Последний Человек

— Святой Отец, Бог простит меня за то, что я… слабак? — парень изо всех сил пытался унять дрожь в своем голосе. Произнеся последнее слово, застывшее будто ком в горле, он мысленно подивился тому, насколько сдавленно оно прозвучало. «Слабак» — стрелой пронзало разум, разжигая обиду, злость и стыд. Внутри Каллена всё бурлило и клокотало. Гасить в себе негодование было очень проблематично. Он был подобен морю во время шторма, парень держал себя в руках из последних сил, но ощущал, что эмоции сильнее его. Шквальные волны злости на самого себя являлись будто из ниоткуда, чтобы вновь заставить его сжать кулаки до побеления костяшек. Если бы он мог, то набил бы рожу своей злобе, однако выйти раз-на-раз с собственными эмоциями не представлялось возможным. Банально потому, что они неосязаемы. Вернее, осязаемы, но не тактильно. До них нельзя дотронуться, как до человека. И оппонент был явно сильнее него. Он был подобен рыцарю. Порой он действительно воображал себя фэнтезийным героем в сияющих доспехах, в шлеме и с мечом. Если бы только в его руках оказался тот меч, что способен сразить рвущие душу на части чувства. Но его нет. За бархатной шторой послышался вздох. Каллен поерзал, долго сидеть без движения на деревянной лакированной скамье было сродни пытке. — Почему ты считаешь себя слабаком, сын мой? Юный Резерфорд ощутил, как во рту пересохло. У него засосало под ложечкой. По пути в церковь, он мысленно вёл торг с собой: стоит ли рассказывать Отцу Мартину, что происходило после похорон матери? Каждый раз, когда он думал, как расскажет священнику о не самом лучшем разговоре со своим папой, возникал иррациональный страх. Страх того, что Резерфорд-старший обязательно узнает о том, что Каллен жаловался на него. О возможных реакции и последствиях думать не хотелось: сознание само рисовало ему картины нового скандала, который, скорее всего, обернется не одними оскорблениями. Каллен боялся рукоприкладства как огня. Липкий страх посещал его регулярно, стоило ему сделать что-то не так, и в голове уже возникала словно по щелчку пальцев мысль, что с ним сделает отец, когда узнает об этом. Вероятно, такая фобия обитала не только в его сознании: если данное детям задание шло не по плану, в ход вступала кооперация. Пока один из детей семейства Резерфорд тщательно заметал в совок осколки нечаянно разбитой во время мытья посуды тарелки, второй уже выкапывал глубокую яму на заднем дворе, третий — отвлекал родителей, если это было необходимо, последний же стоял на стреме во дворе. Выручать друг друга приходилось не только в делах по дому, но и по учёбе. Лишь когда в доме Резерфордов кто-то гостил, дети получали короткую передышку. Никто не кричал и не скандалил. Напускная идиллия всегда вызывала у юного Каллена смешанные чувства. Все наверняка думают, что Резерфорды — идеальная семья, только никому нельзя позволять заглядывать за занавески. Юный Каллен хорошо усвоил одну простую истину: учись хорошо, и ты не окажешься на улице. Вернее, так он понял длинный и крикливый монолог отца, сдобренный бранными словами, о том, что все, кто плохо учился в школе, в итоге заканчивали свою жизнь бездомными в ссаном переулке — без работы, без образования и без семьи. А ведь всего-то стоило принести «неуд» за тест. Другая истина, шедшая бок-о-бок с первой, звучала из уст его мамы множество раз. Она была простой на словах, и парадоксально сложной на практике. «Не зли папу.» Расшибись в лепешку, но ни в коем случае не зли папу. Действуй скрытно, лги, прячь нечаянно сломанные вещи и безнадежно порванную одежду, но ни в коем случае не… — Папа сказал, что я слабак, — набрав в грудь побольше воздуха, наконец выдал Каллен. «Слабак» — прозвучало множественным эхом под сводами деревенской церкви. Каллен вздрогнул и огляделся. Нет, никого, кроме него и Отца Мартина, здесь не было — Каллен специально выждал момент, чтобы исповедоваться, когда никого в церкви не останется, и вышедшая из исповедальни