(Non)Identical

— Знаешь, меня это бесило, — Ёнгук отводит задумчивый взгляд куда-то в сторону. Это те самые события, которые в голове отложились с ювелирной точностью только потому, что это события, касающиеся его с братом отношений. Эти события особый трепет в сердце разжигают, потому что любовь к младшему настолько необъятна, что едва ли умещается внутри его организма. Она настолько дикая, совершенно необузданная и настолько дьявольски полоумная, что он практически погибает в ней, постепенно проваливаясь в другой мир, где его встречает Чонгук, мгновенно принимающий в свои тёплые объятия, сладко нашёптывая мягкое «Я всегда буду рядом». И Рику большего не надо. Ему просто нужно, чтобы Чонгук действительно всегда был рядом. Пока тёплые воспоминания проматываются в голове тонкой киноплёнкой, на высоких скоростях сменяя кадр за кадром перед глазами, Ёнгук возвращает взор бесконечных карих радужек к камере телефона и продолжает: — Бесило, что он мог ляпнуть что-то такое не подумав, а мне правда хотелось это сделать. Он ненамеренно провоцировал меня каждый раз вот такими дурацкими вопросами, в то время как я активно боролся со своими внутренними демонами, которых с каждым таким вопросом было всё тяжелее сдерживать.

***

Дверь бара распахивается слишком резко, когда Ёнгук второпях влетает в заведение и сразу же держит курс к барной стойке, где Чимин заканчивает натирать пивные бокалы. Пак настороженно косится на заведённого, кажется, даже немного нервного парня, что даёт себе несколько секунд отдышаться, а потом слышит от Рика уверенное: — Мне нужно, чтобы от меня жутко несло алкоголем. Этот план пришёл парню в голову буквально полчаса назад, что и заставило его сорваться с места и под вопросительный взгляд Чонгука вылететь из квартиры, ни сказав брату ни слова. Этот план требовал, по мнению Ёнгука, незамедлительной реализации, поэтому он и здесь. В баре Джина, где ему с этим определённо помогут. Чимин хмурится, пытаясь как можно более тщательно обработать сказанные Риком слова, ведь что-то ему подсказывает, что он не совсем правильно понял его просьбу. Насколько Паку известно, Ёнгук алкоголь не употребляет, Чонгук ни раз об этом рассказывал, поэтому приходится уточнить: — Ты так завуалированно просишь меня набухать тебя до беспамятства? — Не-не-не, — суетливо отзывается Рик и принимается пояснять. — Мне нужно, чтобы от меня разило алкашкой, но я сам был трезв. Типа... Не знаю, можешь меня спиртом облить? — Спиртом облить? — с откровенным скептицизмом Пак выгибает бровь. Теперь вообще в его голове с трудом ёнгуковы слова укладываются. Очень хочется спросить, какого чёрта вообще происходит, но по лицу брюнета видно, что ему объясняться некогда, поэтому Чимин решает, что спрашивать его о чём-то прямо сейчас — бесполезное занятие. Эти братья его когда-нибудь доведут, Чимин в этом уверен. — Блять, да не знаю, — раздражённо взрывается Ёнгук, потому что сам не совсем понимает, как ему действовать. — Нужно, чтобы от меня дико воняло алкоголем. Я тут кое-какую теорию решил проверить. Чимин хлопает глазами, заторможено пытаясь переварить всю вываленную на него информацию в мозгах, но лишних вопросов решает не задавать, ведь это Рик, и, в принципе, это стандартное его поведение. Совершенно спонтанное и мало кому понятное. Месяца общения с ним Паку хватило, чтобы эту простую истину осознать. — Не знаю, могу две рюмки водки тебе плеснуть, — предлагает блондин, пожимая плечами. — Сам плюс-минус в порядке будешь, но от неё за километр нести будет. — Наливай, — тут же с особым энтузиазмом соглашается Рик, достаёт из заднего кармана брюк несколько купюр и кладёт их на барную стойку. Чимин послушно наливает парню две рюмки водки, как и обещал, забирает со стойки деньги, укладывая их в кассу, отдаёт сдачу, на что брюнет лишь отмахивается и говорит: «Оставь себе на чай». А затем Пак озадаченно наблюдает за тем, как Рик выворачивает себе на ладонь одну рюмку, обтирает этой же ладонью свою шею и место за ушами, а после хватает вторую рюмку, выливает всё её содержимое себе в рот, неприятно поморщившись, но не глотает, а лишь задирает голову вверх и очень тщательно споласкивает алкоголем горло. Чимин, конечно, не совсем это имел ввиду, когда предлагал две рюмки водки, но подмечает, что это довольно дельный план — обыкновенно прополоскать рот алкоголем, если надо, чтобы от тебя просто пахло спиртным. Рик заканчивает ополаскивать рот в неприятной, обжигающей стенки горла, жидкости и выплёвывает всё обратно в рюмку, утерев губы тыльной стороной ладони, подмечая, что теперь от него и правда исходит резкий запах алкоголя. То, чего он и хотел добиться. — Ты просто золото. — бросает Чимину Рик и тут же спешит покинуть заведение с таким же рвением, с каким и залетал сюда несколькими минутами ранее.

***

Все, хорошо знающие бар Сокджина, люди знают, что в такой поздний час всё веселье происходит этажом ниже в аккуратном очень хорошо оборудованном под зал для боёв подвале. Изо дня в день люди приходят сюда вечером, берут у барной стойки бокал пива или любой другой алкогольный напиток, расслабляются после изнурительного дня, обсуждают с друзьями предстоящие бои и подогревают интерес друг друга, чтобы потом, спустя некоторое время, Чимин объявил, что он готов принимать ставки, после чего у стойки собираются все присутствующие. Как правило, на время боёв все люди, до предела раззадоренные и под завязку набитые обжигающим азартом, расплывающимся в венах шустрым ручейком, сосредотачиваются в подвальном помещении, а в самом баре не остаётся вообще никого, кроме Чимина, который на это время предпочитает оставаться в приятном одиночестве и просто следит за порядком, потому что редко (но такое всё же бывает) в это время всё же заходят некоторые заблудшие души, желающие обыкновенно выпить по бокальчику пива и, уже чуть расслабившись, спокойно пойти домой. Перед тем как спуститься Пак закрывает двери бара на ключ от греха подальше, и идёт на разведку. Спускаясь по ступенькам, до барабанных перепонок тут же доносятся громкие улюлюканья, порой яркий свист и где-то даже слова поддержки для тех, кто в эту секунду оставляет все свои силы на ринге, будучи в плену горячего адреналина и острой жажды найти приключений на свою задницу. Только вот Чимин спускается с одной лишь целью — проверить в каком состоянии сейчас находится Оскар, ведь Ли один из тех, кто в этих боях зачастую участвует. Нравится ему иногда людей поколотить. Чимин с Оскаром знаком уже чуть больше месяца и знает, что последний один из лучших бойцов, поэтому переживать за него даже смысла нет, но несмотря на это, сердце неумолимо каждый раз в неприятном спазме сжимается, потому что чисто подсознательно Чимин каждый раз за него переживает. Знает, что ничего с ним случиться не может, знает, что переживать можно только за того, кто против Оскара вышел, и всё равно в глубине души закрадывается это едва ощутимое волнение, которое с каждой секундой разрастается до необъятных размеров. И вот так всякий раз происходит, когда Пак осознаёт, что в тот или иной день там, этажом ниже, его не совсем близкий, но определённо вызывающий огромный интерес и даже больше, человек, участвует в боях без правил, где абсолютно точно может ненароком покалечиться. Риск всегда есть. И особенно сильно эти переживания стали охватывать чиминов разум последние дней пять. Потому что ровно пять дней прошло с того момента, когда Оскар сделал огромный шаг на пути к тому, чтобы выстроить с Паком нормальные отношения. Ровно пять дней прошло с того момента, как Ли рассказал Чимину о своих внутренних терзаниях, опасениях и причинах, по которым так усердно плевался в блондина ядом из раза в раз. Чимин впервые за этот месяц увидел Оскара настоящим. Парень расцветал на глазах. Оскар признался, а значит необходимость скрываться отпала автоматически и, кажется, после этого их отношения резко приобрели совершенно иные оттенки. Такие тёплые, насыщенные ненавязчивой сочностью и мягкостью. Ли, конечно, сохранял свою грубость, которая оставалась для блондина привычной, а вот яркий смех и искренняя улыбка стали для него открытием. Оскар резко стал интересоваться жизнью Пака, теперь уже не бросаясь ядовитыми словами о том, что ему это не интересно, и сам рассказывал о своей жизни, постепенно открываясь перед новым другом. Он начал отвечать на шутливые подкаты Чимина такими же шутливыми подкатами, которые порой переходили в довольно откровенные заигрывания, что шатен тут же старался пресечь, когда понимал, что между ними начинают стираться границы дружеских отношений. На самом деле Пака довольно сильно удивляла эта резкая смена оскаровского настроения и его отношения к нему, а вот для самого Оскара это открытием не было. Ли ни раз замечал за собой такую особенность — стоило лишь перешагнуть через себя и в чём-либо признаться, как он больше не находил между собой и другим человеком никаких преград для общения. Сам по себе Оскар человек не слишком открытый, поэтому всякого рода признания даются ему с трудом, но если он всё же на них решается и выпускает всю правду в свет в его голове автоматически отпадает мысль о том, что нужно держаться от того или иного человека подальше. Не сказать, конечно, что сразу после своего признания Ли начал бросаться к Чимину в объятия, признаваться ему в своей любви и смеяться с каждой его шутки, нет. Он по прежнему сохранял небольшую дистанцию, слишком много о себе не рассказывал и привычно язвил с тонкими нотками грубости и сарказма. Но теперь парни оба больше походили на друзей, из-за чего и работать вместе стало намного проще. Но Чимину, правда, порой приходилось тяжковато. И всё это по одной простой причине. Дело было уже даже не в обыкновенной заинтересованности. Чимин очень отчётливо помнит тот день, когда Оскар открылся для него с совершенно другой стороны в стенах высшего учебного заведения, в пух и прах разрушив в глазах блондина образ примерного мальчика. Чимин помнит каким убивающим штормом в нём тогда интерес взбушевался. Помнит, как цеплялся к парню изо дня в день, как пытался подкрасться как можно ближе и спровоцировать хоть на какой-то контакт, даже если это будет сильный удар в плечо. Помнит как его забавляло то оскаровское состояние, когда в его цветастых карих глазах, со всепоглощающим космосом сравнимых, скапливалось такое обилие негативных эмоций, готовых, казалось бы, бурным потоком обрушиться на Пака, и всё же вся эта гремучая смесь послушно удерживалась лишь в пределах этих самых карих радужек, ведь их хозяин очень умело себя контролировал. Так вот Чимин помнит, что изначально это был не более, чем обыкновенный интерес. И вот уже около двух недель, Пак чувствует, что этот интерес, перешёл границы того, что он ранее называл элементарной «занимательностью». Для него эти чувства новы. У него ранее никогда не складывалось чёткого представления о том, что люди называют «влюблённостью». Он ни раз видел как люди влюбляются, как они любят и заботятся. Он сам любит и заботится. О Чонгуке. Но эта любовь иного спектра. Это та любовь, которая не несёт в себе чего-то, что могло бы перерасти в жуткое желание прикоснуться так, как друзья друг друга не касаются. Любви к Чонгуку Пак не боится, потому что дружеских границ она не переходит. Но он боится той любви, которая просыпается к Оскару. Потому что это те чувства, которые запускают в мозг огромный поток нескончаемых мыслей, нежным шёпотом напевающих о том, как хочется коснуться гладкой кожи, вдохнуть аромат красивого стройного, но довольно крепкого и сильного тела, о том как хочется запускать пальцы в копну тёмных и, наверняка, очень мягких на ощупь волос на макушке, и о том, как же сильно хочется поцеловать. Чимин помнит, как однажды в голове действительно пронеслась мысль, о том, что Оскара хочется поцеловать. Это был тот день, когда они устроили спаринг в этом же подвале, но тогда они знакомы были от силы неделю и Чимин помнит, что тогда это желание мелькнуло в нём буквально на долю секунды, потому что Оскар определённо в его вкусе — это он уже давно понял, — но тогда это желание не было трепетными чувствами наполнено. Тогда это было обыкновенным мимолётным влечением, потому что тело у парня что надо и личико такое же симпатичное. Тогда это было не более, чем влечение к красивой внешности. А теперь, кажется, чиминова душа ненамеренно пытается установить связь с душой Ли. За что в Оскара можно было влюбиться? Навскидку сложно сказать, если наблюдать за отношениями парней на протяжении всего месяца со стороны. Да и Чимину сложновато сформулировать мысли правильно для описания того, чем его сердце так зацепило это грубоватое нечто. Но всякий раз, когда Оскара нет рядом, мозг невольно забивается одними лишь мыслями о нём, а следом за мыслями и воспоминаниями возникает и ощущение лёгкого трепета где-то в районе груди. Чимин теперь понимает Чонгука, который несколькими днями ранее пытался объяснить ему свою непостижимую любовь к близнецу, потому что свою влюблённость сложно объяснить. Чонгук, на самом деле, объяснил всё довольно подробно и доходчиво, но это только потому, что он с этими чувствами живёт уже слишком долго и много лет убил на то, чтобы осознать, за что конкретно можно было брата полюбить, и всё равно он ещё не до конца разобрался. А Чимин, совсем недавно столкнувшийся с таким понятием, не может найти правильных слов. Не способен он свою влюблённость к Оскару объяснить. А нужно ли вообще? Влюблённость, это, кажется, именно то чувство, которое объяснений не требует. По крайней мере, сейчас Чимин об этом думать не хочет, решив оставить этот вопрос на потом. Спустившись в зал, Чимин сканирует взглядом толпу, чуть сощурившись в поисках одного конкретного человека, и как только глаза находят любимую тёмную макушку в стороне от основного скопления людей вокруг ринга, где прямо сейчас за победу борются двое крепких мужчин средних лет, Пак двигается с места. — Как успехи? — ненавязчиво задаёт вопрос Чимин, останавливаясь возле Оскара, что с какой-то долей скуки наблюдает за всем действом на ринге. — Прекрасно, денежки мои, — без интереса отчитывается Оскар, говоря о своём выигрыше. Сегодня он тоже поучаствовал в одном из боёв, но Пак предпочитает за этим не следить, когда на ринг выходит Оскар. Неприятно ему смотреть на то, как человека, который ему, кажется, дорог, избивают. — Это-то понятно, я про этих. — Чимин кивает головой в сторону мужчин на ринге и замечает как Ли слегка хмурится. — А хуй знает, они уже двадцать минут пиздятся. — беззаботно пожимает плечами в ответ. — Чувствую мы такими темпами здесь до завтра просидим. Чимин загадочно ухмыляется после этих слов, внимательно всматриваясь в красивый профиль юноши, не отрывающего взгляд от борющихся мужчин в центре зала, а затем, ни на секунду не смутившись, чуть тише говорит: — С тобой я готов тут годами сидеть. Оскар цокает, закатив глаза и шутливо не очень сильно бьёт его кулаком в плечо, на что блондин издаёт смешок. Оскар работает над тем, чтобы сердце перестало неумолимо набирать обороты, когда Пак ведёт себя подобным образом. Он сам постепенно начинает отвечать блондину лёгким флиртом, чтобы тому не казалось, что Ли смущён, а на деле под рёбрами в такие моменты разгоняющий по венам кровь орган кричит о том, что готов проломить ему кости. С Чимином рядом находиться сложно. Потому что их отношения налаживаются, а Оскар открывает для себя одну простую