Я не владею собой, ведь не владею тобой

Морти тяжко вздыхает. Глаза выражают сочувствие идиоту и сочувствие себе, которому достался идиот. А Эшли пыхтит и с явным энтузиазмом пытается стянуть его с дивана за задние лапы. Тащит и тащит на себя, но мозгов додуматься, что тушу минимум раза в два больше себя он, каким бы сильный омегой ни был, не поднимет, не хватает. Продолжается это уже минут десять, и Морти просто надеется, что конец близок. Даже не сопротивляется: незачем это делать, если у идиота и так ни черта не получается. — Ну, блин! — наконец недовольно вскрикивает омега, запыханно уперев руки в бока. — Хоть бы поддался! Плюхается рядом с ним на диван и руки теперь обиженно скрещивает на груди. Отворачивается, надув щеки, смолкает. Думает, наверное, что он отреагирует, но хер, собственно, там. В тишине проходит всего минуты три. — И что ты молчишь? — с претензией начинает по новой рыжий. — Тебе совсем на меня плевать? В ответ омега получает все тот же заёбанный взгляд. — Поговори со мной, Морти! Я не собираюсь как идиот сам с собой разговаривать! Альфа как лежал, так и перекидывается уже в лежачем состоянии, ожидая дальнейшего диалога. — Сходи со мной погулять! — Я тебе уже сотню раз сказал: не сегодня, — убийственно-спокойно проговаривает мужчина. — А я говорю, что не могу жить взаперти! Если ты такой умный и запрещаешь мне выходить одному, то — будь добр! — выходи со мной! — Эшли, белочка моя, я десять раз на дню мотаюсь отстаивать на тебя свое право. У тебя меньше недели до течки осталось, понимаешь? Альфы это чувствуют и с каждым днем их всё больше и больше. — И что? Меня это ебать должно?! — Ебать тебя должен только я, — огрызается альфа, чуть скаля клыки. — Что ты там ебёшь? Мозги мне?! — Да что ж ты неугомонный такой?! Сиди дома, блядь! От тебя уже фонит так, что валить и трахать, а ты гулять собрался?! — А ты мне на что?! Вот и защищай своего течного омегу! — Да я заебусь защищать! Мало мне этих идиотов, охотящихся за твоей рыжей шкуркой?! Я на нервах весь сижу с тех самых пор, как пришёл первый претендент! Волк мой постоянно на взводе, постоянно мечется и рычит! Я не сплю, Эшли, ты знаешь это вообще?! Я лежу и смотрю в потолок, всё ожидая, когда явится очередной придурок! Мне кажется, что если я к твоей течке ещё не подохну, то уж во время — точно! Думаешь, у меня есть хоть какое-то желания переться на прогулку, где мне постоянно придется следить, чтобы ни одна мразь не напала из кустов?! Эшли смотрит на него ошеломленно и обиженно одновременно. Та ещё смесь, если честно. — Если… — вдыхает резко, что больше походит на всхлип, а голос ощутимо дрожит. — Если всё так, может, просто найдёшь себе нового омегу? А я уж сам выберу подходящего себе альфу, тем более что претендентов завались. — О-о! Давай, Эшли, вперёд! Сбегай от проблем, бельчонок! — Я не сбегаю! Это ты сказал, что я!.. — Я ничего про тебя не говорил! Я сказал, что нельзя тебе выходить из дома! Хочешь другого альфу — валяй! Нахуй мне не нужны такие отношения, где всё так просто ломается! Эшли стискивает зубы и выплевывает злое «ненавижу», прежде чем сорваться прочь, чуть не выламывая дверь. Альфа срывается следом, с успокоением замечая, что Эшли убежал к брату. Он знает, что с Байроном тот в безопасности. Но банально не может оставить своего омегу. Ложится, как и раньше, в недалёкие кусты и тяжко вздыхает, прижимая уши к голове. Рон никого не ждёт. Эшли после первой же драки за него перебрался к паре, и, собственно, оба превратились в блядских неразлучников. А он как бы ничего сделать не смог. Он пожал плечами и положился на честное слово Морти. Тем удивительнее становится запыхавшийся, зареванный братец, едва ли не выломавший входную дверь. — Ваш дом теперь не здесь, юноша, — надменно хмыкает Байрон, довольно вообще-то ревностно относящийся ко всей ситуации, — или вы об этом забыли? — Замолчи! — истерично выкрикивает мальчишка, глотая слезы, и тут же бросается к окну, проверяя, не собираются ли там за ним приходить, успокаивать, но того, кто нужен, нет. Всхлипывает так жалобно и спускается по стеночке, весь скукоживаясь в обреченной позе. — Мне и без того… и без того тошно. Рон вздыхает, поднимаясь с дивана, и добирается до братца, опускаясь перед тем на корточки. — Ну, чего ты? Не поделили что-то? — Он сказал, что умрёт! — плаксиво выкрикивает Эшли, поднимая на него красные глаза. — Сказал!.. — трёт лицо, размазывая слезы, и лишь усугубляет собственную истерику. — Сказал, что я… я такой ему не нужен. Байрон утягивает братишку в объятия, укладывая подбородок на рыжую макушку. Гладит его по спине, и тот, чувствуя привычную с детства защиту и надёжность, постепенно бессознательно успокаивается. — Я просто… хотел выйти с ним, хотел побегать по лесу… вместе. Я ведь… не хотел, чтобы… чтобы так, а он… Рон глубокомысленно угукает. Настолько глубокомысленно, что Эшли, заинтересовавшись, поднимает голову в надежде на решение всех его проблем. — И что теперь? Развод? Дети об пол, игрушки пополам? — Мы же… не в браке же даже, господи… — Эшли, — насмешливо цыкает альфа, — чего ты себе там напридумывал? — Ничего, я… а он… — Ответь мне на один вопрос, ладно? Чего ты сейчас хочешь? — Хочу, чтобы он меня забрал, — вновь всхлипывает, расстроенно поджимая губы, — и поцеловал. И сказал, что не умрёт и что не бросит меня. Я не хочу, чтобы он меня бросал, Рон… Но я сам сказал ему искать нового омегу! — Да успокойся ты, сидит твой суженый под нашим окном ещё с тех пор, как ты притащился. — Что? Байрон лишь качает головой, настойчиво оттаскивая его к тому самому окну. — Нет-нет-нет, подожди! Я не!.. — Морти, — кричит, распахнув створки, — забирай свою белку и скажи ему, что подыхать пока не собираешься! Эшли делает страшные глаза, судорожно бегая ими от угла до угла в поисках решения. Разум вопит валить куда подальше. Ну, это привычка такая: в любой непонятной ситуации драпать. Правда, братец крепко держит за шкирку, вероятно, слишком хорошо зная его и его мысли в данный момент. А Морти уже как бы культурно входит через дверь. Голый. Ну, у них все серьезные ситуации выглядят комично. Там как бы ничего не поделаешь: оба жить не могут без непосредственной связи с природой. Собственно, поэтому и устраивают везде нудистские пати лишь своим присутствием. Так и живут, ебать. Рон передаёт его непосредственно так же, за шкварник. Морти благодарно кивает и тем же способом тащит его до дома. Эшли бестолково хлопает глазами весь короткий путь и даже не представляет, что дальше. Он, конечно, хотел помириться. Очень хотел. Но о желании извиниться и слова сказано не было, потому что, собсна, желания этого как раз таки и не было. — Идиот, — рычит альфа, чуть небрежно подталкивая его на диван, — только посмей еще хоть раз сказать мне подобное. Эшли тихонько угукает, отведя взгляд. — Ты меня понял? — Угу… — Альфу он, блядь, другого захотел. Тебе очень, Эшли, повезло, что у нас такая разница в возрасте. Будь я твоим ровесником или даже ровесником твоего брата, разошлись бы сразу. Потому что за такое прощения тебе бы пришлось просить долго и усердно, а от тебя одного банального «прости» не дождёшься. Морти смотрит на него серьёзно, и он чувствует себя малёк пристыженно, но всё равно видит на дне чужих глаз уже привычное по отношению к себе тепло, что заметно успокаивает. — Что ты молчишь? Стыдно? Я тоже был неправ, может, мне не стоило так резко высказываться, и за это, правда, прости, но… — вздыхает, ероша волосы на затылке, — хотя бы обними меня, черт возьми, я ведь злюсь. Эшли не раздумывая кидается ему на шею, случайно врезавшись макушкой в чужой подбородок. Морти сдавленно шипит, пока рыжик крепко стискивает его в объятиях, а потом наконец обнимает его в ответ. Эшли поднимает голову, бережно целуя ушибленный подбородок, мягко касается губами чужих, жмется так доверчиво, что альфа окончательно тает. Злиться на этого ребёнка у него получается и получается довольно часто, но недолго. Эшли творит херню, но при этом надеется, что его остановят, что не воспримут всерьёз все обидные слова. Эшли умеет извиняться, но не всегда, не тогда, когда сам задет. Быстро, на самом деле, их невинные обжимания переходят грань той самой невинности. Потому что они реагируют друг на друга всегда и реагируют крайне остро. Иногда это, пожалуй, даже заёбывает. А уж сейчас, когда до течки его омеги осталось меньше недели… Эшли и истерит-то в последние дни по большей части именно поэтому. Омегу тупо сжирают бешеные гормоны, и он вряд ли за собой это замечает. — Морти, — практически