женщина наконец уйдет. Сердце быстро заколотилось под стеганой ветровкой, от напряжения покраснели уши. — Когда это произошло, дитя? — вопрошает священник. — А вы… никому не расскажете? — осторожно интересуется юноша, переходя на шепот. — Ни в коем случае, сын мой, — мальчик был уверен, что сидя за занавеской, священник покачал головой, — Исповедь — это таинство, единственный, кто слышит нас с тобой, это Бог. Говори, дитя, не бойся. — Это произошло после похорон, — Каллен и сам не заметил, как его ещё не сломавшийся под действием пубертата голос приобрел мрачный потусторонний оттенок, — Мы сели обедать… Слова вновь показались ему невыносимо тяжелыми. Надо говорить, во что бы ты ни стало. Там, где раньше сосало под ложечкой, как будто разверзлась бездна. «Слабак бы промолчал, » — подбодрил он себя, однако должного эффекта это не возымело. Слова поддержки растворились в этой пропасти, которая расширялась с каждой секундой. Она, словно черная дыра, пожирала все попытки мужаться, щедро выплевывая обратно мерзотной отрыжкой желание спрятаться и забыться в своём горе. Каллен долгое время торговался с собой, говоря себе, так и надо, папа просто хочет воспитать из него настоящего мужчину, стоящего члена общества, однако с каждым новым скандалом, возникавшим уже, как казалось, не обязательно по серьезным причинам, а чаще всего по каким-то пустякам, собственные убеждения рассыпались прахом. — Я сидел за столом и смотрел на пустое место, где раньше всегда сидела мама, — его голос дрожал, — На обед был бифштекс с картошкой, но есть я не хотел. Он замолчал, собираясь с мыслями. Его рассказ неминуемо подходил к той части, где должен был появиться папа. Мальчик помедлил. Опустив голову, он прошептал «извините». — Ничего страшного, дитя, я тебя не тороплю, — от слов мужчины ему стало несколько легче, — Если тебе надо собраться с мыслями, то пусть так. — Я… сидел и просто пялился себе в тарелку. Мне кажется, что никто из нас… детей, не хотел есть. — он сглотнул, — На кухне было так тихо. Сейчас или никогда. В голове билась единственная мысль. «Ну же, смелее, Каллен, тебе ничто не угрожает, » — Резерфорд сжал губы в тонкую линию. — Первой отказалась есть моя сестра, Мия. Папа сказал, что до ужина она ничего не получит и пусть только попробует что-то взять из еды… Я поддержал её, сказав, что тоже не хочу есть. В первый раз я выступил против папы. Тогда он спросил, почему я себя так веду. Перед глазами возникли яркие картинки воспоминаний. — Я ничего не ответил. И это ему не понравилось. Он повторял вопрос раз за разом, но я молчал. Он начал орать на меня. Сказал, что из-за того, что мы, — в эту секунду на глазах у него предательски выступили слезы, юноша шмыгнул носом, — Виноваты в том, что у мамы был этот сраный рак груди, и своим плохим поведением мы свели её в могилу… Горячие слезы покатились по его щекам. — А я расплакался. Я долго рыдал, и потом выпалил «прости». Тогда он сказал — «проси у бога прощения, что ты такой слабак». — «Сын мой, над умершим пролей слезы и, как бы подвергшийся жестокому несчастию, начни плач. Прилично облеки тело его и не пренебреги погребением его», — зазвучал голос Святого Отца, — «Горький да будет плач и рыдание теплое, и продолжи сетование о нем, по достоинству его, день или два, для избежания осуждения, и тогда утешься от печали» . Резерфорд слушал мужчину, чувствуя, как слезы скатываются на грудь, затекая под рубашку. — Ни ты, ни твои брат и сестры не виноваты, что ваша мать умерла, — Отец Мартин вздохнул, — На то воля Господа. *** Предчувствие чего-то жуткого не оставляло его всё то время, пока они шли по змеистой тропе, уводящей вверх. Следуя за Гарретом, Каллен старался двигаться как можно аккуратнее — ноги то и дело скользили по песчаной земле. Взбираясь на возвышение по выступающим из-под земли корням, словно по ступеням, Хоук то и дело шумно втягивал носом воздух, приговаривая, что, похоже, пора бросать курить. Резерфорду же восхождение по