истину, к коей не понимает как относиться. С Чимином рядом находиться сложно, потому что Ли прекратил возводить вокруг себя непробиваемые стены и теперь лишь постепенно по кирпичикам эту стену разбирает. С Чимином находиться рядом сложно, потому что он, наконец, чувствует, что теперь не только он к Оскару тянется, но и Оскар очень робко, с предельной осторожностью, но всё же начинает тянуться к нему в ответ. С Чимином находиться рядом сложно, потому что... Потому что его взгляд меняется. Это слишком заметно. И это сложно лишь потому, что вместе с взглядом Пака, меняется и взгляд Оскара. Тяжко смотреть в глаза человеку, к коему когда-то уже питал тёплые чувства, основывающиеся лишь на заинтересованности в красивой внешности и обычными наблюдениями со стороны для анализа его поведения. Тогда было проще с этими чувствами справляться, ведь на тот момент Оскару Чимин не был известен как личность. Он мог строить догадки лишь по его поведению со стороны. Теперь же всё становится в разы сложнее. Потому что тот самый малюсенький огонёк, в который Оскар на протяжении всех этих трёх лет не подкидывал дров, чтобы тот не разрастался, теперь постепенно превращается в полноценный костёр, в коем хочется сгореть заживо. Совершенно не хочется этого признавать, но Оскар Чимину наврал. Наврал в тот момент, когда сказал, что чувства к нему подостыли. Наглая ложь. Его чувства не угасали, кажется, на протяжении всех трёх лет. Они становились чуть спокойней, горели совсем меленьким, едва заметным огоньком, но полностью никогда не гасли. А когда Оскар стал помогать Сокджину с делами в баре на пару с Паком, понял, что вот теперь этот огонёк разрастается. Вот теперь он превращается в яркое обжигающее пламя, а дрова в него Чимин подкидывает, сам того не осознавая. Ведь блондин с тех самых пор ни на секунду его в покое оставить не мог. Он дразнился, шутил, рассказывал постоянно о том, о чём Оскар его рассказывать не просил, баловался, провоцировал едкими словечками, а Ли всё больше затягивало в это вязкое болото тех чувств, которые испытывать не хотел, но ведь сердцу не прикажешь. А теперь с ними едва справляться выходит, потому что они прошли ту стадию, когда Оскар готов был прибить Чимина из-за одного лишь его присутствия, и приходится выстраивать их взаимодействие по новым правилам и нормам, и вся сложность заключается в том, что с Паком приходится общаться мягче и из-за этого сам Пак перед ним смягчается. И, кажется, он с этой мягкостью перебарщивает, потому что Оскар ненароком позволяет себе иногда думать, что, возможно, это не односторонняя влюблённость. Резко в стороне напротив парней, распахивается дверь, а в дверном проёме вырисовывается фигурка Сокджина, что машет им рукой и кричит: — Чимин! Тащите сюда свои задницы! Чимин с Оскаром послушно плетутся в кабинет Джина, проходят внутрь и смотрят, как друг собирает некоторые бумаги со стола, укладывая их в свой кейс. — Короче, сегодняшний товар я весь пересчитал, — заключает парень, закрывая кейс. — Вот бумаги лежат. — Джин указывает на несколько листов документации и берёт со стола свои очки, одев их на голову. — Можете, пожалуйста, вбить в систему расходы за последний месяц? Мне нужно срочно отъехать ненадолго. — внимательно смотрит на обоих парней, переводя взгляд от одного к другому. — Бар я наверху замкну, пока вы здесь. Как закончите, откроете, ладно? — Вали уже, — со смешком бросает Пак, пока Оскар плетётся к диванчику у противоположной стены от рабочего стола, устало плюхаясь на него. — Спасибо, парни, я уехал. — Джин хватает свой кейс со стола и уходит, впопыхах захлопывая за собой дверь. Чимин устраивается за монитором компьютера и принимается за работу. Оскар укладывается на диванчик поудобнее, закинув одну ногу на спинку. Несколько раз он предлагает Паку помощь, на что тот отмахивается и говорит, что это не то поручение, чтобы выполнять его вдвоём, и так проходит около получаса. Ли вертится на диване, места себе от скуки не находит. Он, конечно, может пойти наверх, открыть бар и встать за стойку на время отсутствия Чимина, но загвоздка именно в том, что он не хочет оставлять Чимина одного. Точнее, ему самому хочется остаться с Чимином на подольше. Ему нравится просто одно его присутствие и только. Потому что рядом с ним очень тепло и уютно. — К слову, ты упустил возможность посмотреть на мой обнажённый торс. — внезапно заговаривает Ли, натянув хитрую ухмылку на лицо. Чимин, кажется, вглядывается в монитор компьютера слишком внимательно после этих слов, едва ли улавливая суть сего заявления, а затем до него доходит, что тот говорит о том, что он обычно снимает майку на время боёв, на которые Чимин как раз предпочитает не ходить. На лице блондина появляется лёгкая ухмылка, но глаз с экрана парень не отводит. — Каким-то незнакомым дяденькам, значит, стриптиз показываешь по доброте душевной, а другу отказываешь? — спокойно тянет Пак с той же ухмылкой. — Это претензия? — Это моё откровенное негодование. — Ну, его целью было меня придушить, а не на моё голое тело попялиться, так что мне не было так неловко, как это могло бы быть в твоём присутствии. — Оскар выговаривает эти слова и сам не понимает, чего пытается добиться, но ему определённо нравится игра, которую он затеял. Что-то сегодня немного осмелел. — М, — задумчиво щурится блондин, всё так же изучая информацию в мониторе. — То есть мне нужно хотеть тебя придушить, чтобы ты, будучи обнажённым, комфортно себя чувствовал? Оскар улыбается его словам, а затем принимает сидячее положение на диване и внимательно смотрит на парня за столом напротив. — А вы, однако, тот ещё фетишист, сударь. — издевается Пак, на что ему отвечают усмешкой, а потом Оскар подмечает: — Я заметил, что ты очень умело обращаешь мои слова против меня же самого. — Талант не пропьёшь, дорогой. И за этими словами следует тишина. Абсолютно мягкая для Чимина и безумно напряжённая для Оскара тишина. Карие глаза шатена смотрят ровно перед собой, вглядываются в обворожительные черты лица юноши напротив, сосредоточенно бегающего глазами по светящемуся экрану, и быстро набирающего некоторую информацию на клавиатуре, а Ли с трудом осознаёт, что с ним происходит. Он чувствует как после этого диалога, в мышцах растёт напряжение, а внизу живота ненавязчиво отдаётся знакомое ощущение лёгкого возбуждения. Возможно, Оскар подсознательно намеревался направить их разговор в деликатное русло, иначе зачем вообще надо было этот разговор заводить, начав его с такой откровенной провокации. И факт того, что Оскар специально спровоцировал светловолосого на этот разговор, становится очевидным, когда молчание Пака начинает его немного раздражать. Вот прям сосёт под ложечкой от того, как жутко хочется что-нибудь сотворить. Что-нибудь, развязное или провоцирующее, такое, что не только Оскара заводить начнёт. Ли не знает, что на него нашло, но почему-то, оставшись вот так с Чимином наедине, что-то зудит под кожей. Приятные, совершенно необъяснимые ощущения начинают оглаживать его со всех сторон, разогревать откровенный интерес и, кажется, именно в этот момент шатен понимает, что чувства рвутся наружу. Самые разные чувства. Начиная от тёплой любви и ласки, заканчивая отчётливым желанием почувствовать на себе тяжесть чужого тела, мерно вбивающегося в него ритмичными толчками. Его даже немного забавляет, как он сумел так резко переключиться на столь неприличные желания, когда полчаса назад на них даже намёка не было. Кажется он просто устал держать это влечение в себе и как вообще возможно его терпеть, если Чимин постоянно добивает своим спокойным игривым голосом, лишь поддерживающим всю эту бесстыжую атмосферу. Оскар обладал стальным терпением, но этот раз — иной случай. Он хватается за края тонкой майки-безрукавки и одним ловким движением стягивает её с себя, откидывая её на спинку дивана и пристально смотрит на Чимина. Не очень длинные пальцы тут же перестают бегать по клавишам клавиатуры, замерев в лёгком трансе, а тёмные радужки выразительных глаз скользят к лицу юноши, усевшегося на диване, сразу же улавливая в них крупицы недоброго азарта. Чиминов взгляд исподлобья сам наливается предупреждающей суровостью, будто он пытается темноволосого от чего-то предостеречь, но глаза напротив такой беспросветной наглостью насыщаются, что его предупреждение становится практически бесполезным. — Жарко стало, — поясняет Ли слишком серьёзным тоном, поддерживаемым мрачным оттенком глаз, отдающих тонкими нотками ничем не прикрытой опасности. Чимин на это подстрекательство лишь усмехается, с трудом отводя взгляд от потрясающего тела, пока в груди сердце срывается на бешеный ритм. — Лучше надень обратно от греха подальше. — спокойно и мягко молвит Чимин, вкладывая в свои слова долю предостережения. — Это угроза? А в ответ вновь усмешка, только звучит она в этот раз с примесью чего-то опасного. Чего-то угрожающего и недоброго. — Это предупреждение. Только вот Оскар плевал на его предупреждения. Он чувствует как тянет внизу живота и насколько сильно хочется ощутить чужие ладони на своём теле. Он терпел слишком долго. Он утопал в этой влюблённости, очень тщательно стараясь её отрицать, но теперь не готов её отрицать. Просто потому, что устал. Устал скрывать то, что Паку итак должно быть очевидно. Он устал смотреть на это потрясающее светловолосое существо каждый день, заглядывать в его бесконечные глаза, пленяющие до безумного помешательства, терять рассудок от его сногсшибательной улыбки, чувствовать как блондин к нему тянется, и при этом ни разу не ощутить на себе его тепла, ладоней и мягких губ. Ли хотел дружить. Правда хотел. Но этих несчастных пяти дней ему хватило, чтобы понять, что с Чимином он дружить не хочет. Что с Чимином он готов лишь терять голову от лютой страсти и бурной влюблённости, не присущей дружеским отношениям, и задыхаться от переизбытка чувств, коим в его организме уже не хватает места, ведь смысл их и дальше в глубине своей плоти копить, если в каждом паковском жесте читается взаимность. Оскар поднимается с диванчика не в силах держать в себе всё это напряжение, завязывающееся приятным узлом внизу живота, подходит к рабочему столу, остановившись ровно напротив Пака, стоит так несколько секунд, с довольной ухмылкой наблюдая за тем, как старательно Чимин пытается делать вид, что сосредоточен на работе и ни на чём более, а затем разворачивается и усаживается на стол спиной к блондину. Чимин чувствует как сердцебиение отдаётся чуть ли не в глотке мощными ударами, вбиваясь в рёбра. Он терпеливо, с особой внимательностью вглядывается в монитор, ибо понимает, что стоит ему поднять глаза на Оскара и терпению придёт конец. От него и следа не останется. Он сорвётся и тогда пощады не будет никому. Оскар же улыбается, когда до слуха доходит едва уловимое шумное дыхание Пака позади. Ему нравится всё, что он делает. Ему нравится, сидеть на столе нагим по пояс и слушать, как активно борется со своими желаниями Чимин, понимая, что это именно он на него так действует. Ему нравится ощущать это напряжение в воздухе, невидимыми молниями раздающее разряды между телами обоих, и замечать, что становится жарко. Жарко только из-за того, что кровь вскипает под кожей. Оскар немного откидывается назад, упираясь рукой в столешницу, а затем опускает глаза вниз, где его же свободная ладонь ложится на твёрдые мышцы пресса и скользит ниже, проходится по рельефным ямочкам пресса, оглаживает низ живота мягкими касаниями, лишь больше заводящими возбуждённый организм. Он тяжко выдыхает, когда спускается ладонью ниже, расстёгивает ширинку брюк, и запускает руку под нижнее бельё, чуть ли не задохнувшись, когда длинными пальцами обхватывает твердеющую плоть. Не хватает Чимина. Прямо сейчас определённо точно не хватает чиминовых ладоней на своей коже. Не хватает его завороженных взглядов, его грязных словечек и мягких губ на своём теле. Он сейчас нужен, как никто другой. Оскар оглаживает ладонью чувствительный член, разводит колени в стороны и чуть выгибается в пояснице, обхватывает пальцами орган, сжимая у основания и начинает медленно водить рукой вверх-вниз. Рассудок немного плывёт от осознания, что Чимин сидит буквально позади и ничего с этим не делает, хотя Оскар точно уверен, что тот хочет его не меньше, и понимает, что ещё пару минут бездействия и Ли сам оседлает чужие бёдра, с огромной охотой насаживаясь на чиминов член. Сжатая в кулаке ладонь продолжает ласкать внизу, массируя чувствительную головку и из груди вырывается тихий несдержанный стон, что заставляет Чимина отвлечься. Пак поднимает глаза выше, смотрит на красивую мускулистую спину и на то, как одна рука сидящего на столе юноши, совершает очень знакомые ему движения и вот теперь крышу срывает окончательно. — Какого хуя, Оскар!? — восклицает Чимин, подрываясь с места, не совсем понимая, что ему чувствовать. Яркое желание бьёт в голову электрической волной, а откровенное смятение разбавляет это влечение, не позволяя полностью ему отдаться. Только вот с каждой секундой растерянность начинает перебиваться возбуждением. Оно подавляет своим бешеным напором, надавив парню в самый низ живота, распространяя мягкую негу по всему телу. — Я соврал, Чимин, — шепчет Оскар и чуть ли не скулит — то ли от того, как приятно его ладонь продолжает член наглаживать, то ли от того, как сильно не хватает чиминовой ласки. И он больше ко второму склоняется. — Кажется, я даже не переставал тебя любить. Чимин смотрит парню в спину. В нём столько эмоций мешается. Самых положительных и прекрасных, потому что ему только что признались в любви, а он настолько поражён, что даже с места сдвинуться боится. Эти эмоции парализуют напрочь, обезоруживают, оставляя в очень уязвимом состоянии, а в мозгах скапливается обилие красочных мыслей, коих становится так много, что они друг друга бесконечно вытесняют, пока в голове не остаётся ничего, кроме пустоты. Ему хочется подойти и зацеловать Оскара до смерти, обласкать с ног до головы, а в реальности настолько поражён, что даже слова сказать не может. Только смотрит в крепкую спину пристально, вглядывается с ненормальной внимательностью в то, как парень самоудовлетворением занимается и сам заводится с каждой секундой не на шутку. — Блять, если ты меня не трахнешь, Пак, я тебя прикончу, заебал. — вырывается на выдохе у Оскара и эти слова на Чимина действуют незамедлительно. И этот вечер, скорее всего, отложится в памяти парней надолго. Потому что это тот самый вечер, когда они впервые выпускают свои чувства в свет, наплевав на свои попытки построить крепкую дружбу, но теперь у них будет возможность построить крепкую любовь. Потому что это тот самый вечер, когда Оскар будет стонать под крепким телом любимого парня, от которого больше нет смысла скрывать чувства, а этот самый парень будет выцеловывать незамысловатые узоры на гладкой коже, с особым голодом вбиваться в узкое нутро, разложив темноволосого прямо на столе, беспардонно наплевав на то, что устроили беспорядок в кабинете босса. Потому что это тот самый вечер, когда несмотря на остервенелую долбёжку, сопровождающуюся развязными шлепками бёдер о ягодицы, звуками хлюпающей смазки, очень удобно оказавшейся в тумбочке стола, и громкими стонами обоих, парни будут заниматься именно любовью, в перерывах между поцелуями нашёптывая судорожное «я люблю тебя», и с замиранием сердца будут понимать, что это самая, что ни на есть, настоящая правда.