урчит, притираясь всем телом, — мне опять надо. — Мне тоже опять надо, — вздыхает мужчина, сжимая тощенькую попку. — Я себя чувствую гребаным терпилой. Вроде, кончаю по несколько раз на дню, а всё, блядь, не то, всё не хватает. Рыжик вздыхает в ответ, вставая на носочки, чтобы легче было стянуть с него мешающие штаны. — Это же закончится после течки, после метки, да? — с надеждой спрашивает мальчишка, откровенно подаваясь навстречу ищущим пальцам. — Я так устал хотеть тебя каждую гребаную секунду своей жизни. Это, конечно, приятно, но… Эшли обрывает фразу гортанным стоном, ощущая такое нужное ему растяжение определённых мышц. — Да, бельчонок, должно закончиться. Осталось потерпеть всего чуть-чуть, — хрипит, зарываясь носом в его волосы, пока маленькая ладошка ласкает крупный член. — Потом чуть отдохнём от течки, попрощаешься с братом и поедем ко мне в стаю. Меня там уже обыскались, всё названивают, в трубку плачутся. — А я им понравлюсь? Морти загоняет пальцы особенно глубоко, заставляя омегу в своих руках выгнуться до хруста костей и тонко заскулить. — Шшш, — успокаивает дрожащее тело, целуя в макушку, и доводит себя до оргазма сам парой резких движений. — Ты всем нравишься, бельчонок. Мне особенно сильно, поэтому волноваться тебе не о чем. Ноги неприятно гудят, а тело просит покоя. Они все ещё стоят посреди гостиной, тесно прижавшись друг к другу, и Морти аккуратненько приземляется на диван с собственным омегой сверху. — А течка… это больно? — уже отдышавшись, спрашивает рыжик, умостив голову у него на груди. — Не то чтобы больно… — задумчиво отзывается альфа, ласково перебирая огненные прядки. — Просто первая течка — это всегда огромный стресс для организма. Ты встать потом несколько дней не сможешь, да и все эти заморочки с инстинктами… Твой волчонок будет очень настойчиво рваться наружу и сходить с ума. Там мало приятного, но после метки всё пойдёт легче. Ты большую часть и не вспомнишь скорее всего, у омег обычно башню рвет и мозг вообще отключается. — Только… я пока не хочу детей. — Я тоже. Мне бы тебя воспитать сначала, — смеётся, вновь чмокая его в макушку. — Я стерилен: на таблетках сижу с тех пор, как увидел тебя. Там главное не впутывать в это дело зверей: волка таблетки не берут. Так что под хвост я тебе залезу уже после. **** Они начинают готовиться за пару дней до. «Они» — это, собственно, Морти с Роном, потому что именно они и парятся о том, чтобы всё прошло как можно лучше. Закупаются едой с запасом, водой, подавителями и прочими разной степени важности лекарствами. Ну, на всякий пожарный. На тот же «пожарный» Байрон вручает ему натуральные металлические кандалы. Морти долго на них смотрит, не совсем понимая, для кого из них такая интересная вещица, на что ему с лёгкой улыбкой сообщают, что второй комплект тоже имеется. То есть и для него, и для Эшли, смотря кому первому крышу снесёт окончательно. Нервничает Рон, вожак, поэтому нервничает и вся стая, включая её непосредственного члена Эшли. Нервничает Морти, нервничает и его волк, из-за чего Эшли, опять же, тоже жутко нервничает, закономерно вводя в это состояние и своего волчонка. К важному, в общем-то, дню Байрон, окончательно выдохшись, уходит бухать, Морти напряжённо следит за каждым вздохом своего омеги, спать перестав подчистую, а Эшли, хоть и пытается держаться, орёт из-за каждой мелочи типа упавшей из дрожащих рук вилки. Утром Рон появляется, лишь чтобы поздравить младшенького с днем рождения, целует того в лоб как покойника и желает удачи. Эшли даже не реагирует. Сидит с самого пробуждения каменным изваянием и ждёт чего-то страшного. Морти тоже на разговоры особо не настроен. Добровольно-принудительно впихивает своей белке сытный завтрак и мечтает лишь о том, чтобы всё побыстрее закончилось. Он хочет видеть у своего рыжика улыбку, на крайняк — злость на лице, но никак не страх перед неизвестным. А Эшли тупо боится до дрожи в острых коленках. Альфа быстро сдаётся и, наплевав на все возмущения, утягивает омегу себе под бочок. Обнимает его, баюкает и шепчет такие нужные сейчас нежности, зарывшись носом в пламенную макушку. На нервах они как-то незаметно засыпают, а просыпаются на следующий день. А течки нет. Эшли, разморенный и ласковый, об этом совсем не думает. Просто целует его, теснясь поближе, и нежится так до последнего. А потом замечает его вид, не самый, к слову, здоровый, и бросается в панику по новой. Морти и сам готов паниковать. Потому что не бывает так. Потому что первая течка всегда день в день, без исключений. Течки нет. Байрон тоже это знает и, когда заявляется к ним, вроде, пытается успокоить, мол, опаздывает немного, но нихера это не работает. Течка не приходит ни послезавтра, ни после послезавтра, ни через ещё четыре дня. Эшли уже не истерит и не паникует. Эшли тихонечко рыдает по ночам у него на груди, потому что никаких объяснений этому нет. Эшли кажется, что у него на лбу светятся красным страшные буквы. Напоминают ему и каждому прохожему, что он проклят. Он пытается. Всеми силами пытается не думать о плохом, но лоб горит и, смотря в зеркало, он видит только одно. Бесплодие. А Морти разрывается между ним и своей стаей… Потому что так нельзя. Потому что он вожак, без которого воет вся стая. Нельзя. Просто нельзя так надолго бросать привязанных к тебе сородичей. — Куда? — без доли иронии спрашивает Чарльз. — Куда ты собрался его везти? К себе в стаю? — Мне надо там быть. Иначе скоро вся стая просто припрется сюда. — Вот и езжай. Омегу-то зачем с собой таскать? — Я не смогу без него. — Нет, — убийственно-спокойно припечатывает альфа, — ты не увезешь его отсюда. — Рон! — не выдерживая напряжения минувших дней, прикрикивает мужчина, подрываясь с места, и тут же стихает, медленно присаживаясь обратно. — Я не могу его бросить. Я дальше километра от него отойти не могу. — Не можешь — не отходи. — Ты же должен понимать!.. — Я понимаю, Морти. Езжай в свою стаю, решай проблемы и возвращайся. — Он же… Ты видел, в каком он состоянии. Я боюсь, что он не выдержит. У Морти голос хрипловатый и низкий, а в глазах плескается отчаяние, в глазах стоят слезы. — Нет. — Рон… — Нет. Решения я своего не поменяю, а попытаешься пойти против — увидимся на суде старейшин. За кражу нетечного, немеченого омеги-оборотня, даже если это твоя пара, навсегда изгоняют из стаи. Я надеюсь, ты это помнишь. — Умоляю… — Хочешь оторвать его от родной стаи в таком-то состоянии? Не глупи, это и в обычном состоянии большой стресс. А уж заставить его ещё и куда-то ехать, приспосабливаться к новой стае и продолжать убиваться в незнакомом месте… Это больше похоже на пытку, не думаешь? Морти гнетуще молчит. Тишина давит вместе с осознанием правоты Байрона. Но он не может бросить Эшли. Он не может не поехать. — Я буду с ним. Возвращайся через несколько дней, за это время ничего страшного не произойдёт. У вас ещё не настолько глубокая связь, я без проблем успокою его, как делал это все полвека. — Но… — Он поймёт. Езжай. Эшли не двигается. Не ест. Лежит на их с Морти постели и дышит оставшимися феромонами. Он через силу поит омегу водой, едва ли не вынуждая захлебываться, потому что без воды уж точно нельзя. Накормить не получается. Эшли рвет от всего, даже от практически «пустого» бульона. Дело и не в том, что Морти уехал. Дело в том, что без Морти Эшли наконец может показать всю степень своего отчаяния. Потому что они оба думают об одном и том же. Один Мортис, кажется, даже не догадывается или просто не хочет думать о плохом… А других причин нет, и это не просто страшно. Для оборотней потомство важнее даже пары. У них и смысла жить нет, кроме детей. В смысле… Рон живёт ради Эшли. Эшли для него и есть тот самый ребёнок. Ему нестрашно остаться одному, нестрашно не найти пару, нестрашно без потомства. Всего себя он уже вложил в Эшли. Он альфа. Для альфы, вероятно, всё же стоит на первом месте пара, а для омеги — дети. И если Эшли и правда бесплоден… Морти его не вытащит. Морти ничего не сможет сделать. Морти будет наблюдать, как его драгоценная пара медленно подыхает на его руках. Пара, которую он даже пометить не успел. Байрон молится Лесу и возвращается к пройденным, но эффективным способам забыться. Жизнь, в последнее время казавшаяся ему даже неплохой, напоминает, что всё в этом мире циклично. Белые полосы, чёрные… Черные особенно. Черные его любят. Байрон ненавидел жизнь, Байрон её прожигал, а она, мстительная сука, отплачивала ему сполна, а порой и намного больше, чем стоило бы. Байрон давно свыкся со своей участью, но Эшли… Единственного, единственного