Ирка с Птицей

       Лена не собирается подслушивать, честно, но как-то само собой выходит — она за пирогами вышла на кухню, затормозила, закопошилась, перекладывая-прибирая, а потом уже голоса услышала. И войти обратно не может, потому что Ирина поговорить решилась, и уйти, потому что хочет знать, что творится-то. — Дядь Федь, не любовь это, — тихо говорит Ирка, — я любила, я знаю. — Но тебя тянет к нему? — спрашивает Федя тихо. И ему-то Ирка отвечает. Лене не то, чтобы обидно, но как-то странно. Вроде, ее девочка, родная, она ей косы плела и объясняла, чем мальчики от девочек отличаются, а откровенничает она больше с Федей. — Тянет, — не спорит Ирка. — По-разному, странно даже. От Птицы дух замирает, хочется, чтобы коснулся. А Сережа… у меня чувство такое… странное, легкое, теплое. Это как сравнивать печку и костер. И то, и то греет, и там, и там огонь, но… — Разные они, — вздыхает Федя. — А ты завтра, значит, ужинаешь с Разумовским. — Да, — соглашается Ирка. — Должна с Сережей, но… не знаю, кажется, Птица тоже будет. Я почти уверена, что будет, придет обязательно. Он со мной… ну с того дня напрямую не общался. Торопит Сережу, Волкова, Юлю, Диму, всех заставляет что-то делать, но сам не показывается. Я не знаю, дядь Федь, он обо мне, кажется, заботится, но… — Но хотел мстить, — вздыхает Федя. Лена к лицу руку прижимает, чтобы не выдать себя, не закричать. — Почти, — рублено отвечает Ирка, мычит тихо, а потом словно решается: — Не мстить он мне хотел на деле. Не совсем мстить. Он увидел во мне кого-то… равного. Я же такая же была бы, если бы и меня поломали настолько, если бы… если бы позволила себе убивать. Он дал мне свой костюм, мог убить, взорвать, сбросить с крыши… а вместо этого дал мне свой костюм и шанс… обыграть его. — Так для него это игра, выходит? — уточняет Федя. — Была, — вздыхает тяжело Ирка. — Он мне жертву нашел, дядь Федь. Отборный маньячина. При правильных обстоятельствах я бы его убила. И это бы меня сломало. А тут Птица бы... — Успокоил бы, убедил, что иногда можно, — снова вздыхает Федя. Он слишком много вздыхает сегодня. — Сломал бы и выправил под себя. Они молчат, и это плохое молчание. Тяжелое. Тяжкое. — Страшно? — тихо спрашивает Ирка. — Я тебя знаю, — тоже тихо отвечает Федя. — Вас двоих бы никто не остановил, и были бы улицы Питера залиты кровью. Не сразу, нет, постепенно, но… — Он опять вздыхает. — Страшно. Они снова молчат. — Но сейчас всё поменялось, — продолжает тихо Федя. — Всё. И игры свои Птица сворачивает, и о тебе с ребенком заботится. Слушай, ты его не любишь, но, мне кажется, он-то… Странно, коряво, но всё ж. — Я знаю, — отвечает Ирка грустно. — И не понимаю, что делать с этим, дядь Федь. Птица меня любит. Сережа во мне… заинтересован. А вот меня к Разумовскому тянет. К любому из них. Я запуталась, дядь Федь. — Вот что, — хмыкает Федя. — Завтра сходишь на ужин и вот этого своего Разумовского спросишь, что дальше. Ленок, хватит подслушивать, иди к нам. Лена вспыхивает смущением и говорит чуть возмущенно: — А как еще от вас правды дознаться? Ирка смеется тихо, а Федя обниматься лезет. Лена не сопротивляется и решает, что надо бы с этим Разумовским поговорить. Людей она неплохо понимает, вот и тут попытается понять.