***

Вид ночного неба, играющего редкими, но довольно яркими звёздами за огромным окном, говорил о том, что уже довольно поздний вечер, а экран ноутбука, в верхнем правом углу которого маленькими цифрами светилось одиннадцать часов вечера только это подтверждал. Привычно расположившись за барной стойкой просторной квартиры, Чонгук сконцентрированно бегал пальцами по клавиатуре, не отрывая уставших глаз от светящегося экрана ноута, с целью доделать университетскую работу, пока по левую сторону от его руки, на широкой столешнице развалился красивый чёрный сервал, коротко вздрагивающий и дергающий ушками в глубоком сне. Чонгук порой бросает взволнованные взгляды в сторону коридора, на короткое мгновение сквозь стальную сосредоточенность вспоминая о своём близнеце, что, не сказав ни слова, пронёсся внезапной чудовищной бурей около часа назад, едва ли дымящийся след за собой не оставив, и со звучным хлопком двери покинул квартиру, оставив Чонгука теряться в догадках. Старшему Чон так и не решился позвонить, но только из-за тех соображений, что Ёнгук всё равно на его звонок не ответит, как это всегда и бывает. Особенно, когда он с такой ярой озабоченностью вылетает из квартиры, не объяснившись — в таких случаях звонки бесполезны абсолютно точно. И всё же Чону очень хочется набрать заученный наизусть номер. Очень хочется. Он знает, что это пустая трата времени, знает, что ничего, кроме длинных долгих гудков, после которых не последует ровным счётом ничего, он больше не услышит, но, Господи, как же он всё-таки любит пытаться. Пытаться чуть-ли не докричаться до брата, ведь надежда его почему-то никогда не отпускает до конца из своих когтистых лап. Чонгуку к этой безызвестности не привыкать, он с этим понятием буквально породнился, но так и не смирился за всю свою относительно недолгую жизнь. И этим вечером он также не смирится. Просто не готов. Устало потерев пальцами правый глаз, Чонгук шумно выдыхает, достаёт из кармана домашних штанов телефон и заходит в телефонную книгу, чтобы среди немногочисленных имён найти одно единственное самое родное, мягко нажать на него пальцем, и в очередной раз поднести мобильный к уху, не ожидая услышать ничего особенного, кроме протяжных гудков, но он не успевает даже открыть список контактов, когда возле входной двери раздаётся звук какой-то неопределённой возни. Он отчётливо слышит, как что-то металлическое скребёт замок, словно кто-то не может попасть ключом в замочную скважину, хмурится, несколько секунд вглядываясь во входную дверь в неком ожидании, но терпение всё же иссякает и парень поднимается с высокого стула, идёт в коридор, и, уже было тянется к рукой к замку, чтобы самому открыть дверь, но к этому моменту человек по ту сторону, наконец, вставляет ключ и открывает дверь. На Чонгука тут же валится тяжёлое тело старшего брата, споткнувшегося о порог, а младший едва успевает его подхватить, тут же уловив резкий запах алкоголя, слишком внезапно ударившего в нос едким ароматом, на что он морщится в лёгком отвращении. Никогда не любил запах алкоголя, как и сам алкоголь в принципе. А когда этот запах исходит от брата, который никогда не пьёт, становится ещё отвратительней. — Чонгуки, — сладко тянет Рик в хмельной улыбке, обхватывая руками младшего за шею в тёплых объятиях, уткнувшись носом в изгиб шеи, пока тот, придерживая брата за талию, чтобы не упал, тянется к ручке двери, чтобы закрыть её. Ёнгук в очередной раз проклинает их привычку ходить обнажёнными по пояс дома, потому что гладкая кожа младшего под пальцами слишком приятная и горячая, отчего невольно просыпается желание огладить его ладонями с ног до головы. У Рика, к слову, это желание последнее время слишком часто просыпается и, как правило, если не пресечь его на корню, оно начинает перерастать в навязчивое влечение, подбивающее на мысли о том, как бы приятно было провести по этой коже языком, облизать каждую впадинку рельефного пресса и аккуратных сосков с этим блядским пирсингом, что не даёт старшему покоя. На стенках слизистой оседает мягкий аромат чонгукова тела, его нежной кожи, пахнущей как нечто настолько исключительное, настолько уникальное и совершенно неповторимое, что этот аромат запросто можно было бы спутать с запрещёнными веществами. Ёнгуку жаль, что пока он наслаждается приятным дурманом любимого младшего братца, Чонгуку приходится вдыхать запах спиртного, впитавшегося в его кожу, но ничего с этим поделать не может. Таков его план и не мог он себе позволить, оставить этот план только в пределах своего разума. — Ты же не пьёшь. — спокойно, но будто с нотками разочарования, молвит Чонгук, и упирается руками в твёрдую грудь близнеца, стараясь как можно аккуратней —дабы тот не свалился с ног окончательно — оттолкнуть его от себя. Чуть придерживая старшего за предплечье, Чонгук заставляет его упереться спиной в дверь, а затем садится на корточки перед ним и принимается снимать с него обувь. — Мне было грустно, Гуки. — шепчет Рик, прикрыв глаза и чуть склонив голову вбок, когда тёмные радужки сами непроизвольно слишком сильно сосредотачиваются на тёмной макушке, в которую тут же хочется запустить пальцы и заботливо гладить, перебирая густые шелковистые пряди чёрных волос. С долей иронии Ёнгук подмечает, что сейчас оказывается в точно такой же ситуации, что и Чимин в тот тихий вечер, когда Рик объявился в доме Чона впервые за четыре года. Помнит, как ему тогда отчасти действительно хотелось оказаться на месте упитого в хлам Пака, коего Чонгук так заботливо разувал, поддерживал за талию, чтобы тот не грохнулся на ровном месте, а затем раздевал перед самым сном. Хотелось бы Ёнгуку, конечно, чтобы близнец и его заботливо раздевал, только совсем не для того, чтобы обыкновенно спать уложить. Нравится ему сейчас находиться в том же положении, в коем и Чимин когда-то оказывался. Разница только в том, что Пак тогда действительно терялся в пространстве от необъятного количества спиртного в организме, а Рик отдаёт себе полый отчёт в том, что нагло врёт брату прямо в глаза, ведь в его крови ни капли алкоголя. Он абсолютно точно чист и трезв и это самое главное отличие. Ёнгук, кажется, любит Чонгука уже слишком давно. Вероятно не так давно, как его любит Чонгук, но он чётко помнит, что в пятнадцать лет он, наконец-то, осознал что это за лёгкий трепет ещё с четырнадцати лет постоянно щекочет его нервы и заставляет сердце заходиться в судорожном темпе, стоило Чону на горизонте появиться. Он знает, за что влюбился в него, знает, за что любит до сих пор и знает, что больше никого так любить не сможет. Ему, видимо, с самого своего рождения судьбой предначертано стать одиночкой — с этим он смирился уже давно, — ведь даже ему, несмотря на всю его аморальность и распущенность, понятно, что нельзя в этом мире видеть в родном близнеце кого-то большего, чем просто брата. Нельзя питать к нему тёплых чувств, переходящих границы родства. Только в какой-то момент в его больных мозгах здравые мысли начали вытесняться некой тёмной материей. Неким тонким шлейфом, отчётливо отдающим горючим, и с каждым днём, неделей, месяцем, годом становясь старше, Ёнгук понимал, что это сгорают последние остатки его нравственности. Он чуял терпкий запах густого дыма, слышал вопли сгорающего заживо трезвого рассудка и с ядовитым оскалом на губах, в полоумном наслаждении наблюдал за лютым огнищем и собственноручно подливал в него керосина. И эта тёмная материя, подавившая последние крупицы правильных мыслей в его голове, не оставив от них ничего, кроме призрачного тепла, говорящего о том, что когда-то они существовали, она заполонила собой каждую клеточку его серого вещества, в коем впоследствии зародилась одна единственная мысль о том, что если эта любовь взаимна, то ничего плохого в ней нет. Ёнгук жил этой мыслью, потому что в любви к брату действительно перестал видеть что-то плохое и грешное. Его эта любовь не пугала, но заставляла терпеть. Заставляла ждать, и надеяться, что однажды близнец ответит ему взаимностью, на которую Ёнгук до недавнего времени не смел даже рассчитывать. А сейчас он бездействовать не сможет, ведь это единственный его шанс. Если он просто забудет ту сладкую злополучную ночь, когда на барабанных перепонках сладкой карамелью оседал мягкий, едва уловимый шёпот младшего, судорожно лепечущего его имя, добивая ёнгуковы терзания тихим «люблю тебя, родной», после чего дрожал в крепких руках от долгожданной разрядки, Рик себя никогда не простит. Потому что Чонгук очень умело скрывает свою любовь, от коей сам мучается слишком долго, а теперь дал слабину. Прочная стена, которую он возводил вокруг своей запретной любви годами, оказалась не такой прочной и Рик этим нагло воспользуется и даже совесть его мучить не станет. Возможно он торопит события, возможно, все его действия ни к чему не приведут, возможно, Чонгук и вовсе не любит его так, как ему хочется, потому что до той ночи, он ни разу не показал старшему, что питает к нему чувства более тёплые, чем обыкновенная братская любовь, но Рик не станет сидеть без дела. Может всё это действительно просто Ёнгуком надуманно, но он это проверит. Он не из тех людей, что будут сидеть без дела, не проверив ни одной своей догадки, и убиваться от неразделённых чувств. Если они и правда окажутся надуманными, будет больно, но он хотя бы будет спокоен, что сделал всё, что было в его силах. Чонгук разобьёт ему сердце, но Рик об этом жалеть не станет. Он будет жалеть, только если не начнёт ничего делать сейчас. потому что, кажется, он в каждом жесте младшего, видит как тот пытается тянуться к нему. Так, как никогда ещё не тянулся. Когда Чонгук заканчивает с обувью, он подхватывает старшего за талию покрепче, осторожно заводит в свою комнату, усаживает на край кровати и слышит как тот недовольно мычит. — Раздень, — мямлит неразборчиво Рик, заломив брови, пока Чонгук стоит напротив, переводя дыхание от физической нагрузки, и с какой-то тревожностью вглядывается в лицо старшего. — Раздень меня, Чонгук. — капризно ноет и хватается за футболку в районе груди, тянет в сторону, будто пытаясь стянуть её сквозь тело, неумело дёргая ткань в разные стороны. — Сними это, оно меня душит, — хнычет, словно маленький ребёнок, а в голове поражается своему актёрскому мастерству. Чонгук хмурит брови. Он смотрит на близнеца в неком забвении, а сердце начинает больно бить в рёбра, пока тот жалобно хнычет плаксивыми мычаниями и, слегка пошатываясь, дёргает верх одежды. Всё никак не угомонится. А Чону волнительно, даже отчасти страшно, потому что видит брата в таком состоянии впервые. Что-то неприятно скребёт на сердце, а обилие не самых положительных эмоций не позволяет даже предположить, что он чувствует в данный момент. — Чонгук, я сейчас задохнусь. — раздаётся жалобный скулёж старшего, который уже чуть ли не плачет. Вынырнув из кратковременного оцепенения, Чонгук делает шаг навстречу близнецу, перехватывает кисти его рук, коими он всё это время так активно хватался за ткань, дёргая её в разные стороны, поднимает их над головой старшего, и с трудом стягивает с него футболку под нервные дёрганья второго. Чонгук откладывает футболку на кровать по правую сторону от Рика, а тот облегчённо выдыхает, почувствовав долгожданную свободу от надоедливой ткани. — Люблю тебя, волчонок, — Рик расплывается в наглой улыбке, смотрит из-за полуприкрытых век на брата снизу-вверх, заглядывая в обеспокоенные тёмные радужки бездонных глаз. Чонгук легонько мотает головой, взирая на старшего будто с какой-то безнадёгой, разворачивается, чтобы, наконец, уйти, оставив Рика отдыхать, потому что смотреть на него такого невозможно, но внезапно, Ёнгук слишком крепко для накидавшегося в стельку человека, хватает его за кисть и чуть одёргивает на себя, заставляя Чона обернуться. — Люблю, — раздаётся тихий низкий голос Рика. Он заглядывает в карие глаза, пропитанные яркими отголосками печали и просьбы, словно умоляют ни слова не произносить. А Ёнгук смотрит так влюблённо, слишком проницательно и цепко. Он буквально закладывает в тёмные радужки младшего всё это отчаяние, с которым выговаривал это сладкое «люблю». Он вживляет в него свою искреннюю любовь, сквозь глаза добираясь до самого сознания, с твёрдым напором пытаясь донести до него всю честность и откровенность своих слов. А Чонгук чувствует, как начинают глаза слезиться, потому что ему больно от этих слов. Ему больно, ведь Ёнгук совсем пьян, но в противовес этому факту, в его глазах столько обманчивой ясности и осознанности. Столько трезвости и осмысленности, что хочется чуять в его словах то, чего Чонгуку так не хватало. Ёнгук ни раз говорил «люблю», но сейчас это «люблю» под завязку наполнено иным смыслом, который Чонгук думает, что понимает совсем не правильно, а Ёнгук лишь молится, чтобы младший понял именно так, как и думает. И всё же это больно. Больно видеть любимого человека, признающегося в любви, но признающегося не всерьёз из-за необъятного количества алкоголя в крови. Какая жалость, что Ёнгук не может Чону рассказать о своей абсолютной трезвости. — Люблю тебя, слышишь? — Прекрати, Ёнгук, — старается сказать как можно строже и спокойней, но в голосе сквозит отчаянная мольба. Так и хочется сказать: «заткнись и не смей больше говорить мне подобное в таком состоянии». Поплывшие глаза очень внимательно всматриваются в родное личико младшего брата за поволокой острого желания прижать его к себе в крепких объятиях, и клясться в любви бесконечно, пока до него, наконец, не дойдёт, что ни капли фальши в тех словах не было. — Мне холодно, — вдруг бросает Рик, с такой же мольбой в глазах, взирая на Чона. — Ты только что ныл, что тебя футболка душит. — Холодно, Гуки, — Ёнгук резко меняется в выражении лица, опускает взгляд вниз и судорожно бегает глазами по полу, словно в каком-то бреду нашёптывая нервное: — Мне холодно. Холодно... Это страшно. Страшно видеть Ёнгука таким. Очень заметно, насколько Чона пугает поведение близнеца, потому что он только стоит растерянно перед ним, смотрит на него с какой-то жалостью и будто сожалением, и совсем не понимает, что ему делать. Он видел пьяных людей. Много раз видел. Но Ёнгук слишком быстро переключается между разными состояниями. То он сидит и нахально улыбается, гипнотизируя мягким тоном низкого голоса, то он судорожно мечется на месте, ерзает нетерпеливо и словно немного бредит, нервным шёпотом нарушая тишину. Вот такое явление Чонгук наблюдает впервые. Ни разу он не сталкивался с пьяными людьми, которые вели бы себя подобным образом. Оттого и страшно. Потому что в Рике просыпается какое-то помешательство и Чонгук не знает, что с этим делать. Хочется уложить его спать и дождаться утра, чтобы потом узнать зачем он так накидался и больше не наблюдать этот кошмар. А Рику тошно. Тошно от самого себя, ведь он чувствует с какой опаской Чонгук на него косится. Он чувствует его тревожность и он определённо точно не этого хотел добиться, но уже поздно что-то предпринимать. Ему нужен этот спектакль, чтобы избавиться, наконец, от своей неудержимой жажды. — Боже, Рик, ляг спать, хорошо? Просто ложись спать, ради всего святого. — дрожащим голосом молит Чонгук, с трудом справляясь с накатывающими эмоциями. Он делает шаг в сторону выхода, почувствовав, как ослабела хватка на его запястье, но не на долго, ведь стоило ему ступить, Рик тут же схватился покрепче и одёрнул парня на себя. — Посиди со мной, — а в глазах столько мольбы. Такой пробирающей до мозга костей. Такой цепкой, зажимающей сердце в тиски, заставляя разрываться на куски, собственной кровью захлёбываясь. Кажется Чонгук стоит на месте слишком долго для человека, уверенного в том, что хочет уйти. Потому что он в смятении. Ему хочется как можно скорее оставить брата в своей комнате, уложить его спать и провести эту ночь, возможно, и в холоде от отсутствия тёплых объятий, но зато в полном спокойствии, ведь на данный момент Рик, будто бы только отталкивает. И одновременно с этим хочется остаться. Остаться в своей постели, засыпая в привычной теплоте братского тела, старательно греющего продрогшее тело и неспокойную душу, млеть от его мягкого дыхания, ненароком пускающего мурашки по коже в районе затылка, но что-то внутри прямо сейчас отдаёт лёгким беспокойством. Что-то Чонгука в Ёнгуке в данный момент невыносимо коробит. Потому что младший видит, насколько исказилась братская натура. Очень неприятное ощущение. От старшего пахнет всё тем же любимым, родным Ёнгуком, только в этот раз с примесью отвратительного резкого запаха спиртного, но где-то глубоко в своём подсознании Чонгук чувствует нечто, схожее по ощущениям с опаской и некой настороженностью. И всё-таки душа к нему тянется. Она скована массивными кандалами, обвешана тяжёлыми камнями, безжалостно прибивающими к земле, она всё тащится по асфальту с огромным трудом, звеня цепями, раздирает колени в кровь, но ползёт вперёд за необходимостью как можно ближе к Рику находиться. Чонгук очень остро эту внутреннюю борьбу ощущает. Борьбу со своим собственным «Я», отчаянно пытающимся подойти к Ёнгуку ещё на шаг ближе, когда здравая часть его рассудка кричит бежать как можно дальше. Но имею ли я право оставить его прямо сейчас, когда его глаза вопят о том, как я ему нужен? Ёнгук не ослабляет хватку на запястье младшего ни на секунду. Он держится за него так крепко, словно бы цепляясь за последние капли уносящегося в пустоту рассудка в надежде на спасение, но спустя секунды, Рик осознаёт всю ироничность ситуации, ведь именно Чонгук причина его плывущего сознания. Он хватается за спасение, одновременно с этим являющееся его личным палачом. Но Чонгука отпускать нельзя. Иначе всё это представление разыгрывалось только зря и окажется, что он только впустую треплет брату нервы. Так сложно смотреть в насыщенные тёмные глаза Чона и видеть в них отчаянную просьбу не заставлять его находиться рядом, когда Ёнгук действительно не может отпустить его. Чонгук ему нужен. Нужен прямо сейчас слишком сильно, поэтому приходится поступать эгоистично. А младший любит до такого помешательства, что ему трудно становится прислушиваться к своим тревогам. Ему сложно обращать внимание на внутренне волнение и нервную настороженность, потому что чувства полные необъятной теплоты к брату подавляют собой все сомнения. Возможно, когда-нибудь Чонгука это погубит. Возможно, когда-нибудь эти чувства сыграют с