ребёнка, значившего для него всё… Эшли с самого рождения хорошенько так побила эта самая «жизнь». А он её все равно любил. Рыдал, но любил. Рон укладывается рядом с рыженьким волчонком, свернувшимся в клубочек, и готовится умирать вместе с ним. Одного он его не оставит ни здесь, ни там. **** Он не может ни есть, ни пить, ровно как и Эшли. Может только спать, чем и занимается большую часть времени. Ни о чем больше беспокоиться не надо. Защищать кого-то — тоже. Эшли, как ни прискорбно, только на грани смерти находится в безопасности. Он с трудом открывает глаза, безразлично уставившись в потолок, и только спустя несколько минут понимает, что Эшли нет. Нет омеги, не бравшего в рот ни куска уже неделю, не двигавшегося с места и того больше. Просто нет. И не мог Эшли в таком состоянии сбежать. Организм без энергии банально отказывается работать. Эшли и до двери бы не дополз. А Эшли нет. Он буквально подрывается с постели и делает это весьма опрометчиво. Потому его, матерого волка, ощутимо шатает, а конечности не желают слушаться. Идет, пересилив себя, буквально по стеночке и уже у самого выхода случайно выхватывает лишнюю деталь в интерьере. Рыжий волчонок, забившись, валяется под столом безвольной тряпочкой. Такой же бездвижный и бесформенный. Тусклые пыльные глаза следят за ним, но он не видит в этих глазах ничего, кроме животной боли. А Эшли нет. Эшли ослаб настолько, что его волк решил взять всё в свои руки. Взял. Но, видимо, не совсем удачно. Рон подползает к нему, ласково касаясь между ушей. Слабо-слабо, из последних сил его бодают сухим носом в середину ладони. Сухим и горячим. Внутри всё жутко леденеет. Ему уже давно не было страшно. Он кидается к раковине, набирая воды, и кое-как пытается напоить безвольного зверя. Тот, вроде, и рад глотать, но из-за тупой слабости и это получается хреново. Волчонок, в отличие от Эшли, борется. Волчонок хочет жить, что не может его не радовать. Он снова пытается его кормить, рыжик ест немного и даже жуёт с трудом, но ест. А потом, свернувшись в клубочек, засыпает, и Рон выдыхает, относя омегу на постель. С Морти связываться не хочется. По-любому бросит все свои дела и примчится к своей паре тут же. А волчонку нужен покой и никаких нервных альф поблизости. Волчонку нужен покой, а не сжирающее возбуждение, неизменно появляющееся рядом с парой, неважно, в каких обстоятельствах. На следующий день волчонок, хоть и шатко, передвигается сам. Рон застает его с утра возле холодильника. Рыжик методично раздербанивает зубами пакет с сырым мясом, к слову, не первый уже. Кухня заляпана кровью, кровь на мягких лапах, а сам волк лежит в этой луже с увесистым куском мяса в зубах. Рон слабо улыбается, особо не трогая омегу. Усаживается на стул и просто наблюдает за приободрившимся младшеньким. Эшли всё ещё нет. И может статься так, что больше никогда не будет. Он это тоже понимает. Но волчонка Эшли, не менее родного ему, чем сам Эшли, он спасёт обязательно. Волчонок сыто жмурит глаза и вяло дёргает передней лапой, обожравшись так, будто беременный. Смотрит на него, безмолвно прося помочь. Рон уносит его отдохнуть, полежать и переварить всё съеденное. Сам принимается мыть кухню, находя даже какое-то успокоение в этой рутине. Чего-то стабильного ему в последнее время особо остро не хватает. Через час волчонок грызёт смеситель, недовольно тявкая на кусок металла, не желающий включаться зубами. Рон заглядывает в ванную, где и сидит рыжее чудо, и тут же ловит возмущенный взгляд. Волчонок виляет хвостом при его появлении и снова тявкает. Через десять минут рыжик ловит пастью струйки воды, барахтается шутливо, поднимая брызги, и подставляется под тёплую водичку, прижимая уши к голове, позволяя мыть роскошную шерстку. Через двадцать — выпрыгивает из ванной, встряхивается как собака, окончательно убеждая Байрона, что теперь ему тоже надо в душ, и пакостливо убегает, стуча когтями по паркету. Падает, правда, довольно быстро на мокрых лапах, но он лишь давит смешок. Ещё через день волчонок уже выглядит абсолютно здорово. Носится по дому, выводя его на игру, сбивает всё на своём пути и приказным тявканьем требует еды. Рон очень ярко вспоминает детство Эшли. Происходящее сейчас до боли напоминает ему прошлое. Рыжик ходит за ним хвостиком, кусая за пятки, грызёт всё, что поддаётся только человеческим рукам, бьёт вазы, бокалы и прочее хрупкое имущество и залезает на все возвышенности, прыгая на него сверху. Последнее особенно пугает, потому что валится на него двухсоткилограммовая туша всегда неожиданно и всегда сверху. Сидит же ещё, поганец, продумывает свои пакости, таится тихонько, поджидая, когда он ослабит свое внимание. Блуждает по столешнице, заглядывая во все верхние шкафчики, сражается с пауками, чихает, наглотавшись пыли в этих самых шкафах, а, когда он принимается готовить, вспоминая, когда вообще последний раз стоял за плитой, любопытно засовывает нос во все кастрюли, каждый раз обжигаясь горячим паром, но всё равно не прекращая этим заниматься. Под конец дня, когда провокации волчонка становятся невыносимы, он наконец перекидывается, отдавая тело во власть собственному волку: уж тот точно знает, что делать. Рыжик визжит, уворачивается и прыгает на него, шутливо кусая за уши. Его волк пытается вывести все их игры в более просторное место, в лес, но рыжик не идёт. Засыпают они вдвоём, нос к носу, как в детстве. Только Эшли все ещё нет. А волчонок почему-то и носа не суёт на улицу. **** — Эшли, — ворчит, только проснувшись, вяло двигая ногой, чтобы этот неугомонный перестал ее облизывать или что он там с ней делает, — дай поспать, неугомонный. Эшли рычит, что тоже не особо парит. Вчерашние волчьи игры его заметно умотали. Он наконец-то расслабился, и тело очень быстро напомнило, что полноценного отдыха у него не было хрен знает сколько, а уж в связи с недавними событиями… Эшли все не прекращает рычать и в какой-то момент, видно, случайно цапает его ногу когтями. Рычание становится громче и агрессивнее. — Эшли, блядь, — теперь рычит и Байрон, кое-как присев на постели и с не меньшим трудом открыв глаза, — что тебе?.. Вроде, и смешно, а, вроде как, нихера смешного, плакать надо. Морти стоит на коленях перед постелью, непосредственно перед его ногами, и тянется руками к волчонку. Рон отстраненно думает, что настолько замотался, что уже даже не просыпается от запаха чужака. А волчонок совсем не дружелюбно, враждебно и заметно испуганно рычит. Так обычно рычат омеги, из последних сил защищая детей. Ничего хорошего, в общем, это рычание не предвещает. Рыжик забился под одеяло в его ногах и лишь сверкает карими глазенками, внимательно следя за не менее перепуганным Мортисом. Впрочем, как только Эшли замечает, что он проснулся, мигом переползает поближе, забираясь к нему на колени. Скалиться, правда, не прекращает и острого взгляда с «чужака» не убирает. — Эшли, — зовёт серьёзно, строго, сводя брови к переносице, — ты чего? Обиделся на него? Рыжик никак не реагирует, лишь жмется к нему тесней в поисках защиты. Он переводит взгляд на друга, растерянного и испуганного. — Ты что-то… сделал? — Он с порога на меня чуть не напал, — хрипит непослушным голосом, обеспокоенно смотря на своего бельчонка, — а потом к тебе забился и… и всё. Он встаёт, сдвигая волчонка, и только тогда замечает, что там, где сидел Эшли, мокро. Точно так же, как и на его ногах. Но Эшли не пахнет, и у Эшли чистые осознанные глаза, ни капли не замутненные возбуждением. Эшли просто течёт, без побочек. И Морти это тоже видит. — Ты чувствуешь что-то? Морти без слов кивает, а потом он замечает и доказательство в виде встопорщившейся ширинки. — Накорми его, ладно? Я пока в душ… — Эшли фурией залетает в ванную, лишь услышав последнее слово, — схожу… Хорошо, сам накормлю. Морти так и сидит с брошенным видом. — Не стыдно тебе? — цыкает неодобрительно, хмуро глядя на волчонка, сидящего возле кабинки душа, куда он и заходит. — Он же любит тебя, он так к тебе спешил, а ты… Ещё и прячешься от него. Рыжик демонстративно отворачивает морду, нисколько не желая быть пристыженным. — Вот и сиди как дурак, один, со своей течкой. Волчонок делает страшные глаза и начинается цирк. Бегает за своим хвостом, пытаясь усмотреть, что там у него течёт и почему он этого не чувствует. Продолжается это долго, Рон внимания уже не обращает, спокойно обмываясь. Рыжик прекращает, только когда он выходит, срываясь вслед за ним. Боится почему-то. Почему-то безумно боится Мортиса, хотя, по сути, именно волку нужна пара, именно он её должен как никто другой чувствовать. Но