тропе далось куда легче, однако зуд в области шеи не утихал. Почесать место укуса снова было большим искушением, лишь иногда он прикладывал к коже ладонь, чувствуя странное тепло в местах воспаления. Припухлость на раздраженной коже сильно увеличилась. Печет. Ориентируясь на свои ощущения, он предположил, что это могли быть не комары, а нечто иное. Например, мошки. В траве на поляне обитает много насекомых и он, пройдясь между растений, наверняка потревожил кого-нибудь. Видела бы его сейчас Эвелина. Блондин вздохнул. Сомнения в его голове по поводу целесообразности звонка улеглись сами собой, и теперь Резерфорд не воспринимал так тоскливо и трагично грядущий разговор с ней. — Когда проверим, что там в болоте, я позвоню Варрику, обрадую, что нашли кроссовок, — нарушил молчание Хоук. Услышав новое имя, Каллен вопросительно поднял бровь. О, ну разумеется, идущий по узкой тропе впереди него Хоук явно не смог бы считать его выражение лица, не обернувшись. Конечно, ведь детектив пока что не отрастил себе глаза на затылке. Блондин еле слышно фыркнул — эта мысль показалась ему забавной. — Наш криминалист, — пояснил Гаррет, — Варрик Тетрас. — Внештатный сотрудник? — он выпалил первое, что пришло ему на ум. — Ага. Славный мужик, кстати. Тоже, как и ты, не местный. Услышав «не местный», Каллен машинально нахмурился. Да, купить дом и переехать в город явно недостаточно, чтоб стать местным. Похоже, что он ещё долго будет слышать в свой адрес фразу о том, что в этом городе он приезжий. — В карты только с ним осторожнее играй, — понизив голос, сказал Хоук, — Варрик — тот ещё шулер. — Что, тебя в покер обставил? — с вызовом в голосе хохотнул Каллен. Интересно, поддастся ли Хоук на эту легкую словесную провокацию? Гаррет тяжело вздохнул. Кажется, Каллен задел его за больное. Когда лейтенант уже начал беспокоиться, что сказал лишнего, мужчина, выдержав паузу, ответил: — Было такое. Мне кажется порой, что он не на криминалиста в Бостоне учился, а на картежника. Кажется, сейчас самое время перевести разговор на другую тему. — А, как криминалист он плох? Ну, с профессиональной точки зрения. Послышался хохот. — Да нет, не в этом дело. Круто оказаться с ним в одной команде во время игры в бридж, плохо, если вы в разных, потому что исход уже очевиден. Варрик либо приведет тебя, как напарника, к победе, либо утопит… как соперника. — С ним до сих пор кто-нибудь играет? — А то! — голос Хоука зазвучал бодро, — Он как-то сказал, что ему приходилось проигрывать и не раз. Тяжело верится, да? Мне тоже. Но ты представляешь, это прям вселило во всех, кто с ним играет, надежду, что его можно обыграть. Я вот думаю, с каким мастодонтом карточных игр состязался Варрик, что продул? Страшно представить. — И много, кто играет? — прокряхтел Каллен, ставя ногу на очередной выступ в виде корня сосны. — Добрая часть департамента, — Гаррет качнул головой, — Кстати, как ты относишься к картам? — Не умею играть, — честно ответил блондин, — И почему ты спрашиваешь? Каллен никогда не питал любви к азартным играм, отчасти из-за навязанных в детстве убеждений. В родительском доме в Миннесоте никогда не водилось карточных настольных игр, даже безобидное «Уно» родители наотрез отказывались покупать, мотивируя свое решение тем, что «с таких игр и начинается путь на дно». Детектив хмыкнул. — Раз уж ты теперь работаешь в нашем департаменте, то я просто обязан спросить, как ты смотришь на такой вид времяпрепровождения? — Никак, — машинально пожал плечами Каллен, глядя в спину детективу, — Я не люблю азартные игры. Есть много других способов потерять деньги. Детектив громко фыркнул,в его руке качнулся мешок с уликой. — Как знаешь, но если тебе захочется поиграть, то милости прошу, собираемся дома у Кассандры каждую пятницу. Резерфорд опешил. Дома. У Кассандры. Признаться, он никогда бы не подумал, что Пентагаст тоже не прочь сыграть партию-другую в карты. — И она тоже? — блондин приоткрыл рот от удивления. — Челюсть