ним злую шутку, хотя ему кажется, что уже хуже некуда, но сейчас он сдаётся. Ёнгук крепко удерживает братское запястье, смотрит прямо в глаза и, наконец, чувствует, что может отпустить его руку. Чувствует как младший постепенно расслабляется, избавляясь от нервной бдительности, сглаживает свои внутренние противоречия и остаётся с ним. Стихает острое напряжение между ними, разбавляя будто бы слишком спёртый воздух прохладной свежестью, позволяющей облегчённо выдохнуть и затем вдохнуть уже более чистый, не пропитанный тревожным трепетом кислород. Ёнгук не выпускает младшего их вязких омутов практически чёрных глаз, но разжимает ладонь на его кисти, высвобождая от тяжёлой скованности. Рик внутренне весь поджимается, ведь чонгуков взгляд нерасторопно переливается в сухую отстранённость. Кажется, что он готов сорваться с места в любую секунду и скрыться за дверью комнаты бросив старшего в глухом одиночестве и в этот раз Рик осознаёт, что абсолютно точно не будет иметь права его сдерживать. Но на деле Чонгук об этом даже и не думал. Ему вообще сейчас кажется, что, возможно, он с самого начала не собирался уходить, после просьбы остаться, и только лишь уговаривал себя уйти, понимая что так будет лучше. Но, к сожалению, сердцу он приказывать не может. Нет у него таких полномочий. Парни теряют счёт времени, когда тонут друг в друге с головой, не в силах глаз отвести. Настолько друг друга завораживают, столько всего удивительного в родных глазах находят, что, кажется, им целой жизни не хватит, чтобы изучить один другого от и до. Они безусловно знают друг друга очень хорошо, но сейчас, установив между собой такой прочный зрительный контакт, они видят, что знакомы далеко не на все сто процентов. И это не плохо. Это наоборот лишь разжигает интерес и жажду находиться ближе, поэтому совсем и не хочется этот зрительный контакт прерывать. Слишком он чарующий и, как будто даже интимный. [W.D.Y.W.F.M? — The Neighborhood] В какой-то момент Ёнгук слишком стремительно в Чонгуке растворяется и дабы вырвать своё, настолько быстро рассыпающееся перед младшим братом в жалкий песок, сознание из столь глубокого забвения, он мягко обхватывает руками оба чонгуква запястья и мягко, с предельной осторожностью и робостью тянет его на себя. — Иди к братику на ручки, — бархатисто шепчет Рик и помогает близнецу аккуратно усесться к нему на колени. Чонгук не знает, что с ним происходит. Он не знает почему так покорно поддаётся ёнгуковым действиям и жестам, не знает почему его мозг так отчаянно отказывается функционировать тогда, когда больше всего нужны здравые мысли, но не может отрицать того, что прямо сейчас ему до безумия тепло. Он сидит на братских коленях, ёнгуковы ладони несмело ложатся на голую поясницу, будто спрашивают разрешения, и когда никакого сопротивления не получают, оглаживают тёплыми длинными пальцами, пуская дрожь по телу младшего. Очень приятно. Не приятен только исходящий от Рика запах алкоголя. И даже с этим Чонгук очень легко мирится, когда Ёнгук изнурённо выдыхает, прикрывая глаза и кладёт голову ему на плечо, уткнувшись носом в изгиб шеи. Младший робко тянется ладонями к плечам близнеца, скользит чуть выше и обхватывает руками крепкую шею, прижимаясь щекой к его виску. До барабанных перепонок доносится тихое сопение Рика, а его дыхание немного щекочет чувствительную кожу, пока Чонгук, окончательно расслабившийся в надёжных руках старшего брата, прикрывает глаза и сам практически засыпает, сидя на родных бёдрах. Только сон как рукой снимает, когда на шее внезапно остаётся нежный поцелуй. Очень мягкий, ласковый, но его было достаточно, чтобы чонгуково тело крупной дрожью пробрало и заставило мышцы напряжением залиться. — Расслабься, волчонок, — тихо успокаивает Рик с лёгкой усмешкой, ощутив под пальцами чужой трепет и шумный выдох куда-то в висок. Чонгук проклинает себя за свои обострившиеся в последний месяц чувства. Он помнит, как брат ни раз целовал его в шею, в плечо, в спину, и никогда эти поцелуи столько трепета не вызывали. Никогда его тело не реагировало так бурно на обыкновенный поцелуй, но в последнее время организм его подводит, беспардонно выдавая все его истинные чувства. Возможно Рик не замечает этого так, как замечает Чонгук, но от того, кажется, только хуже становится. Только вот Рик, на деле, замечает это, как даже Чонгук этого не замечает. Рик каждый его неровный выдох, как свой собственный ощущает, так же, как и реакцию организма младшего на его лёгкие поцелуи. Ему от этого только больше его целовать хочется. Чтобы смотреть и наслаждаться этой откровенной отзывчивостью любимого младшего братишки, млеющего в его объятиях. А Рик себе отказывать не привык, поэтому он оставляет на шее близнеца ещё один поцелуй. А затем ещё. И ещё. Чонгук неосознанно начинает прижимать его за шею ещё ближе и сам льнёт к нему всем телом. Сердце в груди колотится, что сумасшедшее, грозится вырваться из груди, проломив к чертям грудную клетку, пока Ёнгук параллельно с поцелуями заботливо оглаживает поясницу младшего. Чонгуку не впервой такая близость, но почему его так ведёт прямо сейчас? Почему у него крыша едет от прикосновений, которые раньше служили братьям обыкновенным успокоением и проявлением братской любви, а теперь стали чем-то интимным и слишком сокровенным? Возможно всё потому, что теперь не только Чонгук в эти прикосновения вкладывает нечто большее. Возможно всё потому, что Ёнгук только сейчас начинает любить в ответ, несмотря на то, что любит уже давно. Чонгуку только в этом пока не признаётся. Рик долго расцеловывает братскую шею с особым наслаждением, балует мягкими невинными чмоками, разнежив брата окончательно, но чонгуково спокойствие резко нарушается, когда в один миг он осязает горячий влажный язык на шее. Ёнгук не смог удержаться. Аж под кожей зудело от того, как сильно хотелось по вкусной коже языком провести. Эта секундная слабость определённо была ошибкой, потому что Чонгук слишком резко оттягивает Рика от себя за волосы, крепко схватившись рукой за густую шевелюру на загривке, а в глазах от былой безмятежности и следа не остаётся. Чонгук действительно испугался. Испугался того, насколько приятным оказалось это действие, и того, с какой скоростью его тело внезапным желанием пробрало. Он отчётливо понимал, что Ёнгук пьян и это алкоголь в его крови вскипает, подталкивая на такие необдуманные жесты. Рик ведь в своём поведении всегда довольно распущенным был, не боялся пошлых шуток и таких же отвратительных шуток про инцест, которые Чонгук больше всего ненавидел, ведь он, блять, влюбился в родного брата и так выходит, что эти шутки уже ни черта не шутки. От него всегда исходит этот аромат развратного мудака, поэтому Чонгук уверен, что в том, чтобы лизнуть шею брата, Ёнгук ничего зазорного не нашёл бы, даже будучи трезвым. Поэтому Чон понимает, что для старшего в данный момент времени это не более, чем обыкновенное баловство, а вот Чону с таким баловаться опасно. Потому что есть вероятность того, что он сорвётся. Потому что Ёнгук забудет всё на утро из-за необъятного количества алкоголя в организме, а Чонгуку придётся мириться со своим проступком оставшуюся жизнь. — Спать, Ёнгук. — строго командует Чонгук, пристально вглядываясь в поплывшие карие глазёнки. Рик коротко усмехается, расплываясь в довольной ухмылке, продолжая играть роль напившегося до ненормального состояния человека, а затем с наигранной обидой спрашивает: — А поцелуй перед сном? — По-моему, достаточно тебе было поцелуев на сегодня. И снова они теряются. Снова смотрят в глаза слишком внимательно, и оба понимают, что не хочется прямо сейчас отпускать друг друга. Чонгук старается сохранять своё хладнокровие, свою строгость и суровость, но с ёнгуковых бёдер не встаёт, словно ждёт, когда брат начнёт его уговаривать посидеть вот так ещё немного. Но Рик лишь смотрит на него сосредоточенно. Глаза его мрачные туманятся густой пеленой тёплых чувств, всматриваются в тёмные кофейные радужки младшего так влюблённо и откровенно исступлённо, что Чонгуку вновь на мгновение кажется, что на него смотрят слишком трезво. И всё же эта мысль мгновенно исчезает, ибо он видит насколько затуманенный у Рика взгляд. Только вот туманность эта необузданной любовью вызвана, а не обыкновенным пьяным угаром, как, к сожалению, подумал Чонгук. Нахальная улыбка постепенно сползает с лица старшего и на Чонгуке теперь остаётся лишь пронзительный любовный взор. Они долго смотрят друг на друга в абсолютной тишине, пока Ёнгук не произносит тихонько: — Я думал ты хочешь. — Хочу чего? — звучит в ответ слегка раздражённым тоном от Чона. — Целоваться, — тянет сладко Рик и снова улыбается. — Ты спрашивал у меня недавно. Не помню... Чуть меньше недели назад? Ты спросил хочу ли я поцеловать тебя, а когда я ответил отрицательно, ты послал меня нахуй. — с каждым словом улыбка на лице становилась всё шире и в конце предложения Ёнгук всё же не выдерживает и заливается смехом. Таким искренним и до мурашек настоящим, что он сам себе дивится, насколько правдоподобно выходит отыгрывать бухущего старшего братца. Он смеётся, пьяно пошатывается, и уже почти плюхается на бок, якобы потеряв равновесие, но Чонгук успевает подловить его за плечо и усадить в исходное положение, на что Рик хрюкает, потихоньку успокаивается и говорит: — Прости, немного плывёт перед глазами. Его смех понемногу сходит на нет, а Чонгук всё это смиренно терпит, пока брат не успокаивается полностью и не возвращает рассеянный взгляд к его лицу. И снова эта растерянность в глазах младшего, пытающегося скрыть её за непробиваемой серьёзностью и равнодушием. Рик смотрит на него несколько долгих секунд, а затем цокает языком и тянет задумчиво: — Мда, — и тишина. Не напряжённая и давящая, а спокойная безмятежная тишина, в которой Рик отчаянно пытается действовать аккуратно, дабы не спугнуть младшего окончательно, но ему это с трудом даётся. Он скользит глазами к припухлым губам Чона, что находятся в несчастных сантиметрах от его собственных, и, кажется, застывает на них слишком долго, потому что чувствует, как напрягается тело младшего на его коленях. — Родинка у тебя такая очаровательная, знаешь, — мягко молвит старший, изучая очаровательную аккуратную родинку под нижней губой Чона. Не сосчитать сколько раз за всю жизнь Ёнгук хотел на этой родинке поцелуй оставить. — Ну вот, теперь я хочу целоваться. — бегло проговаривает Рик и резко тянется к брату за поцелуем, прижимая спортивное тельце за поясницу поближе к себе, но полностью обескураженный Чонгук успевает отклониться назад и упереться ладонями в обнажённую грудь, пока руки старшего не перестают пытаться прижать его плотнее к своему телу. — Хватит, Рик. — испуганно отрезает Чонгук тоном, не терпящим возражений. В голове с трудом укладывается факт того, что Рик пытался его поцеловать, а ведь это именно то, о чём Чонгук ночами грезит. Это именно то, чего ему так не хватает, но он не станет сейчас этого делать. Он не хочет так. Не хочет, чтобы просто ради забавы и ёнгукова развлечения. Не хочет целовать любимого, просто от ёнгукова желания побаловаться и забыть это, как обыкновенную мимолётную игру. Потому что Рик забудет, а Чонгук нет. Чонгуку хочется осознанно и с чувством. Ему хочется, чтобы в это мгновение его любили в ответ, принимали его чувства и отдавали свои в ответ. Ему хочется чувствовать взаимность и осязать вкус настоящей любви на языке, а не пьяное озорство и дурачество. — Я просто чмокну, — Рик заламывает бровки домиком, убрав улыбку с лица для правдивости своего жалостливого тона. Он смотрит так невинно, с какой-то мольбой и откровенной просьбой, словно действительно этого хочет. Ведь что может быть плохого в обыкновенном невинном совсем коротком поцелуе в губы, верно? — Всего разочек. А последние слова практически на шёпот сходят. Пропитываются этой чистой невинностью и трепетом, словно бы Чона просят о спасении. Словно страдающий страшной болезнью человек, молит его дать хоть капельку лекарства, дабы протянуть на этом свете ещё пару дней, отчаянно не желая умирать. Чонгук боится этого взгляда. Боится, потому что очень легко на него ведётся. Боится, потому что бессилен перед ним и в такие моменты хочется чуть ли не собственную жизнь Рику в руки вверить. Чонгук очень долго и пронзительно смотрит в чёрные рубины завораживающих своей открытостью глаз, а внутри всё рвётся на жалкие ошмётки. Снаружи стальное хладнокровие, а внутри — эмоции грызут заживо, устраивая кровавый пир в грешном царстве, где бесы упиваются порочными желаниями, закусывая очередной истерзанной до смерти душой. Чонгук премного благодарен старшему, что тот не давит, не пытается снова притянуть поближе и не наседает навязчивыми уговорами, а просто ждёт. Но его глаза убивают ещё больше, чем если бы он непрерывно умолял. Потому что в них мягкое смирение и беспрекословное послушание, покорно говорящее: «Я не посмею тебя тронуть, если ты не позволишь». И это послушание — худшее, что могло с Чонгуком случиться. Он терпеть не может непрерывные уговоры и вымаливания, ведь они его раздражают и в такие моменты он определённо точно знает, что ни за что на свете не согласится просто из принципа. Просто потому что ненавидит навязчивые склонения к чему-либо. Он любит, чтобы ему сказали разочек и дали время поразмыслить. Чтобы дали время осознать и понять, чего он хочет и только тогда он готов будет на что-либо согласиться, и именно это Ёнгук сейчас и делает. Не наседает, не давит, а даёт время. Но сейчас Чон не хочет, чтобы ему давали время. Потому что отчётливо осознаёт, что он до зуда в костях как хочет Ёнгука поцеловать, а это время лишь позволяет с каждой секундой в этом больше убеждаться. Ведь тот сидит послушным щеночком, аккуратно за поясницу придерживая, вглядывается самым преданным взглядом, безбожно уничтожая в Чоне всякие сомнения, и как вообще возможно ему отказать? И вот это время приводит к одной очень опасной для Чона мысли. К мысли о том, что ничего плохого в обыкновенном коротком поцелуе нет. Это ведь простой чмок, верно? Буквально секундный, мимолётный поцелуй. Многие девушки чмокают друг друга при встрече, это ведь обыкновенный дружеский жест, да? Ничего ведь плохого не случится, если Чонгук по-дружески чмокнет Рика, правда? Не более, чем невинный братский чмок. Совсем безобидный. Глубокий вдох. Протяжный выдох. Чонгук набирается смелости, от которой, как назло, в самый нужный момент остаются лишь жалкие остатки, а ведь он даже не собирается делать ничего опасного для жизни. Но сердце разгоняет кровь по венам с ещё большей интенсивностью, а кожа словно бы греется изнутри, будто нечто совершенно необъяснимое вскипает в организме и заставляет перегреваться до невозможных температур, подкрепляя этот дискомфорт необъяснимым зудом на кончиках пальцев. Ёнгук послушно ждёт, заметив как тёмный взгляд напротив растерянно бегает по его глазам, а затем чувствует как длинные прохладные пальцы младшего мягко обхватывают его подбородок, приподнимая чуть выше, и Чонгук коротко, очень быстро целует его в губы и тут же отстраняется. Этот поцелуй был буквально секундным. Настолько мимолётным и резким, что Рик даже не сообразил, что случилось, чего не скажешь про Чона. Младший всё ещё придерживает его за подбородок, с лёгким волнением наслаждаясь тёплой гладкой кожей под пальцами, и внимательно смотрит в глаза напротив. А во взгляде его читаются нотки паники, явного беспокойства и откровенной безысходности, словно нервы натягиваются до предела и вот-вот порвутся к чертям собачьим. Чонгук будто пребывает на грани истерики, ведь глаза его снова неспокойно мечутся по родным чертам лица, но в один миг застывают на губах. На тех самых губах, к коим столько лет хотелось прильнуть. На тех самых губах, мягкость которых никогда ощутить не надеялся, балуя себя подобными ощущениями лишь во снах. На тех самых губах, нежность которых удалось почувствовать всего лишь на секунду, но эта секунда отложится в памяти Чонгука на вечность, потому что... О нет. Блять, нет, нет, нет... Кажется, это конец. Потому что Чонгук смотрит на припухлые ёнгуковы губы и понимает, что ему мало. Чудовищно мало. Он всё же совершил ошибку. Не стоило ему целовать его даже на долю секунды. Не стоило, ведь, как оказалось, это секнудтное удовольствие вызывает непреодалимую зависимость. Зависимость, не сравнимую даже с наркотической. Чонгук сейчас, как никто другой начинает понимать наркоманов, находящихся в состоянии ломки, ибо ему кажется, что его начинает выворачивать изнутри. Кости ноют, будто угрожая рассыпаться в жалкий порошок, живот немного скручивает, а губы начинают зудеть в желании почувствовать мягкость ёнгуковых ещё хотя бы на одну миллисекунду. Всё тело по нему изводится. Всё тело жаждет новой дозы, пока его хозяин ведёт борьбу со своим разумом, безжалостно разрывающим его в клочья. Чонгук действительно пытается сопротивляться, когда острые когти вонзаются в его плоть и черти, брызжущие слюной сквозь кровожадный оскал, раздирая смуглую кожу в кровь, утягивают его в мир грехов и непростительных пороков, где поцеловать брата не считается чем-то отвратительным. Он правда отбивался от них всеми силами. Только вот он один, а их, безжалостных выходцев из Преисподней, целая армия. Один в поле не воин, верно? Вот и Чонгук не справляется, когда, искалечившие его душу до полусмерти, бесы выносят все здравые мысли из его сознания, оставив лишь чудовищное желание поцеловать ещё раз. Он устал бороться. Устал противиться тому, от чего никогда не избавится. Да и есть ли в этом смысл? И ещё больше порочным желаниям хочется поддаться, когда Чонгук видит, как завороженно на него взирает брат. Так мечтательно и нежно, так тепло и ласково. Возможно, это просто последствия намешанного в его крови алкоголя, но об этом Чону думать не хочется. Он лишь скользит глазами к припухлым губам нежного розового оттенка, поглаживает мягко ёнгуков подбородок большим пальцем, и абсолютно точно теряет над собой всякий контроль. Ему плевать на отчётливый запах спиртного, плевать на состояние, в котором пребывает Рик. Не плевать только на его пленяющие губы и на то, как хорошо они смотрятся на его собственных. За пеленой необузданного влечения, Чонгук даже не замечает, как наклоняется и оставляет ещё один совсем короткий, пока что даже невинный поцелуй на губах брата, ни единого звука не