рыжик, завидев альфу в дверях, шугается, впечатавшись в косяк, и снова со всех ног драпает за ним, путаясь у него в ногах. — Эшли, он не кусается. Я здесь, я не позволю тебя обидеть. Тебе нечего бояться. Эшли, стоит ему напялить брюки, как кошара пытается забраться вверх по ним. — Эшли, — предупреждающе рычит Байрон. Эшли прижимает уши к макушке и смотрит на него дикими глазами. — Быстро успокоился и пошёл завтракать. В холодильнике лежит твоё мясо, достанешь, поешь. Всё понял? Волчонок строит побитый видок и плетется прочь, постоянно оборачиваясь на него в попытке разжалобить. Но там бесполезно. Потому что никто так не знает Эшли-волчонка и Эшли-человека одновременно, как он. — Что происходит? У Морти глаза бегают и буквально молят сказать что-нибудь утешительное. Ему жаль, что он не может этого сделать. — Это не Эшли. Нет, Эшли, конечно, но… это его волк. Там хрен разницу заметишь невооружённым взглядом: они оба одинаково припизднутые. Эшли думал, что если нет течки, то и детей у него не будет. Я… тоже так думал. Он сдохнуть из-за этого хотел. Есть перестал, пить и двигаться. Умирал, Морти, просто умирал. — И ты мне не сказал? — дрожащим голосом спрашивает альфа, неверяще смотря на него. — Я боялся, что станет хуже. Ты бы по-любому слишком сильно нервничал, а Эшли ведь чувствует тебя… Нельзя было. А потом я открыл глаза, а Эшли уже нет. Остался только его волчонок, который — хвала богам! — очень даже хочет жить. — Но Эшли же… Если течка началась, то он должен… — Я боюсь, что Эшли… не с ним. — Что? — Ну, ты наверняка встречал оборотней, у которых по каким-то причинам волк появлялся не с рождения, то есть оборачиваться они именно что учились. Их волк как бы спит до определённого момента. Я… Мне кажется, что Эшли сейчас «спит». Он убивался из-за мыслей, что бесплоден. Если бы он узнал… Если бы понял, что течка случилась… Господи, да он бы не раздумывая кинулся к тебе. А его нет. — И… что делать? — спрашивает с такой надеждой в глазах, что Рону самому становится тошно. — Я не знаю. — Не… знаешь? — Ну, я не энциклопедия, в конце-то концов. Есть у меня способности решать любую проблему, но они распространяются только на чужую жизнь. Лес меня ненавидит, например. И все духи меня ненавидят. Мы даже шаманам Эшли показать не сможем: шаманы меня тоже ненавидят. На Эшли они смотрят как на дьявольское отродье и искренне верят, что он проклятый, потому что рыжий. — Рон… — А знаешь, почему у меня руки забиты? Знаешь, почему у Эшли корона на попе? — Байрон… — Я держал сына этого шамана в зубах, играючи, знаешь. Он готов был жизнь положить, лишь бы я не трогал ребёнка. Я всего лишь хотел татушки, Морти. Я никогда не делал зла просто так, понимаешь? А они все меня ненавидят. И Эшли в одной со мной лодке. — Господи, что ты несёшь, Чарльз? Мы же должны попробовать, мы должны… — Ну, пробуй. Пробуй, Морти, чего ты на меня так смотришь? Добровольно никто не согласится помочь, а за применение силы или угрозу они тупо откроют на Эшли охоту, — Байрон кривовато улыбается, смотря на полностью убитого друга. — Тебе почти два века, Морти. И мозгов у тебя побольше, чем у меня. Я знаю: у тебя в башке полный раздрай из-за Эшли, но, пожалуйста, давай. Собирайся и начинай что-то делать. Что-то, что действительно поможет или хотя бы не сделает хуже. Я ведь тоже не вечный. Морти опускает голову, закрывая лицо ладонями. Рон… привычный. Привычный ко всему дерьму, поэтому и реагирует легче, поэтому и не теряется, поэтому и решает обычно любую проблему, потому что это и не проблемы вовсе. Проблема, например, что он не может сдохнуть, хотя и пытался столько раз. Проблема, например, что его брата нет. — Если… если это его волк, то почему он так реагирует на меня? — Морти наконец поднимает на него глаза и наконец выглядит сосредоточенно. По-холодному сосредоточенно, потому что так лучше. Лучше решать проблемы, не вмешивая в них чувства. — Разве он не помнит меня? Разве не чувствует, что мы пара? — Я подозреваю, что он просто не знает никого, кроме меня. Он не понимает, что это за оборотни за окном. Не понимает, откуда так много чужаков. Он боится всю стаю. Территория его, это он её отвоевывал — он помнит — а выйти не может. Это Эшли небезразличны сородичи, это Эшли тебя любит, а волчонок… Ты для него никто, ты не семья, на нем нет твоей метки. У волков нет привычной нам любви, она… другая немного. И без Эшли, боюсь, что для него ты просто альфа, который хочет его присвоить. Ты же ни разу не общался с его волчонком до этого, ты его не знаешь, ты, видимо, не смог доказать, что ты тот, кто ему нужен. — Нет, нет, Эшли говорил, что это именно его волчонок тянул его ко мне. — Тянул… Может, потому что это банальный инстинкт. Может, потому что Эшли неосознанно нуждался в тебе, чувствовал к тебе симпатию. Думаешь… думаешь, ему вообще хоть что-то нужно без Эшли? Они ведь единый организм, они всю жизнь неразлучны, а теперь Эшли нет. — Хочешь сказать, что ему теперь не нужно… ничего? — Да. Ему нужен Эшли-человек, поэтому ему нужно жить. И всё. А со мной он такой, потому что любит, потому что я его родитель, потому что, блядь, и Эшли-человека, и Эшли-волчонка жизни научил я. Я их защищал, любил сам и давал все, что мог, — усмехается так грустновато и вдруг как заорет: — Что ты там возишься, Эшли?! Дуй сюда! Тебе полезно послушать! В кухне что-то гремит, падает и вскоре рыжий, жалобно прижав ушки к голове, вползает в комнату, тут же метнувшись к нему в ноги. Рон смеётся, чешет его между ушей и хлопает по месту на диване рядом с собой. Эшли послушно запрыгивает и щурит блестящие глаза, мнительно поглядывая на чужака. — Подслушивал, — скорее констатирует Чарльз, и волчонок тут же отворачивает морду, типа не про него говорят, типа не он. — Ну, так даже лучше. Это Морти, это твой альфа, твоя пара — ты и так это знаешь. Ты его любишь, Эшли. Эшли смотрит на него как на душевнобольного. Хотя душевнобольной здесь именно Эшли. — Ну, — Рон хлопает себя по коленям, рывком поднимаясь с места, — я сделал всё, что мог. Дальше дело за тобой, друг мой. По пустякам, пожалуйста, не зови: я планирую не планировать, если ты понимаешь, о чем я. А ты, мой дорогой братец, — рыжик с надеждой смотрит на него, — остаёшься здесь, потому что Эшли-человеку нужен Морти. Он никогда не вернётся, если Морти не будет, окей? Делай выводы. И постарайся там. Ты обещал мне племянников, и я не отстану, пока их не получу. Из-под земли достану и тебя, волчонок, и твоего человека, если посмеешь не сдержать обещание. Я тебе клянусь. Рон старается уйти как можно быстрее. Ну, там как с ребенком, то есть долго задерживаться нельзя, пока дитё не отдуплилось, что это прощание. Эшли нагоняет его у входной двери. Жмется к ногам и натурально скулит, умоляя не бросать. У волчонка нет никого. Для волчонка он единственная опора в этом сумасшествии. Он опускается на корточки, крепко обнимая зверя, и довольно быстро отстраняется, пока сам не забрал братишку, которого забрать, на самом деле, хочется просто катастрофически. Он ведь тоже всё это чувствует… — Эшли, маленький, ты же знаешь, я живу для тебя. Но сейчас тебе нужна огромная сила воли, чтобы справиться со всеми проблемами, и Морти. Морти тебе нужен ничуть не меньше. Хотя бы постарайся его понять. Эшли взвизгивает, исцарапывая дверь, стоит ей только захлопнуться за братом. Воет жутко и безумно тоскливо, будто кусок от сердца оторвали. Потому что Рон единственный, кто знает и помнит обе его сущности. Единственный, кому плевать, две их или две сотни. Единственный, кто понимает, что Эшли-человек и Эшли-волчонок — неразделимые понятия. **** Они сидят друг напротив друга уже достаточно долго. То есть Эшли держит дистанцию и, стоит ему чуть двинуться, тут же пригибается, готовясь к прыжку. Как дикая зверушка. Эшли нормально себя чувствует, всё у него хорошо. А Морти часто-часто сглатывает и пытается не дышать вообще, потому что под Эшли по обивке дивана с каждой минутой всё больше расползается мокрое пятно. Понятное дело, что в какой-то момент он понимает, что всё, что если не избавится от возбуждения, то просто кинется на этого волчонка. Расстегивает ширинку с облегченным выдохом, чуть приспускает боксеры и крепко, до боли сжимает стояк у основания, возвращая себе хоть каплю здравомыслия. У волчонка глаза становятся по пять копеек просто мгновенно. — Прости, бельчонок, но я не могу, правда, — хрипит, едва ли не с остервенением двигая ладонью по стволу. — Просто… посиди так, попозируй. Белка стыдливо обвивает вокруг себя хвостик, являя верх целомудрия, и, не