевизор перестал включать из-за нежелания видеть Юнги, выставленного в плохом свете. Его — доброго и верящего во всё самое хорошее — не покидает надежда, вера в то, что всё не просто так, что не мог Юнги так поступить без причины. Люди, которые сами не едят, но кормят кота — просто не могут быть плохими. Поэтому Чимин решился натянуть картонные доспехи, прикрепить тряпичный шлем у рта и вселить в себя надежду на то, что когда-нибудь они с Юнги потонут в общем смехе, увидят радость, маету обычной жизни. Возможно, это всё глупо и так по-детски, но Чимин хочет верить, что у него и у вкусно пахнущего свободой Юнги есть нечто, что ни палачу, ни бонзе не добыть, ни фарисею. Просто нужно вдохнуть поглубже и не отпускать, позволить боли лакомиться всласть, позволить тоске облизать посуду, но продолжать идти на свет одинокой лампочки, хотя повсюду тьма, где ненависть — единственная власть. Чимин думает, что ему пора начинать быть очень сильным и верить в то, что такой же силой будет обладать Юнги. А дальше уже посмотрим, а дальше уже обязательно отыщем путь на счастливые земли, омываемые морем спокойной неги. С таким настроем настоящего бойца Чимин лёг спать. Но новый день, увы, встретил разбитым и вновь потопленным городом мечтаний, потому что длинные женские ноги перешли порог квартиры, хвост высветленных волос смахнул пыль в воздухе, а приторный аромат духов вновь задушил сам воздух. Суён появилась в комнате, словно страшный ураган. — Ну здравствуй, дорогой, — она прошла из коридора в угол гостиной и провезла ладонью по поверхности игровой приставки. Не обнаружив пыли, усмехнулась. — В комфортных условиях живёшь, да? — и резко обернулась, пытаясь подловить чужую дрожь. Но Чимин старался не упасть лицом в грязь, держался трезво, хотя внутри дрожали органы. — Да, мне здесь нравится, — уверенно и твёрдо. — Ого! — она широко улыбается и плюхается рядышком на диван, закинув ногу на ногу. — Ты ещё и разговаривать умеешь, здорово-здорово! — удивляется, видимо, неподдельно, но очень быстро сменяет взгляд, делая его более острым, колючим. Чимин готовит свои картонные доспехи. — Тебе просто повезло, что отец Юнги не хочет влезать в очередное дерьмо. У него сейчас и без того полно проблем, ну ты знаешь, — Чимин не уверен, что понимает, но всё равно кивает. Не хочет связываться с этой резкой девушкой. — И в итоге ты тоже оказался никому не нужен, — Суён вдруг вздыхает и больше не прямит спину. Позади неё очень знакомый горб. У Юнги был точно такой же. Но Чимин на эту деталь не обращает внимания. Он лишь бледнеет от чужих слов и пронзительно смотрит, мол, объясни, я совсем не понимаю, о чём ты говоришь. Суён лишь усмехается и заводит прядь волос за ухо, будто приоткрывает шторку откровений. — Не смотри ты так на меня, Чимин. Юнги ведь не приехал к тебе. Получается — бросил. Чимин склоняет голову. Он не знает таких уравнений, он не хочет таким словам верить. Они же с Юнги условились, договорились, и теперь просто осталось дождаться встречи. Правда ведь? Скажите, это правда? Но квартира, Суён и спрятавшийся под стол Мегатрон будто бы специально молчали. И тут, конечно, Чимин больше не мог терпеть. Он всю эту неделю уверял себя и ждал, думал, что вот-вот кто-нибудь постучит ему в дверь и скажет, что Юнги он ждёт совсем не зазря, что тот совсем скоро вернётся, словно из длительной командировки, и расскажет всю правду. И гонец действительно пришёл. Правда, с плохими новостями. Оттого мальчишка хлюпает носом, машет мокрыми ресницами и тихонечко утирает ладонью слёзы, боясь быть замеченным в своей тоске. Всё-таки очень бы не хотелось так скоро сдаваться и сушить вёсла. Да вот не получается! Не получается ни черта! И давайте тогда поговорим начистоту, наконец-то скажем это вслух: испугавшись своего прошлого, Юнги буквально бросил своё настоящее, взвалив его гнёт на крохотного Чимина, который о крутом мире лишь в красочных книжках читал. И в них, конечно, ни о чём таком горьком никогда не рассказывали. И теперь мальчику с мечтой стать настоящим человеком приходится со страхом засыпать и с таким же страхом просыпаться, оглядываться в пустоту и отговаривать себя от мыслей, что всё это одиночество не навсегда, придёт ещё счастье обязательно. Ну, наверное. Без Юнги, оказалось, жить совсем невмоготу, оказалось, жить без