издающего и вообще никак не сопротивляющегося. Младший отстраняется всего на несколько секунд, но затем следует ещё один короткий поцелуй. За ним второй. И третий. Четвёртый. И этого становится достаточно, чтобы Чонгук понял, что он погибает. Растворяется в Ёнгуке полностью. Без остатка. Он тонет в нём и захлёбывается своей больной любовью и отвращением к самому себе за то, что пользуется тем, что Ёнгук пьяный. Но остановиться не выходит совершенно. Чонгук коротко целует Рика ещё раз, отстраняется всего на сантиметр, ловит его дурманящее горячее дыхание на своих губах и... Рик ведь совсем пьян, да? Он же... Он же даже не вспомнит о том, что произошло, верно? Он явно слишком пьян, чтобы помнить хоть что-нибудь из произошедшего за весь этот вечер на утро. Чонгук плюёт на всё, абсолютно уверенный в том, что на утро память Ёнгука подведёт на все сто процентов, и совсем нежно, с предельной аккуратностью утягивает старшего в медленный поцелуй. В полноценный, взрослый поцелуй, о котором ранее мог только мечтать. Он медленно проникает языком в чужой-родной рот и чувствует, как Рик охотно на все его махинации отвечает. Ладони на голой пояснице младшего обнимают его покрепче и тот послушно льнёт к старшему ближе. Чонгук тянется руками к крепкой шее, обводит кончиками пальцев точёный кадык и скользит по бархатной коже к затылку, зарываясь длинными пальцами в густую шевелюру старшего на загривке. Ёнгук, кажется, ничего более вкусного, чем чонгуковы губы на языке ещё никогда не ощущал. На кой чёрт ему алкоголь, если Чонгук своими губами доводит до ещё более пьяного состояния? Его любимый маленький Гуки сидит прямо сейчас на его бёдрах, жмётся к нему всем телом, сжимает так по-собственнически его волосы на затылке, и очень умело вылизывает его рот. Ёнгук чувствует под ладонями полыхающую кожу близнеца на пояснице, как он мелко дрожит и шумно дышит. Именно этого он и добивался. Ждал, когда Чонгук воспользуется его состоянием опьянения и забьёт на все границы дозволенного. И, Господи, какой же Чонгук вкусный. Самый вкусный мальчик на свете. Рик позволяет ему углублять поцелуй с каждой секундой, делать его более напористым и влажным, а от такого увлечённого глубокими поцелуями близнеца рассудок плывёт пуще прежнего. Кровь пульсирует в висках, сердце отбивает учащённый ритм, ударяя прямо в рёбра, и Ёнгук понимает, что готов задохнуться. Готов целовать эти губы на протяжении всей своей жизни и задохнуться от нехватки воздуха, ибо настоящим грешником он станет только если отстранится хоть на секунду. Чона хочется зацеловать с ног до головы. Чтобы не осталось ни единого нецелованного миллиметра кожи на его теле. Его хочется любить и утопить в своей безумной ласке. Его хочется гладить во всех местах, касаться всех самых запретных мест, но пока Ёнгук может лишь обнимать его за талию, одной рукой проводя по спине, прощупывая пальцами выпирающие позвонки, и долго развязно целовать. Ему, на самом деле, и этого достаточно. Рик чувствует как переплетаются их языки, вслушивается в характерные звуки влажного поцелуя, беспардонно нарушающего тишину в комнате, осязает, судорожно перебирающие чёрные волосы на загривке, длинные пальчики любимого близнеца, и ощущает, как вкупе со всем этим начинает приятно тянуть внизу живота. Такое мягкое томительное ощущение, когда хочется невольно поддаться бедрами вперёд и чуть потереться пахом о чонгуковы ягодицы. Приходится терпеть. Сладко причмокивая, Ёнгук оглаживает горячий язык младшего своим, осязает его приятную шершавость и в порыве нежности очень ласково прикусывает нижнюю губу Чона, на что он слышит совсем тихий сдавленный стон, тут же тонущий в его губах. Боже, какой же он потрясающий. Такой же потрясающий, как и его сногсшибательный лёгкий стон. Чонгук иногда тихонько мычит в поцелуй, причмокивает с особым вкусом не в силах от сочных губ оторваться и чувствует как и у него начинает расти напряжение внизу живота, говоря о том, что тело требует большего. Он старается изо всех сил это влечение подавить. Сосредотачивается лишь на мягких вкусных губах старшего брата, на его горячем обнажённом по пояс теле, на его тёплых ладонях, ласково оглаживающих поясницу, и на том, с какой охотой тот отвечает на его поцелуй. Оторваться друг от друга невозможно. Они, кажется, слишком забываются, слишком отчаянно друг другу отдаются и теряют последнюю связь с реальностью, потому что Ёнгук, будучи слишком увлечённым приятными ласками, обнимая одной рукой младшего за поясницу, начинает скользить второй ладонью ниже. Очень приятная гладкая кожа отдаёт теплом под и без того горячей ладонью старшего, не позволяющего прервать поцелуй даже на мгновение. Ёнгук ведёт рукой вниз, мягко прощупывая очаровательные ямочки на пояснице, очень медленно пробирается под резинку домашних штанов и нижнего белья, а как только он сжимает в ладони упругую ягодицу младшего, Чонгук резко отстраняется с влажным чмоком, и с ошарашенным взглядом грубо толкает Рика в грудь, заставив того упасть спиной на постель. Слишком увлёкся. Поторопил события. Позволил себе слишком много и тем самым спугнул Чонгука. Чону же в этот момент в голову слишком резко осознание ударило. Он не жалел о том, что целовался с братом, он жалел лишь о том, что он целовался с братом, когда тот был пьяным в стельку. А стоило почувствовать, как ёнгукова ладонь его ягодицу с какой-то жадностью сжимает, стало понятно, что пора прекращать. Иначе Чонгук позволит себе перейти грань дозволенного, а он так не хочет. Только не тогда, когда Ёнгук пьян. Младший, всё ещё сидя на крепких бёдрах близнеца, смотрит грозно на Ёнгука, натягивающего довольную улыбку на лицо. — Кажется мы ходим по невъебенно тонкому льду, да, братишка? — старший закрывает глаза с той же пьяной улыбкой. В этот раз с по-настоящему пьяной улыбкой, потому что Чонук на вкус похлеще любого самого дорогого алкоголя. — Мой любимый сладкий братик, — сладко тянет Рик и усердно делает вид, будто стремительно засыпает. А Чонгук смотрит на брата в неком отчаянии, пока внутри буря эмоций взрывается мощным фейрверком, убивающим в нём всё живое и чувствует как в уголках глаз начинают скапливаться слёзы. От того, как ему хорошо рядом с Риком и одновременно плохо до жути. От того, что все его мечты, где он целуется с любимым близнецом, наконец, превратились в реальность, с одним огромным «но» в виде Ёнгука, для которого в данный момент это обыкновенное баловство, а на следующее утро он об этом даже и не вспомнит. Это действительно больно. Чонгук разбит сейчас, как никогда в жизни ещё разбит не был, потому и слёзы едва удаётся сдерживать. — Мой маленький Чонгуки. — сонным вельветом низкого голоса продолжает Ёнгук с каждым словом, становясь всё тише и тише. А затем, перед тем как забыться в глубоком сне, вкладывая в следующие слова всю свою искреннюю самую настоящую, необъятную любовь, он добивает брата мягким шёпотом: — Любовь моя. Чонгук смотрит на мерно вздымающуюся голую грудь, на красивые расслабленные мышцы пресса на животе старшего, провалившегося в крепкий сон слишком быстро, на его покрасневшие от долгого голодного поцелуя губы, сочный вкус которых Чонгук буквально минутой ранее на своих собственных ощущал, до сих пор осязая их эфемерную мягкость, на длинные ресницы закрытых глаз, на его безмятежное выражение лица, и, в конце концов, по щеке скатывается слеза. Сначала одна, потом вторая и третья, и Чонгук не выдерживает, горько всхлипывает не в силах больше слёзы и эмоции в себе удерживать. Хочется кричать. Рвать глотку в истошных воплях, потому что это мягкое и обманчиво влюблённо прозвучавшее «любовь моя» добило Чона окончательно. Забило последний гвоздь в его гроб, перед этим сложив туда жалкие остатки холодной плоти, размазанной кровавым месивом по асфальту. Чонгук утирает тыльной стороной ладони влагу с глаз под собственные сдавленные всхлипы, несмотря на то, что это бесполезно, ведь слёзы льются беспрерывным потоком, аккуратно поднимается с бёдер быстро уснувшего Ёнгука, с трудом проглатывает огромное желание кричать вместе с вставшим поперёк горла комом отчаяния, и совсем обессиленно плетётся в сторону двери. И как только дверь комнаты тихонько закрывается, Рик резко распахивает глаза, вслушиваясь в гробовую тишину, ранее разбавляемую звуками сладких влажных поцелуев, коих парню уже чудовищно не хватает и отрешённо пялится в потолок. Он смотрит очень долго, хочет зацепиться хоть какую-нибудь толковую мысль в голове, но у него вообще ничего не получается. Получается только осознать, каким подонком теперь является для Чона и самого себя в том числе. Потому что ему даже глаз открывать не нужно было, чтобы понять, что Чонгук плачет. Он слышал с какой горестью всхлипывал брат на его бёдрах, а теперь и на собственных глазах проступает влага. Вот теперь он в полной мере осознаёт свою ублюдство. План ведь был прост. Его и планом-то сложно было назвать. Обыкновенная ёнгукова прихоть, с которой он даже бороться не пытался. Хотел притвориться пьяным до такой степени, чтобы с лёгкостью можно было поверить в то, что на утро он ничего не вспомнит, дабы воспользоваться этим. Подумал, что если Чонгук будет уверен в том, что Рик это забудет, ему будет проще старшего поцеловать. Он просто поцелует и его даже совесть заживо сжирать не будет, ведь Ёнгук об этом даже и не вспомнит, и только сам Рик будет знать о том, что помнит всё до мелочей. Ему до жути хотелось с Чоном целоваться после того небрежного вопроса младшего — «Хочешь меня поцеловать?». До такой степени хотелось, что пришлось притворяться бухим ублюдком. До такой степени, что решил притвориться пьяным и заставить Чона поддаться минутной слабости. Заставить его целовать и не переживать о том, что Рик об этом вспомнит. И сейчас Ёнгук, как никогда ранее, осознаёт, как порой опасно поддаваться собственным неудержимым эгоистичным желаниям. Только сейчас до него доходит вся тупость его действий. Вся абсурдность того, что он сделал. Глаза равнодушно впиваются в потолок и по щекам начинают скатываться слёзы. Напора эмоций и он не выдерживает. Из-за своего скотства. Из-за того, что сделал. Из-за того, как мерзко поступил. Из-за того, что поступил нечестно. Из-за того, что брата собственноручно до слёз довёл.

***

Утро выдаётся не самым приятным. Как минимум потому, что Чонгук совсем не выспался. Ночью, как всегда, под кожу пробрался невыносимый холод от того, что эту ночь пришлось провести на диване с одним единственным котом в обнимку и тёплым одеялом, которое, как оказалось, не такое уж и тёплое. Как ни крути, ни одно одеяло с объятиями Ёнгука не сравнится. Было действительно сложно заснуть, когда огромный рой суетливых мыслей атаковал изнурённый мозг, добивая и без того нервное и совсем избитое состояние Чона. Он устал за весь вчерашний день и ещё больше устал за прошлый вечер. Вегас, в своей привычной манере, едва заметив слёзы на глазах хозяина, поддерживаемые безысходными всхлипами, непременно прибежал, цокая аккуратными коготками по гладкому полу, забрался на диван к свернувшемуся калачиком парню, и втиснулся между руками как можно ближе к тёплой человеческой груди, тут же замурчав. Прислушиваясь к приятной вибрации в районе груди, Чонгук чуть подуспокоился, отвлекаясь на любимого питомца, подтянул чёрного сервала повыше к своему лицу и уткнулся носом в пушистую макушку, вдыхая приятный домашний аромат густой шерсти. Под размеренное мурчание ему всё же удалось заснуть ближе к часу ночи, но к трём часам навязчивые мысли вновь побеспокоили безмятежное состояние юноши, безжалостно вырвав из сна, и полностью их подавить у Чона больше не получилось. Он очень старательно пытался заснуть, но это казалось чем-то невозможным, ведь каждый раз, когда он закрывал тяжёлые веки, перед глазами расцветала яркая картинка всего произошедшего. Того, с какой неподдельной охотой Ёнгук отвечал на его поцелуй, разбавляя его лёгким привкусом алкоголя, увлёкшись настолько, что буквально полез младшему брату в штаны. Разве возможно заснуть, когда всё тело отчаянно просит большего, губы истерично ноют от нехватки привкуса Ёнгука на кончике языка, ладони неумолимо зудят в жажде снова в густую шевелюру пальцами зарыться, а разум надрывно умоляет вернуться в тёплые объятия старшего? Только в этот раз Чонгук чётко знал, что эту ночь проводить рядом с братом абсолютно точно не желает. Очень сложно провалиться в сон в таких условиях. Очень сложно отключить мозг, когда буквально несколькими часами ранее он целовал родного брата и не чувствовал никакого сопротивления. Очень сложно отключить мозг, когда в голову бьёт очень чёткое осознание того, что этот поцелуй вообще ничего не значит, потому что Рик упился в самое говнище и этим утром не вспомнит ничего из произошедшего прошлым вечером. Отныне это только чонгукова ноша. Даже злит, как просто Рику удалось сбежать от ответственности. Чонгук стоит у плиты и со слишком задумчивым видом заваривает себе кофе, когда из его комнаты, сладко потягиваясь выходит сонный Рик. Он плетётся на кухню к брату, неприятно морщится, будто его мучает головная боль и трёт глаза, спросонья пытаясь сфокусировать взгляд на окружающих его предметах. — Тебе кофе сделать? — сухо бросает Чонгук, внимательно наблюдая за своей рукой, размешивающей ложкой сахар в своей кружке. — Э-э-э, — заторможено тянет старший в ответ и чуть замедляется. — Да, родной, если тебе не сложно. — Рик усаживается на высокий стул за барной стойкой, повернувшись в сторону Чона, внимательно изучая рельефы крепких мышц на спине младшего, стоящего к нему задом. Ему и лица чонгукова видеть не надо, чтобы понимать, насколько тот подавлен. — Прости. — внезапно срывается с губ. Ёнгук помнит каждую проведённую с Чоном прошлым вечером секунду. Помнит приятную тяжесть его спортивного тела, структуру его кожи, обжигающей подушечки пальцев, помнит его тяжёлое жаркое дыхание на своих губах, его горячий влажный язык, умело переплетающийся с ёнгуковым, и помнит как стремительно у него ехала крыша. Помнит, как задыхался, заставляя и Чонгука в порочной страсти захлёбываться, помнит мягкие тихие стоны и нетерпеливые мычания, тонущие в развязном поцелуе, заставляющем терять рассудок в полоумной любви. Помнит мелкую дрожь, оседающую на кончиках пальцев, властную хватку чонгуковых ладоней на собственном загривке, и дурманящее тепло его полуобнажённого тела. Помнит как всё испортил, пробравшись ладонью к подтянутой, очень сочной ягодице, и помнит с каким ужасом и безысходностью на него уставился Чонгук. В его памяти отложилась каждая мельчайшая деталь. И сейчас он извиняется именно за то, что посмел таким отвратительным способом добиться братского поцелуя. «Прости» — это меньшее, что он сейчас может сделать. — За что? — звучит соверешнно безразлично от Чонгука, насыпающего несколько ложек кофе во вторую кружку. — Я, вроде, напился вчера и... — начинает Рик с хрипотцой, слишком пристально вглядываясь в спину близнеца, но от него действительно невозможно глаз отвести. — Я вообще ничего не помню, — продолжает своё представление. — Поэтому, если я сделал что-то плохое, прости. Чонгук поджимает губы и даже не замечает с какой силой пальцы начинают сжимать несчастную ложку, в которую он только что набрал сахара, чтобы высыпать в кружку, но затем с неким облегчением выдыхает. Выдыхает, потому что ему действительно становится чуть легче, когда Рик говорит, что ничего не помнит. Потому что намного больнее было бы услышать, что он всё помнит и тот поцелуй был обыкновенным дурачеством под давлением алкоголя в крови. А он просто ничего не помнит, как Чонгук и предполагал. Только вот в глубине души, всё-таки едва ощутимо отдавалась совсем лёгкая, практически призрачная и эфемерная обида. Возможно в глубине души, ему бы хотелось, чтобы их первый и, скорее всего, последний поцелуй ему всё же запомнился. И всё же, наверное, факт того, что Ёнгук об этом забыл — к лучшему. — Тебе напомнить? — с лёгкой ядовитостью язвит Чонгук, явно не слишком довольный всем происходящим. Он на самом деле, и вовсе не понял зачем это ляпнул. Просто вырвалось от острой обиды, которую не очень удачно получается скрыть. — А сто́ит? — Ёнгук выгибает бровь и продолжает пялиться в спину младшего с какой-то надеждой. Смотрит и будто умоляет его всё же «напомнить» о прошлом вечере, чтобы Чону не казалось, что вся ответственность произошедшего только на нём. Потому что на деле именно Ёнгук должен взять на себя ответственность за это, никак не Чонгук. Хочется, чтобы младший рассказал всё как есть, чтобы им обоим больше от этого не прятаться. Но если всё же Чонгук не «напомнит» и сам захочет об этом забыть, Ёнгук мешать не станет. Потому что они ещё не со всех цепей своих демонов спустили, пэотому Ёнгук и дает Чону шанс понять, чего он точно хочет. Только, к сожалению, Рик не понимает, что Чонгуку его шансы нахуй не всрались, ведь он уже слишком давно понял, чего конкретно хочет. Чонгук наконец поворачивается к нему, мгновенно метнув в старшего слишком серьёзный, очень ярко отдающий промозглым холодом взгляд. Ему хочется рассказать. Ему хочется рассказать Ёнгуку всё до мелочей, но он не станет, ведь боится старшего спугнуть. Боится напомнить, ведь тогда от их прежних тёплых братских отношений не останется ни следа. Ни единого намёка, что они когда-либо существовали. Потому что целоваться с родным братом нельзя и это понимает даже Рик. Чонгук расскажет, а Ёнгук разразится гневом и будет донимать гневными вопросами на грани истерики, какого хрена Чонгук вообще посмел поцеловать его в пьяном состоянии. Ведь братья так не делают. А Чонгук сделал. Сейчас Ёнгук его любит. По-настоящему любит, самой искренней братской любовью. Как родного, самого драгоценного на свете близнеца. И Чону не хочется терять хотя бы то, что они имеют сейчас. Потому что ему нужна ёнгукова любовь. Если не как возлюбленного, то хотя бы как брата. Ему нужна ёнгукова любовь в любом её виде, поэтому он будет молчать. — Нет, пожалуй, не сто́ит. — равнодушно выговаривает Чонгук после долгой паузы. На долю секунды Чону кажется, что он ловит каплю грусти и разочарования во взгляде старшего, когда тот поджимает губы и слабо кивает несколько раз, но решает не углубляться в это наблюдение, дабы не навивать самому себе ложных надежд, разворачивается к близнецу спиной и в нависшей в воздухе гробовой тишине доделывает кофе.