отрывая от него взгляда, нервно принюхивается. — Эшли, — перед глазами чуть плывёт от кайфа, а голос урчащий, ласковый, — ты такой красивый у меня, такой… сука, классный. Эшли прижимает ушки к голове и щурится на него, чуть дергая кончиком хвоста. — Я тебя обожаю, бельчонок, честно. Господи, если бы ты только знал, сколько эмоций у меня вызываешь, просто находясь рядом… Он жмурится, запрокидывая голову, словив предоргазменную судорогу, как ему кажется, всего на секунду, а, когда открывает глаза, волчонок уже сидит у его ног, едва ли не касаясь черным носом яиц. Нюхает, нисколько не стесняясь, и Морти, так и не доведя себя до пика, медленно убирает ладонь, давая течному товарищу доступ везде, где бы тот ни пожелал. Рыжик всё ещё насторожен, но, видно, против своей сути омеги попереть не может. Ну, или не сильно-то хочет. Прикрывает глаза и как будто отключается, падая носом в его мошонку. Морти натурально пугается, уже привставая, чтобы помочь, но у Эшли всё замечательно. Эшли глубоко дышит и вдруг облизывает промежность широким мазком, начиная с яиц и заканчивая сочащейся головкой. Его въебываёт как наркомана. Просто раз — и всё. Он не собирался кончать, да и не кончил бы от такого, но где-то внизу живота взрывается как минимум фейерверк от простого касания чуть шершавого языка его омеги. Он будто в замедленной съёмке наблюдает, как сперма упругими струями бьёт из члена и попадает ровно на рыжую мордашку, так неосторожно находящуюся слишком близко. Эшли испуганно взвизгивает, мгновенно зашорившись в ближайшем углу. Глаз даже открыть не может — попало и на них — и тщетно пытается обтереться о лапы. Скулит подбито, когда ни черта не выходит, хвостом словно кошка нервно дёргает из стороны в сторону, а, когда уже теряет всякую надежду, кое-как открывает глаза и смотрит на него из своего уголочка натурально обиженно. Морти сдержать смешка не может. Наконец-то чувствует облегчение и физическое, и моральное. Наконец-то появляется хоть какое-то успокоение, потому что Эшли явно не настолько уж его и боится. Он поднимается, приятно хрустя косточками, и нехотя застегивает ширинку, замечая ровно там же и взгляд волчонка. Вновь смеётся, на что Эшли показательно фыркает, прикрыв мордочку лапами. Обижается. Забавный такой, ни капли от своего человека не отличается. Он было делает шаг, но волчонок тут же щерится, чуть привставая на лапы. — Эшли, — руки держит перед собой, как бы показывая, что не опасен, — ну, не бойся ты так, маленький. Мне жаль, что я тебя испачкал, правда, я неспециально. Давай я тебе помогу, м? Он думает, что можно попытаться сделать ещё один шаг, медленно, чтобы не тревожить нервного омегу, но Эшли никогда не был дебилом. Эшли вообще чаще всего кажется ему таким маленьким, таким худеньким и славным. Эшли ещё волчонок и Эшли омега, его омега, поэтому выглядит в его глазах слабой, нуждающейся в его защите крохой. Правда, стоит Эшли разозлиться, приготовиться к драке, оскалиться, встопорщив ирокез на холке, наваждение быстро пропадает. Эшли, конечно, своего очарования не теряет, но беззащитным теперь не выглядит совершенно. Эшли, однако, ни разу не соврал, когда говорил, что знает, как убивать оборотней, — он в этом не сомневается. Сам, конечно, волчонок ещё вряд ли убивал, но с таким-то братцем, господи… — Понял. Я тебя понял, бельчонок: не трогаю. Я наберу тебе тёплую ванную, искупаешься сам. Эшли пристально следит за ним острым взглядом, когда он уходит в ванную и когда возвращается. И, только когда он отходит на достаточное расстояние от прохода, быстренько сваливает к тёплой водичке. Морти тоскливо смотрит на дверь и даже не смеет подходить ближе установленной волчонком дистанции. Доверие, блядь, налаживает. **** Проходит всего день, но Морти с уверенностью может заявить: волчонок у Эшли ещё больший ребёнок, чем сам Эшли. Рыжик к себе приближаться всё так же не позволяет, но, сам того не замечая, периодически сокращает дистанцию. Рыжик всегда ходит за ним. Волчонок вообще не любит оставаться один, даже если просто в другой комнате, волчонку обязательно, чтобы он был на виду, чтобы не терялся. Эшли за ним следит и даже в душ с ним ходит, то есть вслед за ним. Как сейчас, например. Сидит у кабинки и смотрит за тем, как он моется. Глаза любопы-ытные аж жуть. Течь Эшли не прекращает ни разу, течёт всё так же обильно и всё так же не обращает на это внимание. А он как бы не обращать не может. Он как бы хотел передёрнуть в душе во избежание новых эксцессов, но хер там, собственно, плавал. Эшли спит с ним. Ну, то есть кровать он освободил специально для омеги, сам перебравшись на диван. Засыпали они раздельно. Но, стоило его дыханию выровняться, кто-то аккуратненько заполз ему под бочок. Прижался так, в клубочек свернулся и тут же засопел. Морти впервые смог спокойно прикоснуться к волчонку, погладил так любовно, доверительно выставленный животик почесал, и хер бы там кто проснулся. Благо, что Эшли не знает, что он практически не спит. Он всё время дремлет, а сам Эшли жутко устаёт от всей этой нервотрепки. Он косится на омегу, всё ещё пристально наблюдающего за струйками воды, стекающими по его телу, и думает, что, в целом, лучше всё-таки дать волю чувствам. Лучше так, иначе хрен знает, что будет. Хрен знает, как он вообще держится, постоянно находясь в непосредственной близости с течным омегой, с течной — прости, господи! — парой под боком. Ему, наверное, памятник надо ставить. Эшли любит требовать. Эшли требует еды, воды, тёплой ванны, окошки открыть, окошки закрыть, постель перестелить, телевизор включить, поговорить с ним, брата позвать, хвои, блядь, из лесу понатаскать и раскидать на постели типа, бля, на природе! Удумал же ещё такое! Эшли с ним не разговаривает, но объясняет доступно, правда, про хвою объяснения были долгие и непонятные. И кто бы мог подумать! Волчонок весь замирает, когда он наконец касается собственного члена, издавая низкий стон. Он не помнит, когда вообще столько дрочил за два века как за время, которое он знает этого рыжика. Раньше было проще. Омеги его как-то всегда очень любили, поэтому смысла в мастурбации не было. А тут вот те нате, дожился на старости-то лет. Ему немного страшно, что его белка снова может полезть к его члену, потому что, вообще-то, перспектива использовать волчонка ради собственного удовлетворения безумно манит. Честно говоря, он только и делает, что представляет себя между пушистых лапок, неважно особо, лицом, руками или членом, там хоть как-нибудь. Хоть как-нибудь коснуться, вжаться во влажную, пропитанную терпкой смазкой шерсть, вылизать его всего и тупо усадить на себя, чтобы узкая хлюпающая дырка как влитая сомкнулась вокруг его члена. Но Эшли, кстати, быстро развевает все сомнения, оставляя твёрдую уверенность, что можно не ждать, что омега будет сидеть спокойно. Эшли без лишнего стеснения толкает дверь кабинки лапой, заходя под воду, и снова тычется носом ему в промежность, вдыхая насыщенные феромоны своего альфы. Морти, в целом, уже понимает, что тихонечко спустить в кулачок ему не дадут. Выключает воду, прислоняясь к стенке, и с прежним остервенением дрочит, мечтая лишь о том, чтобы всё это закончилось. Какое-то время волчонок подобным положением довольствуется, но не так уж долго, как того бы хотелось. Бодает носом его ладонь, вполне прямо пытаясь убрать, и Морти может лишь зашипеть сквозь зубы. — Не трогай, Эшли. Нельзя. — Хер бы кто его слушал! Эшли капризно тявкает, напирая с большей настойчивостью. — Мне крышу из-за твоей течки рвет, как ты не понимаешь-то, а? Я сейчас всё, что угодно, могу сделать и даже жалеть об этом не стану. Эшли вдруг чуть подпрыгивает, вставая на задние лапы, чтобы упереться передними ему в грудь, и звонко, с теми же требовательными нотками тявкает почти у его лица. Для доступности, так сказать. — Пожалуйста, — отчаянно просит альфа, жмуря глаза, — пожалуйста, бельчонок, не надо. Бельчонок сжимает зубы вокруг его запястья в попытке отодрать его ладонь от члена, которой он уже тупо прикрывается от этого озабоченного зверя. Рычит, дергая изо всех сил, но Морти не собирается иметь никаких интимных контактов с Эшли-волчонком. То есть, нет, на волчонка у него стоит также надежно, но — черт возьми! — нельзя же так! Нельзя так просто использовать бедную зверушку, которая и сама не понимает, что с ней происходит! Он, вроде, не настолько еще опустился, чтобы поступать так с любимым. Эшли всё ещё держит его запястье в зубах, но уже особо не сжимает. Смотрит на него своими обиженными глазами и, в итоге, кажется, чуток