этого почти незнакомого человека очень тяжко. И Чимин сам понимает, что слишком уж быстро привязался, да никак может себя приструнить. У него же кроме Тэхёна никого никогда не было, а тут раз — чудо! — и кто-то из большого города дарит огромный пакет конфет и всегда улыбается, будто бы даже очень рад встрече. Как к такому не привыкнуть? Обычный бы человек симпатию проявил, а тут ребёнок, который о заботе лишь слышал. Сейчас же Чимину приходится собирать плоды своей наивности. Оно — крупные яблоки слёз, которые гниют на ладонях, проваливаются в кожу, под самые ткани, и заносят заразу. Чимин такими темпами очень скоро заболеет, он всего этого точно не вынесет и начнёт скрести стены, просить вернуть назад, в домик у леса, где знал много вкусов боли и печали, но не тот, который сейчас целыми ложками каждый час жрёт. Не такой свободы он хотел, нет, совсем не такой. Всё врут Ваши книжки, мультики и фильмы, врут счастливые рассказы очевидцев настоящей жизни — врёт всё вокруг. Потому что никогда ещё Чимин таким несчастным не был, никогда он столько в подушку по ночам не выл. Вот и не получается жить настоящей жизнью, пока вокруг такая ноющая тишина, пока слёзные железы не просыхают, пока повсюду пахнет его одеколоном, его смехом, присутствием и многообещающим «я завтра приеду». Чимин с каждым днём всё меньше и меньше принимает это за истину, зато всё больше и больше теряет килограмм. Порой, в сутки выходит терять пять, а то и целых десять. Килограмм надежды, конечно же.***
В один из обыкновенных дней, когда за окном светит солнце, а в квартире льёт дождь, Чимин вдруг слышит дверной звонок. Суён бы церемониться не стала — она вообще после той странной встречи пропала, даже слова на прощание не сказала, — а значит, это кто-то другой. У тьютора есть пароль, да и сегодня у неё выходной, оттого Чимин очень осторожно крадётся к двери и смотрит в глазок. (Экранчиком домофона пользоваться так и не научился). А там… Там! Он быстро распахивает дверь и набрасывается с объятиями на опешившего Тэхёна, который теряет равновесие и чуть не валится вместе с другом на твёрдую плитку. Благо Чонгук подоспел их за руки подхватить. О таком подарке Чимин даже думать не смел. Они с Тэхёном лишь иногда созванивались и долго-долго разговаривали, но, чтобы вот так по гостям ходить, и не думали никогда. Во-первых, сейчас не самое радужное время, а во-вторых, Чимин не поедет к Тэхёну в связи с отрицанием дикого шума города, а если наоборот, то это нужно тревожить родителей Тэ и просить его прямо до двери сопроводить — в общем, очень проблематично. Но тут неожиданно возникает Чонгук — настоящая добродетель. Чимин очень удивлён такому раскладу событий, оттого быстрее тащит парней в квартиру и, усадив за стол, просит всё-всё рассказать. Под бульканье электрического чайника Тэхён, как и всегда, обильно жестикулировал, открывал не тайны, но почти секреты, которые хотелось рассказать другу прямо при встрече. Например, о том, что с Чонгуком они хоть и не такие, как с Чимином, друзья — на этих словах Гук закатывает глаза и недовольно падает на спинку стула, — но всё же очень хорошо общаются и даже вот такой импровизированный визит устроили. Хотя родители очень скептично отнеслись к парню с татуировками на фалангах пальцев (их никак скрыть не удалось), но после уверенного голоса сына отпустили, прося отзваниваться и держать в курсе. Чонгук даже удивился, что всё так благополучно разрешилось, но был очень доволен и подвижен, пока шёл рядышком с Тэхёном, придерживал его, пока описывал местные железобетонные красоты. Чимин был шокирован такому общению, но вместе с тем очень рад. Всё-таки всем им — детям из домика у леса — очень нужен свой человек-свобода. Тем более, Чонгук очень хороший парень. Он частенько пишет Чимину сообщения со смешными смайликами и присылает курьером сладости, извиняется, мол, работа, и никак до тебя добежать не могу. В общем, Гука опасаться ну совсем не стоит. Помимо новости о новой дружбе, Тэхён с замиранием сердца огласил дату своей операции. Апрель. Осталось всего полтора месяца. Чимин за друга настолько искренне радовался, что облился чаем и намочил хвост Мегатрона, который, кстати, гостей не опасался, а наоборот, с интересом обнюхивал. Операция для Тэхёна — штука ужасно важная. Его слепота не тотальная, а