***

Пока молодые юноши и девушки активно напиваются в большом загородном доме одного из одногруппников Чимина и Чона, сам Чонгук предпочитает сидеть на траве под высокой сосной на заднем дворе в гордом одиночестве, держа в руках стаканчик с колой, в которую он зачем-то намешал водки. Он не уверен, что люди вообще подмешивают в колу водку, но ему показалось, что он всё сделал правильно, хотя на деле люди обычно виски колой разбавляют. К слову, это и вовсе не важно, потому что он это пить и не собирался, хотя изначально искренне хотел напиться. И всё же алкоголь он не любил от слова «совсем». На вкус он был просто отвратительным. Наверняка таким же, как и кола с водкой, которую Чонгук пробовать не собирается. На улице так спокойно. Очень приятно. Лёгкая уличная прохлада мягко облизывает открытые участки тела, над головой красивое ночное небо радует обилием рассыпающихся ярких звёзд, и здесь, в абсолютной тишине, в мирном единении с самим собой, Чонгук думает, что, возможно, согласиться на поход на эту вечеринку в честь начала каникул — хоть они ещё даже сессию не сдали, — было не таким уж и плохим решением, потому что на заднем дворе у одногруппника действительно приятно. Как минимум по той причине, что здесь никого нет, ведь вся молодёжь сосредоточилась внутри дома. Однако чонгуков покой беспардонно нарушается, когда распахивается дверь на террасе и из неё выходит Рик, решивший подышать воздухом, которого не хватало в духоте просторного дома. В поле зрения сразу попадается родная фигурка близнеца, устроившегося под сосной, и естественно мозг автоматически выстраивает маршрут именно к нему. С момента их первого поцелуя прошло всего пару дней. Парни всё так же хорошо общались, между ними отношения не поменялись вообще. Ёнгук всё так же грел Чонгука крепкими объятиями по ночам, а Чонгук активно делал вид, что его не напрягает эта тесная близость. Для Ёнгука не поменялось ничего, зато Чонгук теперь при каждом объятии или лёгком поцелуе в плечо, шею, лоб от старшего брата, судорожно подавлял врывающуюся глубоко в его организме жажду зайти дальше этих невинных жестов. В тот день для него поменялось многое и справляться со своими любовными порывами было довольно сложно. Ёнгук спокойно, в присущей ему грациозной элегантности, подходит к Чону и садится рядом, приткнувшись спиной к широкому стволу дерева. — Веселишься, смотрю, не по-детски, — мягко улыбается Рик и смотрит на брата, с интересом изучающего содержимое стаканчика в своих руках. — Ага, безудержное веселье, — равнодушно молвит Чонгук и продолжает рассматривать жидкость в стаканчике. — Всё в порядке, волчонок? — в тоне сквозит лёгкое искреннее волнение, вызванное как будто чуть подавленным состоянием младшего, но тот лишь сухо усмехается и беззаботно бросает: — Да, сижу вот, жду, когда накроет. — Накроет чем? — Мы играли в карты на желание, — начинает своё повествование Чонгук, словно немного уставший за этот вечер. — И угадай кто проиграл. — он поднимает глаза к лицу старшего, и тут же ловит понимающую усмешку от него. Очевидно, тот понял, что Чонгук проиграл. — А желанием было нажраться виагры, что я, собственно, и сделал. — Чонгук беспечно пожимает плечами, возвращая пустой взгляд к стаканчику с колой и, будто подчеркнув окончание своего рассказа, налегке выдаёт: — Сижу теперь, жду, когда хуй встанет. Ёнгук коротко усмехается, умиляясь этому очаровательному выражению такой детской обиды на лице младшего и тоже переводит взгляд на стаканчик в ладонях брата. — Можно? — спрашивает он, указывая пальцем на стаканчик с колой и коротко поясняет, когда Чонгук поднимает на него глаза: — В горле пересохло. Чонгук кивает без интереса, передаёт старшему стаканчик и в следующее мгновение слышит как тот давится, сморщив нос, выплёвывает всё содержимое изо рта, едва оно успело коснуться его языка и тут же задаёт вопрос: — Ты туда водки намешал? — Переборщил, да? — Ты ёбнутый!? — раздражённо рявкает Ёнгук. — Ты, блять, пить хотел, так что пей и не выёбывайся, — сразу же запричитал раздражённо Чонгук. — Если Вам, сударь, так не нравится моё пойло, могу в стаканчик нассать, может повкуснее будет. Ёнгук утирает губы от неприятного резкого горьковато-сладкого привкуса тыльной стороной ладони и выворачивает всё, что Чонгук намешал, на траву от греха подальше, а пустой теперь стаканчик ставит рядом с собой, чтобы потом отнести и выкинуть. — Ладно, пойду, пока не начал до тебя домогаться. — с лёгкостью сообщает Чонгук в шутливой манере, поднимается с газона, уловив мягкий смешок со стороны Рика, и отряхивает штаны. — Может я и не против, — развязно подстрекает старший, даже не подозревая сколько эмоций одним этим игривым выражением в Чонгуке вызывает. — Сейчас договоришься, Чон Ёнгук. — шутливо угрожает Чон, с награнной суровотью стрельнув в брата серьёзным взглядом, а затем разворачивается и уходит в направлении дома под довольную ухмылку Рика, провожающего красивую фигурку близнеца откровенно заинтересованным взглядом, на несколько секунд задержавшись на подтянутых ягодицах, обтянутых чёрной джинсой. Чонгук скрывается за дверью дома, а Ёнгук остаётся в одиночестве и ловит себя на мысли, что и вовсе не был бы против. На самом деле он бы с удовольствием понаблюдал за тем, как собственный близнец до него домогаться собрался. А потом больное воображение начинает рисовать картинки того, чем бы эти домогания закончились. И всё же Ёнгук сдаёт позиции. Причём очень заметно. Ведь если раньше, он умел подавлять безудержный ураган тёплых чувств к родному брату, то теперь может лишь ощущать, как по стенам ранее ничем непробиваемой крепости, коей он ещё много лет назад окружил свою больную любовь, заперев её в затхлой сырости и холоде, расходятся крупные трещины, которые ничем уже не залатать.

***

Найти пустую комнату на втором этаже загородного коттеджа оказывается не такой уж и сложной задачей, поскольку люди этим вечером полностью отдали предпочтение алкоголю, нежели беспорядочным половым связям, поэтому второй этаж оказался буквально пустым, пока все стремительно напивались на первом. А вот Чонгук под действием некоторых стимулирующих веществ, проникнувших в организм около получаса назад, хотел как раз обзавестись партнёром на ночь. Никогда в жизни Чонгук и не предположил бы, что возбудители по типу виагры могут так остро сказаться на его физическом состоянии, потому что тело стало слишком чувствительным под действием веществ. Препарат действует на всех людей по разному, но то, как он действовал на Чона, было каким-то адищем, потому что организм требовал яркой разрядки слишком сильно, а парень с этим голодом практически не справлялся. Юноша проходит вглубь одной из пустых, довольно просторных спальных комнат, в желании скрыться подальше от чужих глаз, закрывает за собой дверь, усаживается на постель и чуть ли не скулит, когда откидывается одной рукой назад, уперевшись ею в матрас, а взгляд скользит к заметному бугорку в штанах. Впервые в жизни он чувствовал себя настолько возбуждённым. До такой степени, чтобы тело лёгкой лихорадкой пронзало, жаркое исступление до полоумия мятежной бурностью давило на виски и затмевало разум. Чтобы прибивало к полу тяжкой плитой неудержимой мании и густого влечения, растекающихся в крови с невероятной скоростью, пока насыщенная истома не начнёт давить на низ живота в приятном предвкушении. И в какой-то момент сознание теряет связь с реальностью, совершенно отключается, желая лишь одного. Мозг напрочь отказывается функционировать, кроме коротких всплесков мощной заводящей энергии, пропитанной жаждой низкой потребности, а Чонгук, кажется, готов расплакаться на месте, ощущая стойкое напряжение в районе паха от безумного неудовлетворённого желания, с которым не в силах справиться самостоятельно. Он знает, что можно расстегнуть ширинку узких джинсов, спустить их вместе с нижним бельём на бёдра и удовлетворить себя рукой, что он в любом случае и сделает, но ему чудовищно не хватает человеческого тепла. Он очень остро осязает жуткую потребность в том, чтобы кто-то находился рядом с ним в этот момент. Не сказать, что он жаждет, чтобы его кто-нибудь хорошенько трахнул, хотя это было бы идеальным вариантом, но ему необходимо, чтобы кто-то хотя бы прикоснулся. Чтобы его приласкали, погладили, чтобы, возможно, мягко целовали и ласково водили руками по его телу, смело пробираясь ладонями под футболку. Чтобы его грели в мягких объятиях, прижимались всем телом как можно ближе, так чтобы он от нехватки воздуха задохнулся, и помогали получать удовольствие. Чонгук знает, что не насытится обыкновенной дрочкой, сейчас ему этого будет мало. Хотя он ловит себя на мысли, что, возможно, дрочки всё же будет достаточно, но только если в этот момент с ним рядом будет человек, готовый откровенно оглаживать его тело в чувствительных местах и отдавать тепло своей плоти. Ему определённо точно нужен хоть кто-нибудь под боком, чтобы утолить свою необузданную потребность, даже не прибегая к полноценному сексу. Ему просто катастрофически не хватает ласки. Не хватает любви и нежности. Ему всего лишь нужен кто-то, кто проявит к нему хоть капельку внимания в данный момент. Кто-то, кто поможет получить кратковременную разрядку, пригрев у себя на груди всего на пару минут. Разве он так много просит? Чонгук нетерпеливо елозит задницей на постели, начинает дышать чуть чаще и тяжелее, пока сердце переходит на более интенсивный ритм, заставляя чувствовать лёгкий дискомфорт в груди. По коже разбегается огромное множество мурашек, когда дрожащая ладонь опускается на выпирающий бугорок, скрытый плотной тканью чёрных джинсов. Безжалостное стимулирующее вещество, полностью растворившееся в горячей крови, заставляет буквально скулить от неудовлетворения и раздражения от того, что никак не получается справиться с назойливым, очень ярким и густым возбуждением, ведь организм нагло требует ласки кого-нибудь постороннего. Совсем не справляясь с напором безудержной жажды, Чонгук быстро расстёгивает ширинку и мгновенно проникает ладонью под нижнее бельё, на котором осталось небольшое пятнышко от проступающей природной смазки, и под собственный сдавленный выдох, нежно оглаживает твёрдый член. Очень приятно. Только вместе с этими касаниями к самому же себе, обостряются и все ощущения, вспыхивающие кратковременными огонёчками где-то глубоко в его теле, и с каждой секундой, с каждым его лёгким прикосновением к чувствительной головке эти огоньки становятся больше, ярче. Становятся по-настоящему обжигающими. Чонгук хнычет себе под нос безнадёжно, сжимает член в ладони, практически совсем попрощавшись с рассудком, когда возбуждение застилает собой плывущий взор, и, Господи, как же ему не хватает чужого внимания. Он совсем не хочет находиться один. Сейчас он готов лечь под кого угодно, лишь бы получить какую-никакую разрядку. Ему правда хватит обыкновенной дрочки, но только, чтобы его касались чужие ладони, чужие губы и дарило своё тепло чужое тело. Ему и этого хватит, только дайте уже что-нибудь. Он клянётся себе в том, что буквально набросится на первого вошедшего в эту комнату, если такой найдётся, потому что терпеть уже действительно невозможно. И какая же ирония, когда после этой же безысходной мысли, отворяется дверь комнаты, а в дверном проёме вырастает фигура Рика. И вот, этим первым вошедшим, на которого Чонгук сам себе так отчаянно грозился наброситься, оказывается никто иной как Чон Ёнгук. Его ебучий родной старший брат. Его грёбаный близнец. — О, Гуки, я уже обыскался, — радостно парирует Ёнгук, ещё не до конца вошедший в комнату и успевший пока что только лицо брата разглядеть. — Давай, малыш, собирайся, домой пора. А Чонгук застывает. Застывает и как ему мерзко наблюдать за тем, как близнец полностью открывает дверь, проносится глазами по всему телу, в конце концов, остановившись на притомленном лице и застывает вместе с ним. Чону мерзко от того, в каком виде пришлось перед братом предстать, и ещё отвратительней от того, что в данный момент получается думать лишь о том, чтобы Рик подошёл, провёл горячими ладонями по его телу, поцеловал в шею так заботливо, как ни раз делал и пригрел в своих объятиях, пока Чонгук будет себя до оргазма доводить. Ведь это именно то, чего ему сейчас так не хватало. Чужих прикосновений. Только вот разница была в том, что именно чужих прикосновений Чонгук и хотел. Именно чужих, совсем не родных. Только вот родные прикосновения оказались бы в тысячу раз превосходней остальных. Потому что только Ёнгук умеет касаться так, как не умеет никто другой. Только Ёнгук умеет столько разнообразных и в то же время очень противоречивых чувств и ощущений вызывать, от которых у Чонгука крыша едет. Но словами не передать в каком омерзительном, вязком болоте Чонгук прямо сейчас сам себя топит, под жадные облизывания собственных демонов, заплывающих слюной на самом дне Преисподней, куда его и приведёт это болото, ведь мозг сейчас действительно отказывается думать о чём либо ещё, кроме любимого близнеца в дверном проёме и того, как он мог бы Чону помочь. Такие сладкие и вместе с тем самые тошнотворные, неудержимые фантазии. Как назло, именно в этот момент Чонгук растерял все свои последние остатки нравственности и хоть каких-то здравых заключений. Плевал он уже на всё. Ёнгук заметно напрягается, узрев перед собой полноценную картину всего происходящего. Чонгук сидит на кровати, откинувшись назад на одну руку, смотрит непрерывно прямо в глаза своими бездонными тёмными омутами, подёрнутыми яркими огоньками чего-то откровенно неприличного и аморального, его ладонь бессовестно покоится под нижним бельём и Рику совсем не сложно догадаться, чем младший собирался здесь заниматься. И всё бы ничего, это ведь обыкновенное утоление человеческих потребностей, но его пугает факт того, что Чонгук совсем не испугался, не смутился, когда он зашёл. Он сидел с абсолютно невозмутимым видом, не сделал ни единого движения, даже руку из трусов не вынул, а лишь продолжил сидеть в таком бесстыжем положении, всматривался в тёмно-карие, безумно завораживающие глаза старшего брата и, кажется, даже не собирался двигаться с места. И нужно ли говорить о том, что это абсолютно точно приводит Рика в явное смятение? Он даже не знает, как ему сейчас нужно реагировать, а потому только и получается, что стоять и сверлить пристальным взглядом Чона в ответ. — Пиздец, — внезапно оживает Чонгук, издав усталый, пропитанный нотками отчаяния и безысходности смешок, и опускает голову. Ёнгука он меньше всего хотел увидеть в этой комнате, но держаться он уже не может. — Пришёл, блять, спаситель ебаный. — вновь грустно усмехается, и даже не может определиться — плакать ему сейчас хочется или смеяться в голосину. Но если смеяться, то только из-за накатывающей истерики. Из-за истерики, которая с каждой секундой приближается к нему на шаг и грозится захватить весь его разум молниеносным, совершенно бешеным ураганом. В добивку к его уязвимому, совершенно нестабильному состоянию, перед глазами красочными картинками из прошлого возникают обрывистые кадры их недавнего, совсем свежего поцелуя. И всё же виагра абсолютно точно подействовала на Чона совсем не так, как должна была, потому что дикое возбуждение затмило собой абсолютно все его настоящие переживания. Потому что не получалось сосредоточиться на мыслях о том, что нельзя хотеть родного брата и жаждать его прикосновений на собственном члене. Потому что не получалось сосредоточиться на мыслях о том, что нельзя уговаривать своего близнеца остаться и помочь Чону кончить, а именно это Чонгук и собирался сделать. И всё это необъятное возбуждение обладало плотью и разумом полностью. Чонгук в плену своих же собственных желаний и из-за этого не выходит мыслить здраво, как он всегда умел. Сейчас, как никогда ранее, у него в мозгах расплываются те самые границы нравственности, которые он так старательно пытался не переходить, и напрочь растворяется всякое понятие о том, чего ему нельзя делать. В данный момент он вообще не хозяин своего разума и тела. Всего одной таблетки виагры ему хватило, чтобы испортить всё, чем дорожил. — Кроет меня сегодня не по-детски. — Чон снова поднимает глаза на близнеца и ему больно от того, что он в его взгляде видит. Рик стоит в дверях, смотрит на распаренного