В другой жизни

      После того, как я почувствовал вкус паука — только представьте, он залез ко мне в рот своим пузом, а его маленькие лапки цапнули мой аристократичный нос — спасибо большое, профессор Грюм, мне было очень приятно, профессор Грюм, — я посмотрел на нее. То есть я видел ее и раньше — тысячу раз, если честно. Пять сотен тысяч раз, если быть точнее, но не то, чтобы я считал. Я увидел ее. Она сидела на другом ряду, так далеко, что мне до покалывания в пальцах захотелось к ней приблизиться. И не просто пересадить свою пятую точку на другой стул, нет. К сожалению, это работало не так. Мне захотелось на самом деле стать ближе к ней. Долбанный полумертвый паук успел-таки меня укусить?       Грюм сказал, что это смертельно. Я бы сказал, что лучше бы я умер.       Я остался сидеть на своем месте. А чтобы сделали вы? Мы ненавидели друг друга все четыре года учебы, а я, признаться честно, ненавидел ее с рождения. Даже когда не знал. С молоком матери мне впитывали две простые истины: грязнокровки — грязь под ногтями. А я выше них. И я верил в это. Так искренне верил. До сегодняшнего дня.       До дня, когда она своим, надломленным голосом:       — Вы что, не видете?! Ему больно! — расчленила меня до молекул и сгребла в охапку. Сжала своей маленькой ладошкой и развеяла по ветру. Я потерялся. Я смотрел на Крэбба, который ржал над ее уморительно скорбящим лицом, и мне хотелось ему врезать. Размазать его поросячий визг по толстому лицу, на котором, чтобы не случилось, никогда не будет написано таких искренних чувств.       Бедная Грейнджер. И как же тебе живется с таким огромным сердцем в груди?       Мне вот, без него, очень хреново.       — Может быть назовете последнее заклинание, мисс?       Больной на всю голову Грюм — и это самое вежливое определение, которым наградил его отец. Он, сумасшедше раскрутив свой искусственный глаз, сканировал Грейнджер изнутри, брал ее на слабо, проверял на прочность. Эй, мракоборец! Виновник заключения тысячи магов, чьи проделки не угодили Министерству, как тебе живется-то? Совесть не гложет? А к черту твою совесть: что там внутри Грейнджер?       Она боится? Она волнуется? Она… плачет?       Хлюпанье ее носа слышится так отчетливо, что я, в первую очередь, пытаюсь найти ему оправдание. Это так в моем стиле: идти на попятную. («Нет, отец, тебе показалось: я не слишком часто рассказываю о грязнокровке. Нет, мама, ее отметки не на много лучше моих») Ее огорчает ее незнание? Ну-ну, Грейнджер. Все не так плохо. Взгляни на своего шрамированного дружка, на которого ты обычно глядишь с неподдельным обожанием, и все станет ясно. У него, в прямом смысле, на лбу подсказка: и не просто название, а целое движение палочки нарисовано. Да не бойся ты «Неудовлетворительно», Грейнджер! Грюм не посмеет. А если посмеет, то я… Я…       Но по ее вздернутому носу и насупленным бровям стало понятно: она знает ответ. Знает его не хуже меня, но дрожащие губы не позволяют ей его озвучить. Она не хочет его сказать.       Ей жалко… паука?       Эту мерзкую тварь, которая пару минут назад побывала в моем рту и откусила бы мне язык, стоило Грюму только приказать ей это сделать, Грейнджер жалко. Уму непостижимо.       — Драко, гляди! — тычет в бок Крэбб. — Грязнокровка сейчас расплачется, — зычно гогочет он.       Я со всей силы пихаю его локтем и невербально рекомендую заткнуться.       Грейнджер быстро мотает головой. Она надеется, что смерть — вопрос которой уже решенный, Министерство не приводит статистики, скольких Грюм убил во время своих рейдов — будет не на ее совести. Я надеюсь, что она это переживет.       Как переживала и все остальное: и тролля в туалете для девочек, и Василиска, притаившегося за углом, и проигранное дело сумасшедшей лошади Хагрида, и хук справа в мой нос, и дружбу с Поттером и рыжим идиотом… Эх, Грейнджер! Да в твоей жизни было столько разочарований, а сколько еще будет! Разве стоит этот вонючий паук твоих слез? Но она плачет.       — Авада Кедавра, — из палочки Грюма летит зеленый луч, и опрокинутое навзничь тело оказывается на книге Грейнджер. — Убивающее проклятье, — вещает Грюм как ни в чем не бывало. — Лишь один человек выжил против него. И он среди нас.       Все дороги ведут в Рим. Снова Поттер оказывается в центре внимания. Все взгляды устремляются на него, а он хлопает своими зелеными глазищами — точно такими же, как только что растворившийся убивающий луч.       Грейнджер закрывает лицо руками и опускает голову на парту. Ее волосы замирают в опасной близости от паука. Осторожнее! Не хватало еще ему запутаться в твоих кудрях. Он и при жизни настрадался, нельзя же еще и после смерти. Ее плечи продолжают немного дергаться — и это видно, если тщательно присмотреться. И я присматриваюсь. Я подрываюсь вскочить с места и стать ближе — как я хотел. Но звучит звонок. Предательская трель разрушает воздух, заставляет ее разлепить глаза — красные и мокрые — и оглядеть класс. Все, как один, бегут успокаивать Долгопупса — у него глаза вообще остекленевшие, а мы — я и Грейнджер — остаемся стоять на месте. Хорош урок! Сегодня у двух человек моральная травма! Или у трех — но с Поттера все сходит как с гуся вода. Так что с него станется. На Долгопупса мне просто плевать. Так что… Грейнджер.       Я собираю свои вещи в сумку, медленнее, чем положено, но быстрее, чем хотелось бы. Что делать? Как мне ее успокоить?       Предательски дрожащие руки нащупывают на дне сумки инжир. Конечно, тяжелый учебный день не отнесся к нему благосклонно, и вместо аппетитного перекуса он стал мятым и вовсе неаппетитным, но идей лучше не возникает, поэтому…       — Грейнджер, — окликаю ее я, и она от неожиданности подпрыгивает. Неужели думала, что все уже покинули класс? Так вот он я.       — Здрасте.       Грейнджер куксится: морщит свой носик, оглядывает меня в ожидании подвоха и шмыгает носом. Поздно. Я уже раскусил ее маленькую слабость.       — Хочешь спросить, что мне надо?       Я улыбаюсь во все свои тридцать два. Знаю, что ее это злит.       — Хотелось бы, Малфой, — бросает она. И с таким остервенением забрасывает свой экземпляр «Темные искусства. Руководство по самозащите» в сумку, что парта опасно покачивается. Если мы разнесем класс, Грюм по головке не погладит.       — А это не мне надо, — еще сильнее улыбаюсь я, хотя сильнее некуда. На самом деле, мне стоило бы ухмыльнуться. Ну, моей фирменной, которой я иногда балую Поттера, но при Грейнджер мне хочется улыбаться искренне и открыто. К тому же, сейчас я просто в восторге от своей гениальности: — А тебе. Фиг тебе, Грейнджер, — говорю я, вероломно сметая труп паука на пол, а вместо него кладу прямо перед ней инжир: довольно потрепанный жизнью, но еще сохранивший крупицы былого очарования. — Фиг тебе, Грейнджер! — уже во всю смеюсь я.       Она смотрит на меня как на больного пару секунд, слегка качая головой, не улавливая… А потом ее осеняет. Она запрокидывает голову и тоже начинает смеяться: надрывно так, с чувством.       — Ой, не могу, Малфой! — причитает она, слегка притопывая ногами, чтобы удержать подкатывающую к горлу истерику. Правильно, Грейнджер: чувства нужно выплескивать, пока они тебя не ранили. — Инжир! — закатывается она. — Фиговое дерево!       Я рад, что Грейнджер достаточно умна, чтобы понять мой настолько острый, что иногда тупой, юмор. Я рад, что она позволяет мне закончить:       — Фиг тебе на все, что происходит плохого. И на Грюма фиг, и на Поттера, и на всех ущербных, которые заставляют тебя реветь.       Я говорю тихим голосом. Но она слышит. И она все, как всегда, понимает. Ее смех прерывается так же резко, как он и возник. По ушам бьет оглушающая тишина, и Грейнджер, пару раз открывая рот, как рыба, глотает воздух, но слов не находит. Она просто смахивает с глаз выступившие от смеха — да пусть так будет всегда, Мерлин помоги, — слезы, и разворачивается ко мне спиной. Она уходит вон из класса, не зная, что непростительные — это не заклинания. Это мои чувства к ней.