отдуплившись, на что давить, начинает жалобно скулить, вид при этом имея более чем страждущий. — Бля-а-адь, — обреченно стонет альфа, не отрывая взгляда от хитрющих до безобразия глаз, — ну, что тебе надо-то, а? Что ты хочешь, белка ты моя ненаглядная? Эшли медленно лижет всё ту же ладонь, всё так же доступно объясняя. — Нахера тебе мой член? Тебе же не понравилось, что я вчера на тебя кончил. Зачем за добавкой лезть? Рыжик в очередной раз тявкает. — Господи, неразумный ты омега… Всё равно, значит, хочешь мой член, так? Хорошо, я дам его тебе, но ты позволяешь мне касаться тебя всегда и везде, договорились? У Эшли натурально мордочка вытягивается. Смотрит на него снова обиженно. Не ожидал, видать, малец, что он тоже умеет ставить свои условия. Эшли мнется минуту — не больше. Ещё видна напускная обида на мордочке, но, в целом, там по одним глазам можно сказать всё. Зверушечка его хочет. Ласково так, легонько бодает носом его ладонь и глядит жалобными глазами. — Я принимаю это за согласие. Эшли и не противится. Едва ли не замурчать готов, когда добивается своего. Лижет его всего, а ему каждое касание шершавого язычка как молоточком по мозгам. Штырит просто нереально, и это тупо страшно. Он себе не верит уже давно, знает: выкинуть может что угодно. Но с Эшли, самым тяжёлым искушением, почему-то все идёт относительно гладко. То есть казаться-то ему кажется, что вот-вот набросится на своего сладкого бельчонка, но этого, собственно, не происходит. Хотя раньше, до обретения пары, особой терпеливостью он не то чтобы отличался. — Тише-тише-тише, Эшли, — шипит, стараясь чуть придержать волчонка, — не надо так усердно облизывать, я же… — перед глазами темнеет, когда проворный язычок приходится ровно по головке. Рыжик и сам уже поплыл, лижет его как мороженое и вид имеет такой же ненасытный. — Эшли, хороший мой, я сейчас кончу. Чуть-чуть… отстранись. К нему, естественно, никто не прислушивается. Естественно, сперма, как и в прошлый раз, красивым узором оседает на рыжей мордочке. Но волчонок не то чтобы выглядит испуганным или задетым. Эшли поднимает на него глаза и с абсолютно сытым видом облизывается, собирая белесые капли с носа. — Ты мой мальчик, — Морти буквально падает на колени перед омегой, крепко стискивая того в объятиях. — Я тебя обожаю, бельчонок. Даже если ты маленький манипулятор. Эшли приваливается мордочкой ему на плечо и расслабляется. Это, в смысле, становится прорывом. Морти не трогает волчонка сверх меры. То есть он не собирается лишать зверушку личного пространства совсем. Ну, он же не изверг, в конце-то концов. Просто теперь, пользуясь своим правом, спокойно подсаживается к тому и, если не видит в карих глазах протеста, даже ласково гладит. Собственно, именно поэтому засыпают они также раздельно. А ночью Эшли вполне прямо залезает ему на лицо. Сам. Также ждёт, когда его дыхание выровняется, бесшумно спрыгивает с постели и также бесшумно усаживается ему на лицо. Морти даже не хочет знать, знал ли Эшли, что он не спит, или просто так захотел. У Эшли-волчонка как таковых принципов нет. Эшли-волчонок по большей части знает только слово «хочу», которое непременно, между прочим, должно быть осуществлено. Он, может быть, и охреневает от такого поворота, но это же он приучил Эшли к этому. Это он раз за разом утягивал своего бельчонка к себе, с упоением вылизывая текущую на него дырку. Эшли, в итоге, подсел. А он подсел на Эшли. Поэтому, что бы там ни творилось в его голове, Морти привычно утыкается носом в дурманящий запахом проход и спустя несколько секунд уже вырывает из рыжика сладкий скулеж. Волчонок ерзает по его лицу и приятно щекочет мягкой шерсткой. Морти даже думать о ситуации не хочет. Просто наслаждается, потому что всё, вроде как, начинает напоминать ему то, что было до этой проклятущей течки. Заснуть так и не получается. Посреди ночи торкает одна занятная мыслишка и… и всё. И жизнь отсчитывается от вдоха сопящего Эшли под боком до выдоха. Ближе к утру он понимает, что больше не может находиться в спокойствии. Со всей своей аккуратностью перекладывает рыжика с себя на диванчик, ещё и подтыкая любимой зверушечке одеялко, и сваливает с первыми петухами. — Что-то случилось? — беспокойно хмурится вожак, лишь завидев его на пороге. — Рон, он знает меня, знает меня. Глаза у Морти горят чем-то сродни безумия, и Рон в ситуации ориентируется быстро. — С чего ты это взял? — Он… полез мне на лицо. — Что? — В том плане, что… ну, Эшли нравится сидеть у меня на лице. И мне нравится, в смысле, это чуть ли не каждый день происходит, но… Если он не помнит, то почему? — Тело помнит, — неприязненно морщится Чарльз, всё ещё довольно чувствительный к тому, что его младшенького трахают. — Рон, — Морти хватает его за руку и выглядит через край озабоченно, — я ведь знаю его, он бы не полез, если бы не помнил. И ты знаешь, ты знаешь, что Эшли на самом деле довольно стеснительный, он бы никогда этого не сделал, если бы я его не приучил. И тело… даже если ему бессознательно хочется, он бы… не стал. — Хорошо… Если всё действительно так, то… ты хоть понимаешь, что это значит? Если он изначально всё помнил, то какого хрена? Какого хрена он шугается каждого в стае, объясни мне, пожалуйста? — Я не знаю. Воспоминания у них по-любому общие, а вот мироощущение… Может, он помнит, но боится. Не знаю чего, но страх неподдельный. Он панически боится соваться на улицу. — Значит, и тебя он боится по-настоящему? Морти устало вздыхает, явно также озадаченный этим вопросом уже не первый час. — Эшли хороший актёр и всегда им был. Я не хочу так думать, но, скорее всего, меня он не боится совершенно. Может, поначалу действительно чуть опасался, однако никакого страха и в помине нет. Он в первый же день полез к моему члену, хотя и «боялся». — Тогда зачем, Морти? Зачем ему с тобой плохие отношения? Он же прекрасно понимает, что именно ты можешь вытащить Эшли-человека. — Я даже представить боюсь, чем я так обидел Эшли, что его волчонок на меня обозлился. Вот поэтому мне и страшно. — Он не выглядел обиженным на тебя, когда ты уехал. — Рон, — взгляд у Морти вымотанный, — мы ничего не знаем об омегах. Он понимает, что и днем вряд ли удастся поспать. Наблюдать за Эшли вошло в прочную привычку, поэтому сомкнуть глаза, пока рыжик бодрствует, кажется чем-то нереальным. Да и попробуй тут засни с такими мыслями в голове. Чем он обидел Эшли? Не признается же, поганец, даже под пытками. Эшли-волчонок всю жизнь оберегает Эшли-человека — выдать его секрет не сможет. А сам он, как ни печально признавать, не догадается, сука, никогда. Морти надеется лишь на то, что сможет придремать сейчас. Эшли будет спать ещё часок точно, а уж целый час дрёмы с белочкой под боком… Замок на входной двери тихонечко щёлкает, пропуская его внутрь. В доме тихо. Он неторопливо плетется в спальню, где на диванчике сладко сопит его мальчик. Только сопения почему-то не слышно, а самого мальчика нет. Он сначала даже отдуплиться не может, какого черта происходит. В смысле… был же. И самое ужасное, что в голове возникают исключительно плохие догадки. — Эшли! — зовёт громко, всё надеясь, что откуда-нибудь да тявкнет это чудо. Волчонка даже по запаху вычленить тяжело. Виной тому и его хреновое состояние, ибо не спать и жить в постоянном стрессе ещё никому не помогли, и гребаная течка, из-за которой весь дом пропахся Эшли прям до фундамента. Но, чуть успокоившись, он понимает, что сильнее всего пахнет из ванной. И пахнет… не течкой. Пахнет въедливым страхом, паникой. Он осторожно берётся за ручку двери, освещая тёмное помещение полоской света, и останавливается посередине. — Эшли… Тишина пугает и его. Но, стоит ему позвать ещё раз, что-то в уголочке шуршит. — Эй, бельчонок, ты чего? — присаживаясь на корточки, обеспокоенно спрашивает альфа. Эшли всё так же не видно, но шорох усиливается, исходя уже явно из-под ванны. Он заглядывает под нее и натыкается на две горящие точки. Вид у Эшли зажатый, затравленный, а глаза испуганные, под глазами мокро, будто плакал. — Малыш, — нежно улыбается Морти, протягивая к волчонку руки, — иди ко мне, маленький. Эшли коробится недолго. Медленно вылазит к нему, прижимаясь брюшком к полу, и, только оказавшись у него на руках, чуть расслабляется, засовывая вытянутый нос под его футболку. Прячется, бедняжка, что умиляет в крайнюю степень. Сразу ноги мыть и воду пить хочется. Ну… лапки в нынешней ситуации. Он бы лапки тоже помыл. Вчера, например, мыл после их рандеву в кабинке душа. Там уж не только лапки мыл, но и всего Эшли. Занятное, честно