В другой жизни

      Лучи заходящего солнца лениво заглядывают в окно. Застиранные домовиками шторы бессильны перед незваными гостями. Кособокая горгулья у входа щурит каменные глаза. Если уж ей ярко, то что уж говорить о простых смертных. А солнце тем временем расходится не на шутку. Оно испепеляет всех несогласных с обычным ходом вещей: сменой временем года, законом природы, социальным статусом и положением.       В Мэноре жарко. Пот липким одеялом укрывает немногочисленных обитателей. После летнего дня наступает вечер. Как единственное спасение, как жажда, как освобождение. Помилование?       — Драко… Мой мальчик… — в спертом воздухе слышится змеиное шипение. — Подойди… ко мне…       Драко вздрагивает, просыпаясь, и оглядывается вокруг. От этого звука впору бы вскочить с дивана, закрыть окно, заткнуть уши, заавадить голову. Но звенит отчаянная тишина. Мэнор остается так же пуст, как и минуту назад. Лишь больная мать коротает дни в западном крыле. Сам Драко расположился в восточном. Свесив руку, он дремал на диване, балансируя между “здесь” и “там”, между “до” и “после”, между сном и реальностью.       Он проводит рукой по неухоженным отросшим волосам; чувствует под пальцами трехдневную щетину, свои щеки — впалые и как будто бы больные; почти режется о точеные скулы и удивляется, как это он еще жив.       Лучи солнца слепят глаза, и Драко вновь решает подремать. Ничего же такого не случится, правда? А кошмары… Ну что ж. Они были всегда. Но его зыбкое состояние вскоре вновь нарушается. Как марево, из-за линии горизонта показываются они — дементоры. Наступают на него единым клином, огромной волной всепоглощающего ужаса они идут, чеканя шаг, точно на Драко. А у него нет палочки, потому что она все еще конфискована. Зачем ему эта свобода, когда без палочки он и волшебник-то весьма посредственный?       — Экспекто… — Драко грязно выругивается. Оказывается, что даже заклятие он вспомнить толком не может, и все, что у него остается против черной стены, — это он сам.       Драко не привыкать. Он всегда был один — на допросах и слушаниях, в пыльных, холодных камерах посреди бушующего моря, в своей голове, в своих снах, в своем отчаянии. Закат становится незаметным из-за сгустившейся вокруг темноты, из-за пыли, поднимающейся с ковра, из-за застилающей глаза паники.       Драко не трус. Он, хоть и слизеринец, но не трус. Он встает с дивана и замирает в обороняющейся позе. Но дементоры — это всего лишь сущности, и их голыми руками не взять.       — Экспекто… — вновь пытается он, но в голове, вместо нужного окончания всплывают слова Люпина, сказанные совсем не ему, но подслушанные и вшитые внутрь: “Нужно воспоминание. Самое светлое воспоминание, чтобы прогнать дементоров”.       Драко силится вспомнить, что среди руинов его жизни можно назвать “светлым”, “счастливым” или отдаленно на это похожим. Точно не время, проведенное в Азкабане, не время, прожитое под одной крышей с Темным Лордом, не время болезни матери, не смерть отца, не свое собственное одиночество. В желании отыскать хоть что-то, он смотрит в окно, на небо, ставшее цвета спелого мандарина, на горгулью, у которой от незваных гостей дергается глаз, на суетящихся в саду гномов. Он видит, как солнце — огромный раскаленный шар — катится вниз, прячется за горизонтом, но все еще светит, все еще теплится; как факелы, развешанные по темным коридорам Хогвартса, горят даже ночью. Их пусть никто не видит, кроме Филча и его полоумной кошки, но они продолжают гореть. Они светят даже тогда, когда их отчаянья хватит, чтобы спалить весь замок; хватит, чтобы испепелить весь мир, способный разделить чистокровного слизеринца и магглорожденную гриффиндорку.       Грейнджер.       Это имя возникает в мозгу рефлекторно. Как обухом по голове ударяет. Драко запретил себе его вспоминать. Но оно все равно появляется, и сейчас он этому рад.       Грейнджер.       Ее теплые глаза также плавили его тело, также накаляли воздух. И стоит взглянуть на мандариновое небо — такое яркое, точно на него вылили целую банку гуаши, как вспоминается вся она: ее губы, ее руки, ее волосы. Драко кажется, что наверху, выше дементоров, выше Мэнора и выше самого себя он видит ее: она лукаво полу улыбается и манит пальцем. Она похожа на богиню, Афродиту или Афину — Драко не силен в Древней Греции, но у нее в волосах так же путаются цветы, как у божества.       Драко слепнет. Он оседает на пол и ничего не может с этим поделать: он думает о том, что таким, как она, положено петь серенады. Или молитвы. Или и то, и другое, и это не будет святотатством, потому что она прекрасна.       Проходят минуты. Ничего не останавливает их бег. Драко больше не видит черных плащей, привязавшихся к нему как якорь с продуваемого насквозь острова, застрявшего посреди бушующего моря. Теперь он видит ее. Воздух в комнате искрит светом. Солнце почти садится, и горгулья отправляется на покой. В закатном зареве мельтешат перистые облака. Скоро наступит завтра. И этот будничный ход вещей больше не вызывает желание перемотать зажевавшуюся пленку. Драко поднимает голову. К черту сон!       — Мама! — голос Драко ударяется об обшарпанные стены, разносится по замку и теряется где-то в комнате Нарциссы. Она сначала пугается, а потом, слыша обрадованного, возбужденного и какого-то подозрительно живого Драко:       — Мама! Я прогнал дементоров! — выдыхает.       — Я нашел воспоминание! — продолжает хвастаться он, и с виду теряет лет десять прожитых лет. Теперь он словно мальчишка, впервые воочию увидевший Хогвартс. Ему не терпится поделиться. И Нарцисса как любящая мать с удовольствием это поддерживает.       — И какое же воспоминание?       Она привстает с кровати, утопая в пуховых подушках, и смотрит на то, как губы Драко из тонкой полоски превращаются в линию, между уголками которой таится любовь:       — Настоящее ли оно? Но самое счастливое!