частичная, что означает возврат зрения на хорошем уровне. Сейчас, в городе, он прячет глаза под солнцезащитными очками, но совсем скоро сможет их снять и рассмотреть весь мир в прежних насыщенных красках. Чимин думает, что друг такую привилегию заслужил. Поэтому он счастливо обнимает его и ерошит волосы, боясь совсем расплакаться от своей радости. Чонгук же наблюдает за всем этим со стороны: наливает себе кофе, обжигает язык и тычет носком в бок своего портфеля, не зная, как бы завести диалог о его содержимом. Просто он совершенно не силён в речах, если дело касается кого-то близкого. А Чимина «дальним» уже не назовёшь. Вот и приходится подбирать слова, тембр и мелодику, пить третью кружку кофе подряд и покрываться испариной. Удивительно, но Тэхён чужое смятение практически сразу замечает. Спиной, видимо, всё чует — и эта его способность уже начинает пугать, — оттого прокашливается и делает вид очень серьёзный, из-за чего Чимин секундно робеет. — Чимин, я знаю, как сильно ты скучаешь по Юнги, — это имя предательски бьёт по сердцу. — Прости, но ни Чонгук, ни я тем более не знаем, где он сейчас находится. Но зато перед уходом он просил тебе кое-что передать, верно, Гук? — голос звучит требовательно, а потому Чонгук быстро хватает рюкзак и достаёт оттуда целую стопку листов с печатями, осторожно укладывая её на стол. Чимин так и сидит, не шелохнувшись. Ему что-то передал Юнги? Юнги? И, наверное, глупо надеется, что эта какая-нибудь карта сокровищ, что приведёт к сундуку, открыв который можно найти помятого, сложенного в несколько раз Мин Юнги. Сюрприз! Но натянутый вид Тэхёна выдаёт, что догадки мальчишки неверны. Увы? — Юнги сделал тебе подарок, — Чонгук присаживается на корточки перед Чимином, смотрит в глаза и крепко-крепко сжимает его плечи. — Это направление на твою операцию. Звучит как гром среди поля, где негде укрыться. — Она полностью проплачена. Тебе остаётся лишь пройти необходимое обследование и дождаться совершеннолетия. Ну, и согласие своё дать, конечно. Чимин смотрит то на Чонгука, то на стопку бумаг, в которых, видимо, прописан весь план лечения, затраты на реабилитацию, обязанности врача и пациента. Всё это походит на один страшный сон — кошмар, который настиг в реальности и теперь душит, убивает. Вернее, добивает. Чимин ведь и так уже которую неделю ходит по тонкой струне, натянутой между башен, пока внизу кричат: «Упади». И ни Бог, ни даже его зам не хочет мальчику помочь. Они лишь сидят на облаках и издеваются, пока он ночами плачет и думает о том, как больно жить одинокому, брошенному во льдах мегаполиса. А оплаченная операция забивает последний гвоздь в гроб Чимина. Для него это выглядит как прощальный подарок — это синонимично «прости, но я больше не вернусь». И оно, конечно, наносит несравнимый со всем прошлым дерьмом урон. Мальчишка не настолько сильный, чтобы подобные процедуры — назовём это так — выносить. Даже чувство такое появляется, что Чимина кто-то придирчиво выбирал, прибирал себе в широкий карман со всем его барахлишком, а потом специально подкидывал издёвок, словно дров в печь душевную. Потому всё горит-горит-горит. Мальчишка уже весь бледный, весь в прожилочках (словно драгоценный минерал) и каждый раз выглядит так изумлённо, будто бы ни разу не умирал. Будто бы все эти страдания у него впервые, и он совсем не знает, из какой посуды их есть. Поэтому он сгибается напополам и горько плачет, слушает, как Чонгук и Тэхён над ним тучей из слов поддержки нависают, но даже так — тает, гнёт в печали брови, беззащитный, размазанный по пейзажу реальности, в котором так и не нашлось места для настоящего счастья. И всё равно ясно: сколько ни вой побитым волком, сколько ни злословь, а язвы так и останутся на прежних местах. Ведь люди — не звери. У нас раны иной категории, мы при виде лезвия делаемся трезвее, а в результате битья вдребезги распадаемся на звенья. Хотя всё равно на выходе полумёртвые-неживые любуемся, как над этим земным Адом начинает ласково светиться (будто бы протягиваясь из самой бездны) луч, что расплёскивается по небу розовой сладкой ватой. Вот и Чимин смотрит на небо из-за толстого стекла неродной многоэтажки, а под ногами и в груди у него — пекло Преисподней.И мир тает, словно комок снега в ладони маленького мальчика, живущего в домике у самого края леса.