сказать, занятие, очень какое-то интимное в плане проверки на доверие. А Эшли ему доверяет. Эшли его, сучонок, помнит, но довольно вообще-то жестоко отвергает. Знать бы ещё почему… Эти мысли до сих не покидают. Эшли умилительно жмется к нему, чуть задевая кожу коготками, возит что-то под его футболкой своим влажным носиком, и отпускать его вообще не хочется. Хочется так навсегда. Чтобы приклеили их вот так друг к другу и оставили одних. Он присаживается на диван, поправляя рыжую попку для удобства, и укладывает подбородок своему рыжику на голову, пока руки ласково поглаживают роскошную шерстку на спине. — Что случилось, мой хороший? Чужих запахов он не чувствует, поэтому сомневается, что Эшли обидел кто-то, там уж скорее что-то. Эшли наконец являет ему свою мордочку и жалобные глазки. Нежно бодает его в подбородок, не сводя этих самых глаз с его, и слабо скребет лапой по его груди. — Эй… — Морти пронзает догадка, которая, черт возьми, заставляет ощутимо устыдиться. — Ты испугался, что проснулся один? Плакал, бельчонок мой, господи… Прости, маленький, я думал, что успею вернуться до того, как ты проснёшься. Я был у твоего брата. Эшли чуть склоняет голову на бок, выражая глубокую заинтересованность. — Да, я… Мы думали, что у тебя что-то с воспоминаниями. Ну, может, ты не всё помнишь или… Не мог же ты бояться просто так. — Эшли всё это знает: Эшли их тогда подслушивал. Эшли тихонечко ерзает, прорабатывая ходы отступления, что быстро пресекается альфой. — Почему, Эшли? Почему ты себя так ведёшь? Я тебя обидел? Если всё так, то… просто дай знать, как я могу загладить свою вину… пожалуйста, малыш. Эшли отводит мордочку в сторону. Он понимает, что ничего по этому поводу ему не объяснят. Эшли просто не будет об этом говорить и всё с этим. — Это… что-то серьёзное? Волчонок, так и не глянув на него, качает мордой из стороны в сторону в отрицательном жесте и вдруг спрыгивает с его колен, уходя на кровать. А ему не остаётся ничего, кроме как ждать. **** Ему снится Эшли. Снится растрепанная рыжая макушка, худощавое тельце, которое он только-только ведь начал откармливать… Снится лучистая улыбка и тёплые глаза его омеги. Снится моментами, часть из которых были на самом деле, часть — хотелось бы, чтобы были. Вот Эшли бьёт его полотенцем, гоняясь за ним по всей кухне, вот дурачится, тягая его за уши и хвост, пока он вяло пытается отмахнуться, вот они вместе покупают кашпо под цветы, светильники в спальню и новую кровать для их нового, общего дома. Вот Эшли рассказывает детям про то, как лучше сражаться с крапивой, учит их залезать на деревья по голому стволу, отбирает у него сигареты и алкоголь, пробует сам и лезет целоваться. Вот бегает от его нравоучений, показывая язык, пакостничает, обижается и снова пакостничает. Вот загорает на крыше голышом и тыкает пальцем во всех симпатичных омег, приговаривая, что, может, такого надо братцу. Вот выдувает три литра пива в жаркий день, икает, хихикает пьяно, лезет обжиматься и бегает потом по всем кустикам, потому что в животе тупо булькает. Вот Эшли в кокетливой панамке и шортиках нагибается на коленях к грядкам клубники, настолько низко склоняясь к земле, что подцепляет сочную клубничку без рук, зажав её между пухлых губ. Смотрит на него озорно и сжимает губы, глотая сладкий сок, частично стекающий по подбородку вниз, под лёгкую белую майку. Вот стоит у плиты, щеголяя в его вещах, чтобы пахли им, щеголяя голышом по их дому, напевает попсовые песенки про несчастную любовь, танцует, бёдрами крутит, попутно что-то убирая, и только и ждёт того, что в один момент будет коварно пойман сзади, чтобы прижаться, притиснуться как можно ближе и любить, любить что есть мочи. Вот привычно усаживается ему на лицо и елозит, елозит мокрой попкой, задевая чувствительным местечком нос, рот, губы, язык, чтобы его вылизывали, чтобы скулить, смущаться, орать и плакать. Вот сидит в его ногах, лукаво стреляет в него глазками и лижет, лижет его как чёртову конфетку. Он себя и чувствует этой конфеткой: тает, по крайней мере, от этого ротика точно так же. Стонет, сжимая зубы и рыжие пряди в кулаке, когда становится совсем-совсем невмоготу, совсем-совсем хорошо. И перед глазами всё рябью идёт, смазывая, затемняя картинку, а ощущения не пропадают ни разу. Слышит почему-то свои собственные стоны очень ярко, режуще по мозгам. У Эшли горят глаза и мордочка выражает самодовольство. Эшли нравится доводить его — он это знает. Доводит, черт возьми. В глаза бьёт свет, а тело чуть подрагивает от оргазма. Он, кое-как держа глаза открытыми, наблюдает всё за той же мордочкой со свежими перламутровыми каплями на чистой шёрстке. Эшли вновь лижет его член, посылая последние импульсы удовольствия, и переползает к его лицу. — И тебе доброе утро, — хрипит со сна, вновь прикрывая глаза, чтобы осознать, каким образом слились две реальности, вылившись в это. Он вырубился. Он реально вырубился. Не спать неделями, скажем так, утомляет. Организм, видимо, тупо не выдержал, отправляя его в нокаут, стоило только коснуться подушки головой. И Эшли вчера был очень расстроен после того разговора. Эшли все так же спал отдельно. А он заснул. Это чуть ли не в шок вводит. Однако отдохнувшим он себя не чувствует. Чувствует себя дерьмово и крайне никчемно. Потому что яркие сны лишь разбередили незаживающие раны. Хер он увидит теперь прошлого Эшли. Нынешний ему, конечно, тоже нравится, но… Но был целый Эшли, а теперь от него осталась половина. И эта половина даже говорить с ним не хочет. Он и сам, если честно, говорить не хочет вообще, но больше этого он не хочет лишь потерять Эшли окончательно. А волчонку нравится его слушать. Эшли ласково притирается к нему. Морти как-то на автомате слизывает собственную сперму с рыжей мордочки, на что её обладатель лишь довольно жмурится. Его торкает Эшли в любом виде и состоянии, и это не лечится. Его любовь не лечится, а, если бы и лечилась, он бы ни за что не позволил её вылечить. Волчонок лезет все выше, вновь оказываясь у его лица. Морти тянет меховую попку ближе, но Эшли так не хочет. Эшли тычется кончиком члена ему в губы, что не совсем удобно за счёт того, что самому Эшли приходится пригибаться. Он как бы не отказывается от предложенного угощения, но волчонок нервный, волчонок бесится, что всё не может быть легко и просто. В конце концов, это начинает подбешивать и его. Очень уж хочется сказать: «Просто, блядь, не двигайся!». Но рот ему открывать страшно, потому что он знает: понесёт. Его понесёт, и он выскажет всё, что, блядь, чувствует в последнее время. А Эшли не виноват. Эшли не менее хреново, чем ему. Поэтому остаётся лишь молчать в тряпочку, когда хочется повысить голос, и каждый раз отдаваться в рабство эгоистичному зверенышу. Он отстраняется, оставляя волчонка на диване, а сам сползает на пол, меняя позу. Только так получится безопасно держать пушистые бедра. Но Эшли взвизгивает, дергая задними лапами, и на несколько секунд ему приходится банально потерять дар речи. — Отсоси мне. Эшли просто, оказывается, хочет, чтобы он ему отсосал. До этого же можно было не перекидываться вообще, лишая его нужного, вообще-то, общения. А тут захотел отсос — и как миленький, блядь! Малолетняя эгоистичная блядюга, которую он любит в том числе и за это тоже. Обожает за всё. Безукоризненно. — Сатрап, — восхищенно цокает альфа, шутливо дуя на головку влажного члена. Эшли оскорбленно вскидывает подбородок, щуря глаза. — Знай свое место, — голос у бельчонка охрипший, будто он не разговаривал лет сто, а взгляд всё такой же острый, всё такой же высокомерный, — идиот. Он сидит у волчонка в ногах, на коленях. Стройная ножка, вальяжно перекинутая через другую, провокационно касается ступнёй его груди, поднимаясь всё выше, пока не вынуждает задрать подбородок. — Отсоси мне, — повторяет, укладывая носок узкой ступни на его губы, — сейчас же. Морти покорно открывает рот, поймав губами аккуратные пальчики. Эшли было дергается, но он уже крепко держит ту самую ножку. Тщательно обсасывает каждый пальчик, вбирая в жаркий рот, щекочет языком чувствительную кожу между ними, облизывает ребро ступни, не сводя взгляда с поплывших глаз, и отпускает, только когда из этих глаз пропадает всё, кроме чистой похоти вперемешку с чистейшим подчинением. Эшли облизывает пересохшие губы и тянется ублажить себя сам, за что получает обидный шлепок по наглым пальцам. Морти слишком хорошо знает, как сильно омеги любят борзеть, чтобы их приструнили, показали, кто здесь альфа. А Морти это не нужно. Морти не хочет вестись на эти провокации. Он