Чона и совсем не понимает, что ему нужно сделать или ответить. Взгляд его такой пронзительный, строгий, как будто готовый разорвать Чона в клочья разъярённым гневом, но на деле, в собственном подсознании он и вовсе не злится. Он лишь теряется в многочисленных разветвлениях множественных догадок и размышлений и никак не может подобрать нужных слов. Потому что прямо перед ним сидит Чонгук, которого он бесконечно любит, и нахально вглядывается в его лицо своим сногсшибательным, но сейчас немного расфокусированным взором. Он явно очень заведённый, нуждающийся в человеческом внимании, ведь не сложно догадаться, что бывает с людьми в состоянии возбуждения, но немного настораживает его, будто бы, ненамеренная бессознательность. Рику чонгуково поведение в эту секунду не очень понятно, оттого и сомнения его неспокойную душу терзают. — Не молчи, Ёнгук. — на выдохе изрекает младший, практически переходя на шёпот. Ёнгуково молчание действительно невыносимым становится. Такой жалобный голос не может оставить Рика равнодушным. Он чуть хмурится, смотрит с какой жалостью и мольбой в него вгрызаются тёмные рубины, сверкающих матовым блеском, родных глаз и рассыпается на жалкие осколки хрупкого хрусталя прямо под ногами. Так тяжко на него смотреть, когда душа по Чону каждый божий день изводится. Когда она бьётся в холодные прутья стальной клетки, всеми силами пытаясь за своей любовью угнаться, но выходит лишь кожу в кровь бесконечно раздирать. Чонгук ни на секунду из своего слезливого, но очень цепкого взора не выпускает, и начинает медленно, с предельной осторожностью двигать ладонью по всей длине своего члена, скрытого за тканью нижнего белья. Ёнгуково терпение держится буквально на соплях. — Я не могу, Рик, — жалобно стонет Чонгук, заламывая брови, готовый поклясться, что сгорит заживо в своей собственной коже, если Ёнгук не прикоснётся хотя бы на долю секунды. — Иди сюда. Нет, нет, нет. Заткнись, Чонгук. Заткнись! Ты потеряешь его, если скажешь ещё хоть слово! Чонгук никогда не думал, что так трудно будет до самого себя докричаться. И ещё больше поражало, что он сам себя даже не услышит. Это страшно. По-настоящему страшно. Но Рик не двигается с места. Сейчас глубоко в его подсознании ведётся кровавая война, где здравый рассудок пытается совладать с безрассудной любовью, кричащей о том, чтобы Ёнгук, наконец, ни в чём себе не отказывая, брата приласкал. Он борется до последнего, смотрит на разморенного Чона, не стесняющегося удовлетворять себя прямо на его глазах, и настойчиво уговаривает себя не прикасаться к младшему. Им нельзя. Но ведь так хочется. — Блять, — отчаянно всхлипывает младший, вновь опустив глаза вниз, случайно застывая в районе паха, где собственная ладонь продолжает под тканью трусов нерасторопно наглаживать горячий твёрдый ствол. — Сука, ненавижу, — действительно ненавидит. Он хнычет слезливо и ненавидит себя за душевное уродство. За моральное ублюдство, испорченность и развращённость, за то, что не может ничего с собой поделать, ведь он действительно забивает на все свои старания сохранить ту самую драгоценную искреннюю братскую любовь, коей его Рик щедро изо дня в день одаривал, и сдаётся в лапы когтистых, до безумия порочных желаний. Просто потому, что безудержное влечение его разумом завладело. Просто потому, что он никак не может это самое влечение из головы выгнать. Он просто не в силах. Он действительно слишком слаб перед этой жаждой. — Просто посиди со мной рядом. — молвит Чонгук шёпотом, полным безнадёги и отчаяния. Терять, кажется, действительно уже нечего, он итак уже полностью в своей извращённости погряз, поэтому решает закапывать себя до конца. — Пообнимай, можешь по животу погладить, — скулит умоляюще и чуть не плачет от того, как низко пал. Собственного брата умоляет грешному искушению поддаться, которое тот даже не разделяет наверняка. — Прикоснись ко мне хотя бы на секунду, умоляю. Я уже не вывожу, Ёнгук-а. Прошу, Чонгук, помолчи. Ты ведь его пугаешь. Ты без него не сможешь, а он терпеть не станет. Без Рика ты сгниёшь заживо, Чонгук. Взгляд у Чона какой-то болезненный. Он продолжает водить рукой, размеренно натирая чувствительную головку, шмыгает носом, а эта давящая тишина и красноречивое молчание его безжалостно убивают. Рик хочет прикоснуться. До грёбаного помешательства хочет, но ведь... Чонгук ведь будет жалеть об этом. Он безусловно подарит младшему всё своё тепло, свою любовь и заботу, погладит в любом месте, где его попросят, но он не хочет, чтобы Чонгук жалел. Ёнгук отчаянно хочет его любить, но никак не хочет, чтобы о его любви Чонгук жалел. А так и будет, ибо младший сейчас мало чего соображает и как только дикое возбуждение спадёт, он поймёт, что они сделали и тогда их тёплым отношениям придёт конец. Чонгук начнёт отстраняться, потому что стыдно станет старшему в глаза смотреть, когда в голове при виде него будут всплывать картинки того, как они сексом занимаются. Он начнёт возводить вокруг себя непробиваемые крепости из материала, который даже Рику уничтожить будет не под силу и от прежнего Чона останутся лишь тёплые воспоминания, разрывающие страдающую душу в клочья. А Ёнгук так не хочет. Не готов он Чона потерять. Не готов он смотреть на то, как его любимый младший братик убивается и жалеет о том, что когда-то уговорил старшего к себе в интимном ключе прикоснуться. Чонгук ему слишком дорог. — Просто помоги мне кончить, ладно? — не унимается младший, чувствующий как истерика ещё больше накатывает от того, что за всё это время Ёнгук ни на одно его слово ни единым звуком не ответил. Очень хочется, чтобы старший засмеялся прямо сейчас в голос, отшутился своими привычными пошлыми шутками и вправил Чону мозги, но он молчит. Молчит, от того и страшно. — Прошу. Давай ты просто сделаешь мне приятно, а потом мы всё обсудим если надо, хорошо? Блять, ты ёбнутый! Заткнись! Заткнись, Чонгук! Посмотри, что ты с ним делаешь! Посмотри в его блядские, самые красивые, невероятные и глубокие глаза, коих больше не сыщешь на этом свете, и запомни их навсегда, потому что он уйдёт! Ты его вынуждаешь! Ты ёбаный слабак, а Ёнгуку такие не нужны! Ты, блять, испортил всё, что можно было! Ты погубил всё самое дорогое, что у тебя когда-либо было, уёбище! — Я не буду с тобой спать, Чонгук. — неожиданно оживает Рик, пропитав свои слова стальной серьёзностью, а у Чона, не ожидавшего услышать ответ на свои слова, пробегают мурашки по коже. — Я не прошу тебя спать со мной, — тут же судорожно объясняется младший, заломив густые бровки в жалостливом жесте, едва ли сдерживая слёзы от всей низости происходящего. — Прошу, Ёнгук, — последние его попытки. Он боится говорить последние слова, ведь после них Ёнгук уйдёт. Уйдёт, скорее всего, навсегда, а Чону придётся до конца жизни разлагаться в самом себе от неразделённой любви, собственного паскудства и безрассудности всего, что сделал, утопая ночами в приятных воспоминаниях о том, как приятно ему было утонуть на несколько минут в горячем поцелуе, который он всё же успел урвать днями ранее, перед тем, как вот так попрощаться с братом навсегда. — Пожалуйста... Ты один, Чонгук. Ты остался остался один... Рик молчит, с трудом наблюдая за нервным близнецом, не перестающим трогать себя внизу, пока к уголкам глаз подступает влага. Кажется здравый рассудок всё-таки проигрывает эту ожесточённую войну, ведь как можно отказать ему, когда он так отчаянно просит? Когда он продирается сквозь собственные сомнения и смущённость, и так жалобно просит ему помочь. Максимально тупое заключение, потому что Ёнгук знает, что ему не нужен никто посторонний, чтобы просто подрочить, руки у него есть, но всё его существо перед Чоном бессильно. Это единственный человек, перед которым Ёнгук по-настоящему слаб. Возможно, они оба об этом пожалеют. Возможно, Чонгук действительно закроется от него на все замки, но Ёнгук готов объехать всю планету и облететь Вселенную, если надо будет, чтобы найти ключ к каждому из них. Возможно, это действительно станет ошибкой, но Рик уже проиграл в битве за нравственность, поэтому ему остаётся только сделать всё, чтобы Чонгук потом не убивался. А сейчас его мальчик в нём нуждается. [Tell Me The Truth — Two Feet] Сквозь внутренние сомнения, Ёнгук резко сходит с места, закрывает за собой дверь, на которой, к сожалению, нет замка, чтобы запереться, и идёт к кровати. Чонгук тут же поднимает глаза к парню в откровенном удивлении, ведь настраивался на самый худший исход, готовый потерять в эту секунду всё, что было дорого, но Ёнгук резко прерывает все его страдания, безмолвно согласившись на всё, о чём Чонгук его так слёзно умолял. Ёнгук присаживается на кровать рядом с Чоном, широко разводит колени, мягко, будто с какой-то осторожностью ближе к запястью обхватывает руку, которой младший прямо сейчас потирал твёрдый член, вынимает её из-под лёгкой ткани нижнего белья и тянет на себя, заставляя Чона послушно подняться и усесться между разведёнными коленями старшего. И стоило ему присесть, тут же ощутив позади жар братского тела, Чон расслабляется и откидывается спиной на грудь Рика, в абсолютном спокойствии прикрыв глаза, когда на коже возле уха ощущается нежное тёплое дыхание любимого близнеца. — Вот так, — тихим дрожащим голосом успокаивает сам себя Чонгук и слышит как дыхание возле уха становится более шумным и тяжким. Чон немного поражается тому, как быстро из его головы вылетают все переживания, стоило ему всего лишь почувствовать тепло любимого близнеца позади, поэтому очень быстро переключается на свою неудовлетворённую жажду. Он берёт ладони старшего в свои, запускает их под свою футболку и кладёт их на талию, на мгновение затаив дыхание, когда горячие длинные пальцы близнеца, наконец, касаются его кожи, а затем направляет их к животу. Ёнгуковых ладоней так не хватало. Действительно не хватало, а сейчас они как будто именно там, где и должны быть. — Прости, Ёнгук, — шепчет младший, смотря на то как его ладони лежат поверх ёнгуковых, которые в своё время покоятся на его животе. Так красиво. Очень красиво. — Прости. А в ответ Рик лишь оставляет мягкий, успокаивающий поцелуй на виске Чона, словно бы говорящий, что всё в порядке и нет причин извиняться и переживать, и жмётся грудью к его спине ещё ближе. Тепло. Теперь действительно тепло, очень уютно и спокойно на душе. Чонгук чуть-чуть приподнимается, дабы приспустить джинсы с нижним бельём на бёдра, и как только справляется со всем этим делом, спешно усаживается назад. Ёнгук без спроса стаскивает с юноши футболку, откинув её когда-то на постель, и его ладони возвращаются на горячую кожу подтянутого живота без всяких подсказок младшего, аккуратно прижимают к себе поближе и спускаются чуть ниже, улавливая сдавленный выдох. Чонгук под мягкими прикосновениями млеет и едва ли не растекается лужицей прямо в руках брата. Он, наконец, его чувствует. Каждым миллиметром обнажённой кожи чувствует. Ощущает его умиротворённое, но слегка шумное дыхание возле уха, его крепкое тело охотно жмущееся к голой спине, его потрясающие руки, увитые многочисленными выпирающими венами, что ни раз являлись объектом пристального чонгукова внимания, на своём животе, его дурманящий, очень приятный, освежающий запах, отдающий нотками еловых деревьев, его искреннюю нежность, и даже мощное сердцебиение в груди. Чонгук чувствует Рика всего и полностью, до каждых мелочей. В настолько тесном единении парни, кажется, ещё никогда не были. Чтобы каждой клеточкой своей плоти чувствовать буквально всё, начиная с обыкновенного неровного дыхания, заканчивая бурлящей под кожей кровью. Кажется даже это они способны уловить, хотя это буквально невозможно. Однако в их собственном мирке, где кислород больной любовью пропитан, насыщающей лёгкие обоих сочными, самыми яркими и густыми чувствами, они могут всё. А в эту секунду им кажется, будто они растворяются в неком эфемерном космическом пространстве, где не выходит осязать ничего, кроме прикосновений друг к другу, беспардонно переплетающих сознания между собой прочной нитью незыблемых чувств, далеко переходящих понятие любви. Чонгук внимательно следит за тем, как большие ладони оглаживают низ его напряжённого живота, нежно проходятся по рельефным впадинкам крепкого пресса, а сам близнец робко притирается щекой к его виску. Чонгук очень вкусно пахнет. От него всегда пахнет нотками мяты и холодной свежести. Очевидно это из-за обыкновенного геля для душа и шампуня с ароматом мяты, но Чону этот запах подходит как никому другому. Такой пьянящий и по-настоящему дурманящий, настолько, что захлебнуться в этом крышесносном аромате хочется. Завороженно уставившись вниз, где собственные длинные пальцы мягкими касаниями обводят твёрдые мышцы, обтянутые гладкой смуглой кожей, Ёнгук ненароком цепляется взглядом за крепкий член с аккуратной чуть покрасневшей головкой, где у дырочки уретры выступает капелька прозрачной смазки. Чонгук чуть выгибается в пояснице и совсем тихонько хнычет в нетерпении от того, что близнец слишком долго разогревает его, и без того бешеным пламенем полыхающее, возбуждение, а старший лишь с особым наслаждением вглядывается в то, как дергается твёрдый член от предвкушения. У Рика у самого, начитает живот мягким томлением отзываться, распаляя жгучее желание вместе с заметно участившимся сердцебиением. Кислорода не хватает сейчас обоим. Они чётко осознают, что в комнате совсем не душно, даже свежо, но воздуха почему-то всё равно катастрофически мало. Чонгук судорожно пытается контролировать неспокойное дыхание, но в присутствии близнеца это действительно становится непосильной задачей. Особенно, когда тот, наконец, касается его именно так, как Чонгук годами грезил. Именно так, как требовало его тело и душа. Ёнгуку до зуда на кончиках пальцев хочется скользнуть к багровой головке, растереть большим пальцем капельку смазки по горячей плоти, но ему так нравится блуждать руками по спортивному тельцу младшего, с такой охотой принимающего его щедрую ласку. Ему хочется водить ладонью по твёрдому возбуждению, но не хочется даже одной руки отрывать от манящего торса, пытаясь запомнить каждый миллиметр изгибов изящного тела, очень тщательно откладывая каждое наблюдение в отдельную ячейку памяти. Чтобы запомнить раз и навсегда, ибо Ёнгук боится никогда больше к нему не прикоснуться. Чонгук, как самый тяжелый из всех возможных наркотик. Передознуться бы им прямо сейчас. Терпение у Чона уже на исходе. Оно держится на последних самых тонких ниточках, которые Ёнгук безжалостно перерезает своей излишней лаской, и Чонгук перехватывает тёплые братские ладони на своём животе, хватается за них покрепче и медленно ведёт одной ниже. Крепкая рука безоговорочно поддаётся всем чонгуковым махинациям, послушно ведёт туда, куда её уверенно направляют, терпеливо оглаживает гладко выбритый лобок, так как ей приказывают и, в конце концов, её заставляют робко, очень осторожно обхватить твёрдый член у основания. Чонгук сжимает ладонь Рика своей, заставляя обхватить покрепче, и начинает нерасторопно водить ими по всей длине. На шумном выдохе, он смотрит вниз и понимает, что взгляд практически не фокусируется, в глазах лишь смазанными кадрами предстаёт картина того, как его ладонь лежит поверх ёнгуковой и по ощущениям заставляет наглаживать чувствительную плоть. В какой-то момент, младший чувствует, что Рик сам начинает задавать темп, и убирает руку с его ладони, отдаваясь старшему в полное подчинение. Взор так и не может сосредоточиться ни на чём, поэтому Чон прикрывает глаза и откидывает голову назад на плечо старшего. Свободная рука Рика, возобновляет мягкие поглаживания на животе, лёгкими касаниями заставляя мышцы пресса сокращаться от призрачных щекотливых ощущений, пока вторая зажимает возбуждённый член в кольце длинных пальцев и размеренно водит по нему вверх-вниз. Чонгук чувствительный. Слишком чувствительный. Всегда таким был. И Рику страшно представить насколько чувствительным он был сейчас, ведь в этот раз его возбуждение вызвано с помощью препарата и, возможно, он заставляет организм ощущать каждое касание ещё более остро, чем при естественном возбуждении. Когда тёплая ладонь медленно поднимается выше, оставляя на коже невидимые обжигающие следы, и совсем нежно, практически невесомо касается розоватого