подбери, комар залетит, — шутливым тоном произнес Гаррет, обернувшись, — Играет, и ещё как. Сразу предложила свой дом для наших, — он сделал короткую паузу, задумавшись, — дружеских посиделок. Взойдя на пригорок, Каллен поравнялся с Хоуком. Детектив старался выглядеть как ни в чем ни бывало, однако Каллен видел, как натужно раздувались ноздри мужчины. Будто он хотел вдохнуть весь воздух мира, дабы избавиться от этой мучительной одышки. Вновь поймав себя на неистовом желании съязвить, Резерфорд задал вопрос: — Кто ещё играет, кроме тебя, Кассандры и Варрика? На лице детектива возникла тень улыбки. Очевидно, ему пришлось по нраву то, что лейтенант проявляет интерес к «дружеским посиделкам». Похоже, надежда на то, что Резерфорд присоединится к их команде картежников, в нем ещё жива. — Дай-ка подумать, — он потер заросший подбородок указательным и большим пальцами, прищурившись, — офицер Андерс, сержант Крэм, иногда Бык заходит и кто-нибудь из его команды. Поймав напряжённый взгляд Каллена, он поинтересовался: — Чего это ты так напрягся, когда я сказал про Стивена? Боишься его? — Ну, не то что бы боюсь, — Резерфорд почесал затылок, — Скорее, справедливо опасаюсь. Какой-то он… жёсткий. Гаррет ухмыльнулся. — Зря ты так, он хороший мужик. Многим капитан кажется суровым, но это его образ. Вот, что с людьми делает Флорида. Резерфорд вздохнул, вспомнив неловкое рукопожатие. — Я с ним уже успел познакомиться утром в участке, и, мне кажется, он проверял меня на прочность. В каком-то роде, — Каллен выдохнул, — Это у него привычка такая — на всех морально давить? — Тест рукопожатием? — осведомился детектив. — Я раскусил его. Точнее, то, зачем он так долго сжимал мою ладонь. — Каллен кивнул, — Я виду не подал, всё, мол, в порядке, а потом дал ему понять, что понял фишку с… тестом. — О-о-о, — протянул Хоук, потирая руки, — Ты сорвал большой куш. — Что ты имеешь в виду? — насторожился блондин. — Считай, капитан тебя уважает. Во-первых, ты не поддался на ментальное давление, — Хоук стал загибать пальцы, — Во-вторых, посмотрел, как бы это сказать, «на лабиринт с мышами сверху». Неожиданно, однако. Во время встречи с Железным Быком, Каллен лишь пытался показать ему, что не собирается поддаваться психологическому давлению, если не дать отпор. Долгосрочный эффект превзошел все ожидания — он даже и не думал получить одобрение от капитана. И «смотреть на лабиринт с мышами сверху» не собирался. Да, порой колесо судьбы вертится совершенно непредсказуемо. Резерфорд улыбнулся и, тряхнув волосами, сказал: — Даже и не думал, что так получится. Чудеса. — Считай, ты уже почти свой. Осталось только познакомиться с Андерсом, Варриком и ещё несколькими ребятами… — внезапно у Хоука в кармане куртки завибрировал телефон, — О, помяни, называется… Гаррет похлопал себя по карманам и удивился, достав собственный телефон. — Кажется, словил сеть, — не медля ни секунды, он принял звонок. Увидев, что у него ничего не ловит, Каллен разочарованно вздохнул. Может, дело в сотовом операторе? — Алло, да, я в лесу, — на лице детектива проступила искренняя улыбка, — Вернусь в город, зайду за едой Вельзевулу. Да, помню. С того конца провода зазвучало что-то неразборчивое. Резерфорд вопросительно поднял брови? Вельзевул? Это, что, кличка домашнего питомца? И кто бы это мог быть: кот, собака, домашний попугайчик? Представив себе милую хохлатую птичку по кличке Вельзевул, раскачивающуюся на жердочке, он хохотнул. Нет, наверняка кличка в той или иной мере отражает внешний вид питомца. К примеру, его домашний пес действительно был чем-то похож на хлебобулочное изделие — милый и сладенький пирожок. При мысли о Кексе, ему взгрустнулось. Порой в детстве он просыпался, сквозь сон чувствуя, как будто кто-то запрыгнул ему на кровать. Но, открыв глаза, мальчик не находил никого рядом. — Пардон, мне звонил Андерс, — Хоук завершил вызов. — Кто такой Вельзевул? — спросил Резерфорд. — Кот. Огромный черный кот. Андерс обожает кошек и