хватается за узкие бедра, стягивая их с дивана, чтобы оставить на весу, закидывает соблазнительные ножки себе на плечи и, неотрывно глядя в плещущие желтизной глаза, буквально надевается ртом на истекающий член. Эшли запрокидывает голову, с силой смыкая ноги за его шеей, и давит жалкий скулеж. Он берет глубоко, заглатывает полностью, обволакивая розовую головку узким горлом. Одна рука поддерживает под поясницу, вторая — наглаживает чувствительную, припухшую от непрекращающихся выделений дырку. Когда он вставляет сразу два пальца, с силой вдавливая их подушечки в переднюю стенку кишечника, Эшли выгибает спину колесом, еле-еле опираясь на диван лопатками, и широко распахивает глаза, пуская пару слез, собравшихся в уголках. Ни застонать, ни заорать не может: дыхание перехватило. Пропарывает диванную обивку когтями, не в силах остановить бедра, которые беззастенчиво подкидывает, трахая умелый рот. С ума в его руках сходит, то ли сбежать пытаясь от слишком ярких ощущений и спереди, и сзади, то ли получить лишь больше. Морти наконец фиксирует вёрткие бедра, уткнувшись в покрытый светлым рыжеватым пушком лобок, и буквально вдавливает разбухшую простату. Эшли орёт, натурально визжит от накала чувств, и так сжимает ноги, что, будь он человеком, шею Эшли ему бы точно свернул. А потом медленно обмякает, обессиленно вздрагивая от посторгазменных судорог, когда он вылизывает опадающий член, не оставляя ни одной капли жемчужной жидкости пролитой зря. Опускает вымотанного омегу на диванчик, ласково поглаживая дрожащие ножки, и мягко целует острые коленки, весь поглощенный безумной нежностью к этому существу. Дрочит, правда, попутно себе, но это уже вторично. Ну, не возбудиться он не мог. Шансов просто не было, особенно учитывая, что малыш-то ещё течёт… И хрен знает, когда эта недотечка закончится. У Эшли, конечно, всё супер, а у вот у него… С ума не сошёл ещё, наверное, только потому что ситуация у них не совсем радужная. Кончает уже не для удовольствия, а для облегчения, смотрит на свою заляпанную ладонь, и настроение катится всё ниже. Просто… немного устал. Просто ему тоже порой хочется, чтобы его обняли и сказали, что всё будет хорошо. Просто тот, от кого хочется это получить, желаний его малёк не разделяет. Ну, бывает так. Он поднимается, хотя вставать или вообще хоть как-то шевелиться, мягко говоря, не хочется. Моет руки, плескает ледяной воды на лицо, смотря на себя в зеркало. Схуднул за последнее время, осунулся и на вожака перестал быть похож совсем. Больше походит на тех самых одиночек с пустыми, злыми на весь мир глазами, которых отверг Лес. Выглядят они так же, если не лучше. Морти… подумывает передать свою должность кому-то другому. Не то чтобы это именно так работает, но вожаком становится сильнейший в стае, а он… Он спокойно подставит горло, если вдруг его решат одолеть. За Эшли — да — биться будет до последнего, а так… Нахрен оно ему не надо, и нахрен стае не упал вожак, у которого на уме только пара. Он уже на кухне, вливает в себя полбутылки холодной минералки и пытается заставить себя же думать о чем-то другом, о чем-то отстраненном, чтобы не вызывало лишних эмоций. По-хорошему… по-хорошему ведь надо разбираться со стаей. А его совершенно не ебет ни собственная стая, в которой все привязаны к нему ровно так же, как и он к ним, ни собственная судьба. Не ебёт и вызывает лишь ощущение, от которого уж очень тянет поморщиться. Головой-то понимает, что это пиздец. Головой-то понимает, что в стае уже глобальный пиздец и все просто ждут его, просто ждут, что он вот-вот вернётся и всё наладится. — Не люблю это тело, — расслабленно тянет омега с тихим шуршанием опускаясь на барный стульчик. — Не любишь? — с улыбкой спрашивает альфа, оборачиваясь на своего волчонка. — Не люблю. Оно тупое. Единственное, что мне в нем нравится, это поцелуи. Я люблю целоваться. А ты меня мало целуешь, — рыжик задумчиво хмурит брови, пожевав нижнюю губу. — Я скучаю по Эшли, он… умеет доносить свои мысли. Я… мне очень одиноко без него и без тех чувств, что он испытывает. Я не умею так чувствовать, но, когда он со мной, я умею всё. Ты же понимаешь это, да? Мне нужен Эшли. Верни мне его. — Бельчонок, я… — Морти выдыхает, всё думая, какого черта Эшли взбрендило затеять этот разговор, — тоже скучаю по нему. Но никто не знает, как его вернуть. Мы думали, что, может быть, ты знаешь, но… — Его нет. — Да, я знаю. — Нет. Ты должен что-то сделать. Ты должен знать, что делать. — Мне жаль, малыш, — хрипло шепчет мужчина, всё продолжая выдавливать из себя подобие улыбки. — Всё, чем я занимался в течение жизни, так это убивал. Я умею только это. Методы у меня всегда крайне… радикальные, такие нельзя применять. — Тогда убей меня. Если на то будет воля Леса, я не умру, а, если нет, значит всё, как и должно. — Нет, нет, Эшли, это… не выход. — Выход один. И это он. — Я не сделаю этого, бельчонок, и ни за что не позволю сделать кому-либо ещё, даже самому тебе. — Убей меня, Мортис, — с действительно убийственной серьёзностью продолжает настаивать омега. — Не смей. Прошу тебя, не смей говорить подобного. Голос у альфы дрожит, а лицо опущено — Эшли не видит глаз и эмоций. — Так надо. Ты должен меня… — ЗАМОЛЧИ! — орёт так, что Эшли застывает, не смея даже вздохнуть. — Закрой свой рот и слушай меня! Я делаю и буду делать всё, чтобы вытянуть тебя из этой задницы, но не смей поганить мои чувства! Может, тебе и плевать на меня и вообще на всё, кроме собственных желаний! Я не прошу любить меня, не прошу делать вид, что всё заебись или что ты счастлив со мной, я могу быть последней сволочью и даже, сука, не надеюсь, что ты закроешь на это глаза! Продолжай игнорировать меня, бояться, выставлять последней тварью или кем тебе, блядь, будет угодно! Я у тебя в ногах валяюсь, Эшли! Мне ничего больше и не надо, хочешь — пни, прогони меня, найди себе кого-то лучше! Но живи, блядь! Существуй! Я ведь не о многом прошу! Последняя фраза до сих пор звенит в ушах. Голос у мужчины ломается, в конец срываясь в бесконечный хрип. Глаза у него больные, красные, в их уголках стынут слезы, а взгляд такой же сломанный. Эшли только сейчас понимает, что всё это время ничего хорошим не было, что за вечной ласковой улыбкой, за смехом и заботой скрывается это. Понимает, что Морти ни разу не упрекнул его и ни о чем не попросил. Ни разу не повысил голос, ни разу не допустил и тени разочарования, отчаяния и боли, что сейчас плещутся на глубине тех самых глаз. Ни разу не позволил ему и мысли, что они живут в глобальной в масштабе их жизней проблеме. Морти трёт ладонями лицо, выдыхает, жмуря глаза. — Прости, бельчонок, прости, я… Мне жаль. Отталкивается от столешницы, уходя в спальню, а Эшли так и стоит на месте, не в силах собрать в голове хоть одну внятную мысль. Лишь через пару секунд тело будто само вырывается из оков оцепенения, останавливая альфу на полпути. Морти только начинает поворачиваться, а он уже стискивает его в душащих объятиях. Слезы не капают — льются из глаз. Он отчаянно жмется к своему альфе, задыхаясь от рыданий. Морти было пробует как-то вмешаться, но он оглушен всем осознанием, всеми эмоциями. Он тянет мужчину вниз за шею и целует солёными губами, умирая где-то внутри от каждого их соприкосновения. Морти крепко держит его, не давая рухнуть окончательно. А он не может. Жить без него не может. — Эшли, маленький, ты чего? Эшли ничего. Эшли валит их на постель, обхватывая скуластое лицо ладонями и продолжает, продолжает мокро целовать, периодически прерываясь лишь из-за душащих спазмов. Морти не противится. Гладит его по спине нежно-нежно, по-семейному как-то спокойно, без подтекста. Эшли натурально воет. — Я люблю тебя. Люблю. Я тебя очень… очень сильно… только тебя, Морти, я… так тебя люблю. — Тише, бельчонок, ты… — Скажи, что ты знаешь это, — перебивает, всё не отпуская его лица из собственных нежных ладоней, — скажи, что не сомневаешься в этом… Пожалуйста, Морти, я ведь… люблю. Эшли смотрит на него так, будто от ответа зависит его жизнь. — Эшли, — зовёт мягко, накрывая узкие ладошки своими, — я не сомневаюсь в тебе. — Да, — всхлипывает, глотая очередную партию слез, и вновь целует его, жмуря чистые глаза, — я в тебе тоже. Он тянет всё ещё обнаженного парня на себя, вынуждая рухнуть ему на грудь, целует рыжую макушку и прикрывает веки. — Морти? — шепчет тихонечко, осторожно поднимая взгляд, боясь увидеть что-то нехорошее. — Всё хорошо, бельчонок, теперь всё хорошо, — улыбается слабовато, тесней прижимая к себе своего костлявенького омегу. — Я просто… немного устал.