соска с аккуратным пирсингом в виде маленькой штанги, Чонгук резко выгибается в спине, крепко схватившись за братские бёдра по бокам от себя, и издаёт протяжный стон. Такой красивый, совершенно сносящий крышу, головокружительный стон, что Рику кажется, что он сам готов простонать просто от того, что его мальчику так хорошо. У старшего у самого, очень стремительно растёт напряжение в паху и если так продолжится, он клянётся, что кончит себе в штаны без всяких дополнительных стимуляций. В этот момент оба забывают о всей непристойности и распущенности того, чем занимаются. Забывают о том, что они определённо занимаются тем, чем не должны были заниматься априори. Так быть не должно. Только в их собственном, самом комфортном и уютном мире, в коем не существует никого, кроме них двоих, всё должно быть именно так. Они всё делают правильно. Это именно то, чем иногда занимаются по уши влюблённые друг в друга люди, теряющие голову в своей необузданной любви, а ведь они и являются этими людьми. По уши влюблёнными друг в друга людьми, так почему мимолётный порыв страсти между ними считается чем-то плохим? Чем они хуже всех других людей, которым дозволенно любить? Их больная любовь друг к другу даже покрепче всех остальных вместе взятых будет. Огромное скопление разнообразных, самых тёплых и приятных чувств густым шлейфом заполоняли весь чонгуков разум, ведь в данным момент получалось думать только о том, что Ёнгук, его близнец, самый родной и дорогой для него человек, от которого он не перестаёт изо дня в день терять голову, действительно сидит и послушно его удовлетворяет. Тот самый человек, по которому душа слишком долго тосковала, сходила с ума от недостатка его ласки, а теперь этой ласки столько, что в её вязкости и сладости хочется погрязнуть с головой, несмотря на то, что шанса выбраться из неё больше не будет. Она зальёт терпкой густой смолой его лёгкие и все жизненно необходимые органы, заполонит собой множественные вены и мельчайшие сосуды, и тем самым медленно будет доводить до смерти, но это будет самая сладостная и вместе с тем самая мучительная смерть, которую вообще можно было придумать. Потому что не может быть ничего лучше, чем раствориться в любимом человеке. Чонгук дрожит от каждого, едва уловимого прикосновения длинных пальцев, коих так не хватало на собственной коже. Он тихо стонет, и чуть гнётся в пояснице навстречу желанным рукам, когда умелая ладонь усердно ласкает его член, размазывая редкие капельки смазки по всему стволу. Разве можно оставаться в здравом уме, когда любимый прижимается своей грудью к оголённой спине, шумно выдыхает куда-то в висок и активно, но очень мягко и бережно массирует до жути чувствительные соски? Разве можно не потерять рассудок, когда Ёнгук начинает наглаживать член чуть быстрее, а затем оставляет горячий поцелуй на шее, пока Чонгук с трудом цепляется за последние крупицы сознания, всё ещё лёжа головой на братском плече? Тихие бархатные стоны Чонгука нарушают тишину комнаты и вместе с тем нарушают всё былое душевное спокойствие Ёнгука. Потому что его ведёт от этого. Потому что его ведёт от низких, вельветовых и до безумия заводящих притомленных звуков, которыми его безбожно балует близнец, и от того хочется сделать ещё приятней. Хочется пройтись языком по всему его телу, обвести им каждую мышцу, спускаясь ниже, пока не доберётся до лобка, чтобы потом обхватить губами аппетитную бордовую головку. Но Ёнгук не знает, можно ли ему. С одной стороны кажется, что они итак уже совершили всевозможные ошибки и терять уже нечего, но с другой стороны есть ощущение, что всё-таки есть ещё вещи, к которым младший пока что не готов. С какой бы охотой он прямо сейчас не отдавался в руки старшего близнеца, всё же есть некоторые границы, которые пока что переступать не стоит. Поэтому, чувствуя с какой жадностью в него вжимается младший брат, слишком плотно прильнув спиной к его груди, Ёнгук кончиком среднего пальца несколькими круговыми, очень заботливыми и осторожными движениями оглаживает сенситивный сосок, а затем, оставив его в покое, кладёт всю ладонь на тяжко вздымающуюся грудь, медленно ведёт по ней к ключицам под те же низкие тихие стоны, и очень робко обхватывает пальцами чонгукову шею. Чонгук же очень охотно отзывается на это действие и пытается ещё больше запрокинуть голову назад, хотя, казалось, уже дальше некуда, а Ёнгук практически невесомо оглаживает крепкую шею, уткнувшись носом куда-то под угол нижней челюсти, обводит пальцами дрожащий кадык и целует брата в изгиб шеи. Когда Рик чувствует, что сам слишком явно завёлся, начинает наглаживать член младшего чуть быстрее, решив скорее с этим покончить, потому что собственное возбуждение определённо очень мешает всему процессу. Ёнгук замечает, что Чонгук, ожидаемо, не выделяет необходимое количество смазки, чтобы можно было свободно, размашистыми движениями скользить по всей длине, поэтому он останавливается на некоторое время под недовольное мычание младшего, тянется к небольшой прикроватной тумбочке, молясь всем богам, чтобы там оказался хотя бы маленький тюбик смазки, чтобы ему не пришлость смазывать его слюной, и, Господи, какое счастье, что внутри действительно находится небольшой тюбик смазки, который он тут же в спешке достаёт и выдавливает некоторое количество себе на пальцы. Возвращаясь в исходное положение, Рик чувствует, как Чонгук снова откинулся головой на его плечо, а затем шумно вобрал воздух, на мгновение задерживая дыхание, когда пальцы, тщательно смазанные склизкой консистенцией вернулись к возбуждённой плоти, контрастируя на горячей коже лёгкой прохладой. Старший возобновляет движения, тут же набирая темп побольше, а Чонгук впивается пальцами в крепкие бёдра брата ещё сильней, начинает нетерпеливо елозить задом между его ног и ненароком потирается ягодицами о ёнгуков пах, заставляя того давиться воздухом. Умелая ладонь интенсивно оглаживает чувствительную красную головку, активно надрачивает, с каждой секундой набирая скорость, а младший начинает жалобно скулить, умоляюще хныкать и коротко толкаться бёдрами вперёд, навстречу движениям Рика. Ёнгук готов проклинать этого парня. Потому что он возбуждает одним своим присутствием, но когда к обыкновенному присутствию добавляется жалобный скулёж, слабые стоны и откровенные толчки бёдер в его руку, это становится чем-то действительно невыносимым. Чем-то, что заставляет попрощаться со здравым рассудком раз и навсегда. Чем-то, что заставляет сходить с ума, метаясь диким зверем, жаждущим большего, где-то в заточении собственного сознания и молиться, чтобы сердце не остановилось от такого порыва страсти. Чонгук потрясающий. Слишком невероятный для этого мира. Нельзя быть таким, Чонгук. У Рика, кажется, совсем плывёт картинка перед глазами, потому что теперь и он не может ни на чём сфокусировать взгляд. Он лишь наугад вновь находит рукой крепкую шею младшего, проводит по ней вверх, обхватывает пальцами его нижнюю челюсть, заставляя запрокинуть голову ему на плечо ещё больше, и совсем ничего не соображая, приникает губами в горячей коже. Он оставляет нежные поцелуи на шее младшего, всё так же фиксируя его голову за челюсть, если вдруг тот захочет ему помешать и, опустив голову, беспардонно отнимет возможность расцеловывать аппетитную шею. Рик со временем начинает надрачивать ещё активней до развратных влажных звуков хлюпающей смазки, от коих у обоих едет крыша и только больше распаляет больное влечение. Он массирует раскрасневшуюся головку, вслушивается в горячие стоны близнеца, который парактически задыхается и с трудом остаётся в сознании. Чонгук в какой-то момент чувствует, что совсем близок к разрядке, поэтому активней подмахивает бёдрами, бесстыже толкаясь в крепко сжатый вокруг его члена кулак, стонет чаще и громче в такт каждому движению, пока сердце бьётся в рёбра с такой же бешеной скоростью, с какой ему начинает дрочить Ёнгук, и даже не подозревает, насколько сложно сейчас приходится Рику, по паху которого он каждый раз ненароком трётся, когда толкается в руку. Рик действительно начинает, кажется, даже слишком быстро водить рукой по всей длине, потому что Чонгук очень громко стонет и он гнётся в пояснице чуть ли не до хруста позвонков, до лёгкого дискомфорта сжимая бёдра брата по бокам от себя. Он стонет, всё так же случайно трётся упругими ягодицами о ёнгуков вставший член, скрытый тёмной тканью брюк, а Рик с особым голодом расцеловывает его шею не в силах оторваться и даже не замечает в какой момент начинает её облизывать. У Чона узел внизу живота затягивается до предела, грозясь взорваться ярким оргазмом всего через несколько жалких минут, а Ёнгук со смачными причмокиваниями вылизывает его шею, не позволяя опустить голову, впиваясь пальцами в нижнюю челюсть, а младшего это только добивает. Потому что ёнгуков влажный горячий язык, вкупе с остервенелой дрочкой, заставляет потеряться с пространстве напрочь, покидая реальность. Им жарко обоим до такой степени, что кажется они сгорят друг в друге. Чонгук всё стонет, выгибается, а Ёнгук на сверхъестественных скоростях ласкает слишком чувствительный член под звуки чавкающей смазки, очень влажно расцеловывает кожу на родной шее, и чётко понимает, что если Чонгук продолжит вот так активно тереться задницей о его стояк, он кончит вместе с ним. Спустит себе в прямо в штаны, ибо терпеть уже невозможно. Чонгук буквально балансирует на тонкой грани сознания и в какой-то момент даже боится, что у него может вновь пойти кровь из носа, потому что в висках очень интенсивно вскипает кровь, а Ёнгук доводит до каких-то сверхъестественно приятных ощущений. Возможно ему так кажется только из-за факта того, что это именно Ёнгук его так старательно ласкает. Самый любимый и дорогой на этом свете Ёнгук, коего ни одним человеком заменить не возможно. Его родной старший брат, которому он безоговорочно готов своё сердце вверить, даже если тот безбожно разобьёт его. И всё же Чон уверен, что Рик никогда так не поступит. По отношению к нему так точно. Цепляясь за последние остатки утекающей сквозь пальцы реальности, Чонгук делает несколько коротких толчков в кулак, а затем очень плотно вжимается в пах Ёнгука, почувствовав как тот от неожиданности чуть прикусил кожу на шее, и замирает широко раскрыв рот и закатив глаза. Рик всё двигает рукой по всей длине члена и слышит особенно громкий протяжный стон, ощущающийся мягкой вибрацией на губах, когда он целует близнеца ближе к гортани, а затем, отстранившись от манящей гладкой кожи смотрит вниз и видит, как Чонгук сладостно кончает, пока сперма пачкает низ его живота и ладонь Ёнгука тугими струями густого семени. От месива всех этих потрясающих ощущений, того как плотно в его пах вжались чонгуковы ягодицы и сногсшибательной картины того, как вкусно он кончает, Ёнгук в следующее мгновение понимает, что не успевает проконтролировать своё состояние и неожиданно для самого же себя кончает следом, изливаясь в штаны и, не сдержавшись, прикусив чонгукову кожу в изгибе шеи, блаженно промычав от внезапного оргазма. Он выпускает чужой член из собственной ладони и ласково проводит по дрожащему бедру, вслушиваясь в судорожное дыхание, пока Чонгук отчётливо осязает стекающую из носа к губам кровь. А он ведь чувствовал, что так будет. Хотя раньше такого точно не было, он помнит. Не сложно догадаться, что это его организм так нездорово на Рика реагирует, потому что когда его рядом нет, когда его руки не касаются чонгуковой кожи, его оргазм не сопровождается кровью из носа. Именно Ёнгук причина того, что Чонгук в его присутствие с кровью из носа кончает. На какое-то время в комнате не слышно ничего, кроме сбитого дыхания братьев, а Рик осязает под пальцами крупную дрожь чонгукова тела, в то время как Чонгук осязает спиной дрожь тела старшего. Они долго приходят в себя, переводят дыхание, успокаивают неугомонные сердца, и Рик оставляет напоследок мягкий поцелуй у Чона на шее, пока тот никак не может найти в себе силы поднять голову с братского плеча. Ёнгук обвивает ладонями младшего поперёк живота, прижимая его к себе поближе в попытках унять его судорожную дрожь, хотя сам дрожит ничуть не меньше, и в таком уютном единении с любимым близнецом даже не обращает внимания на неприятные склизкие ощущения в штанах от недавнего оргазма. Но его спокойствие внезапно нарушается тихими всхлипами, побуждая чуть отстранится от младшего и заставить его поднять голову с плеча. Чонгук, чуть очухавшийся от головокружительной разрядки поворачивает голову в сторону близнеца и заглядывает прямо в глаза. Рику плохо. Ему действительно становится плохо, ведь стоило Чону к нему повернуться, как он с ужасом замечает тоненькую дорожку крови, тянущуюся из носа к губам и одну единственную, но до щемящей боли в груди невыносимую слезу, скатывающуюся из уголка глаза к подбородку. — Родной, — взволнованно начинает Ёнгук, в каком-то лёгком испуге взирая на состояние брата, из глаз которого после его душераздирающего «родной» скатывается ещё несколько слезинок и он горько всхлипывает. Кажется, это было всё же довольно грубой ошибкой. Непростительной. — Тише, волчонок, ты чего? — Рик действительно не на шутку пугается. Ему страшно. Чонгук плачет, у него из носа течёт кровь, а он только и может, что растерянно бегать глазами по его лицу и бояться прикоснуться, опасаясь сделать ещё хуже, чем есть сейчас. Но он всё же переступает через себя и начинает судорожно утирать кровь с очаровательного лица не в силах смотреть на всё это. Всё-таки всё испортил. Блять, нет... Умоляю только не плачь, Чонгук, не разбивай мне сердце... — Так хорошо, — шепчет Чонгук и в очередной раз всхлипывает, пока Ёнгук с каким-то сожалением и абсолютной разбитостью суматошно утирает ладонью кровь с его лица. — Мне так хорошо, Рик. — Чонгук прикрывает глаза и совсем обессиленный возвращает голову на плечо Рика, как будто собираясь заснуть в таком виде, не собираясь даже до дома доехать. Ёнгук только удивлённо смотрит на него и словно бы даже улавливает братскую безмятежность. Чонгук не врал. Ему действительно хорошо. Ещё никогда так хорошо и спокойно на душе не было. Он и парочку слёз-то обронил только из-за переизбытка до помешательства приятных эмоций, просто выпустил их в виде нескольких слезинок. Ничего серьёзного, правда. Он совсем не жалеет о том, что произошло, он просто не справился с напором, распирающих изнутри, эмоций и вот во что это вылилось. Ему действительно было несказанно спокойно сейчас. — Слишком хорошо. — на грани сна шепчет Чонгук, вложив в эти слова последние остатки своих сил и, кажется, действительно засыпает. Ёнгука понемногу отпускает накатившая огромной волной паника, глядя на умиротворённое личико брата. Он аккуратно утирает остатки крови у младшего под носом, смотрит на эту очаровательную спящую мордашку и немного теряется в своих эмоциях. Потому что сейчас всё хорошо, но он не знает, что будет завтра. Он рад, что сейчас Чонгук не расстраивается, не убивается горем и не захлебывается тяжестью их общих ошибок, пожирая себя собственными разочарованиями, но совсем не уверен, что на следующий день всё будет так же. И всё же... Даже если Чонгук после всего случившегося будет отвергать свою откровенную любовь к Ёнгуку, в коей тот теперь уверен на все сто процентов, старший ему просто-напросто не позволит так грубо себя обманывать. Он будет терпеть все его яростные отпирательства и отрицания, будет выслушивать лекции о том, какой он долбаёб, что вообще посмел такое сказать, но постепенно он вытянет из него эту правду. Ёнгук не стал бы даже пытаться добиться чонгуковой взаимности, если бы не видел с его стороны вообще никакой инициативы, но теперь не выйдет утверждать обратное. Рику чонгукова любовь становится очевидна, а раз она очевидна Ёнгук будет бороться до конца. Он не станет слишком сильно на младшего давить, но шаг за шагом он подведёт его к признанию, потому что больше не готов мучиться от неразделённой любви, которая, оказывается, ни черта не неразделённая. Которая оказывается взаимной и самой, что ни на есть, неподдельной. Самой искренней и правдивой. Возможно до безумия грешной и порочной, но самой истинной, безумной и до помешательства бурной и безрассудной. Это любовь, которую Ёнгук никогда в жизни не позволит от него скрывать.