полтора года назад завел-таки себе питомца. Мужчину осенило. — А не тот ли это кот… — Каллен показал пальцами большие уши, а затем длинные клыки, — С вот такими ушами и торчащими зубами? Хоук кивнул. — Ты его видел? Неудивительно, он часто слоняется по округе. К слову, где ты живешь? — Холлоу-стрит, дом сорок пять, — ответил Каллен, — Мне кажется, прошлый хозяин был только рад, что я приобрёл этот дом. — Да, далеко Вельз забрался. Где бы его черти не носили, он всегда возвращается назад. — Черти. Вельзевула. — с паузами произносит блондин. И они оба громко смеются. Вниз вел не менее крутой спуск. Пока Хоук медленно спускался вниз, осторожно перенося вес тела с одной ноги на другую, Каллен двигался быстрее и менее осторожно. В этом-то и заключалась ошибка. Ноги вновь заскользили по сухой земле и Резерфорд, не удержав равновесие, плюхнулся на зад и съехал по склону вниз. — Ай, блять, — еле слышно прошептал он себе под нос и обернулся. Хоук остановился и поглядел с возвышения вниз, на кусты высокой травы. Которые странным образом шевелились. Посмотрев на Каллена, мужчина приложил палец ко рту — вести себя необходимо тихо. Медленно поднявшись, блондин хотел было отряхнуть штаны от грязи, но нечто в траве тоже привлекло его внимание. Среди растений блуждал, виляя, лохматый собачий хвост. Блондин прищурился — чья бы это могла быть собака? Может, она и вовсе бездомная? Среди зеленых стеблей показалась черная морда: пес своим внешним видом отдаленно напоминал немецкую овчарку. В зубах у него что-то болталось. Коричневое. Мужчина издалека не понял, что за странный предмет торчит из пасти у пса. Бурундук? Четыре тощих лапы, бурого цвета. Нет, оно слишком худое — Каллен пригляделся повнимательнее — и, похоже, что шерсти у него нет, да и пятна какие-то на коже. Возможно, это корнеплод, грязный и коричневый потому, что испачкан в земле, получается, у растения четыре корешка. Собака повернула морду, «корнеплод» неестественно мягко качнулся в её пасти, корни пошевелились. Пес посмотрел своими черными глазами на Резерфорда, тогда, наконец, мужчина увидел, что корней не четыре, а пять — последний очень сильно походил на большой палец. Каллен замер, словно его пригвоздили к земле. Это не был ни мертвый грызун, ни разлапистое корневище. Изо рта собаки торчала настоящая рука мертвого человека. — Вызови службу отлова, — прошелестел блондин, обращаясь к Хоуку, — У нее рука в пасти. — Черт, и правда. — кажется и детектив увидел, что таскает в зубах животное. В руках у Гаррета появился пистолет. Раздался щелчок — детектив снял оружие с предохранителя и направил Глок на собаку. Блондин не сводил взгляда с собаки. Животное насторожилось, подняло уши, палевая шерсть на загривке вздыбилась, а хвост вытянулся прутом и напрягся. Мужчина мысленно был готов к тому, что офицер застрелит животное — такая собака слишком опасна, чтобы оставлять её в живых. Затаив дыхание, он продолжал смотреть в глаза животному. Казалось, время замедлилось. Причудливой композицией застыли без движения сидящий на земле Резерфорд, целящийся из пистолета в животное Хоук и пес, сжимающий в зубах жуткую добычу. В ушах мерно и громко стучало. Мужчина сидел без движения, глубоко дыша. Рука, безвольно повисшая в собачьей пасти, выглядела так, словно её оторвали у мумии. Иссушенные пальцы темно-бурого цвета лоснились на солнце. Каллен с содроганием догадывался, откуда собака взяла эту руку. И всё-таки странно, что животное позарилось на такой труп. А она, похоже, поняла, события принимают опасные для неё обороты. Не разрывая зрительного контакта, собака попятилась назад, опустив голову. Через мгновение животное дало деру через кусты и, повернув влево, исчезло среди деревьев. Гаррет до последнего момента держал собаку на мушке, не опуская ствол, а затем обессиленно выдохнул. Его руки мелко тряслись. Он опустил оружие. Предохранитель вновь щёлкнул. — Нахуй её, — детектив поморщился, убрав пистолет в кобуру, — Пусть этим занимается служба отлова. Из кармана куртки он извлек спутниковый телефон и стал быстро набирать одному ему известный номер. — Если она побежала в город, то дело дрянь, — мрачным голосом изрек он, обращаясь к Каллену, — Мое милосердие погубит всех. И приложил трубку к уху. *** В длинных худых пальцах он держал увесистую, но довольно занятную музыкальную шкатулку. На латунном постаменте, внутри которого был спрятан механизм, располагалась модель земного шара. Холодная на ощупь сфера из темного металла, поделенная позолоченной сеткой на параллели и меридианы, была достойна отдельного внимания. Континенты выступали неровностями на поверхности металла, границы стран и государств пролегали мелкими темными бороздками в покрытых серебряной краской участках суши. Музыкальная шкатулка заводилась с характерным шорохом шестеренок, стоило лишь покрутить глобус по часовой стрелке. Вздохнув, он накрыл когтистой пятерней Северный Ледовитый океан и начал вращать сферу. Выкрутив глобус до упора, он поставил шкатулку на дубовый стол и осторожно откинулся в кожаном кресле, наблюдая, как шар начал медленно вращаться в обратном направлении. Простенькая мелодия уносила его в далекое прошлое, во времена юности, пришедшиеся на не самый спокойный период в Римской Империи. Он появился на свет при правлении императора Клавдия, любимого простым народом. Казалось, ему сказочно повезло родиться в знатной семье сенатора — Сетий Амладарис с ранних лет получал всё самое лучшее. Его путь был заранее предопределен: образование в школе, служба в армии, после которой он мог стать прокуратором провинции, префектом флота или даже префектом претория, его ждало жалование, исчислявшееся десятками тысяч сестерциев. Армию считали эталоном дисциплины и военного ремесла — под солдатским сапогом Империи в её лучшие годы оказалось все побережье Средиземного моря — а военная служба была весьма престижным делом, позволяющим построить неплохую карьеру. В отличие от простых людей, у аристократии были определенные привилегии: дети сенаторов, выходцы из благородных и зажиточных семей могли начать службу сразу с офицерской должности, в то время как путь от новобранца до офицера мог составлять годы. Шанс быстро взобраться по ступеням карьерной лестницы на самый верх будоражил разум. Его не столько интересовали деньги, сколько возможность получить власть в свои руки — впрочем, для сына сенатора, который ни в чем не должен быть хуже своего отца, такие стремления вполне объяснимы. Разумеется, для его назначения на пост офицера необходимо было рекомендательное письмо, однако Сетий нисколько не волновался по этому поводу, его отец, Авл, был только рад похлопотать ради благополучия своего единственного сына. Карьера всадника включала в себя последовательный переход от одних постов и назначений к другим, подразумевала борьбу за каждую следующую ступень: с расширением обязанностей и пропорциональным увеличением жалования, множество кандидатов отсеивалось. Первая ступень его службы в армии ознаменовалась назначением Сетия на должность префекта вспомогательной когорты, в которую входило шесть центурий. Командование шестью сотнями пехотинцев — дело серьезное даже для бывалого командира, ведь от слаженности действия бойцов зависело многое. Однако стали бы солдаты слушать приказов молодого и неопытного командира? Неуверенность в собственных словах и дрожь в голосе могли легко пошатнуть авторитет префекта среди когорты. Разумеется, дисциплина, проходящая тонкой нитью через всю жизнь подданного римской империи и начинающаяся с подчинения сына авторитету своего отца, душила в пресекала неповиновение на корню. Немалую роль в поддержании дисциплины играли ликторы, носившие при себе пучок розог и воткнутый посреди прутьев топор. Размышляя над тактикой действий, Сетий пришел к выводу, что толпу необходимо очаровать. Силовой и умственный пути воздействия выглядели сразу непригодными. С помощью грубой силы он запросто мог подчинить их, взрастив в людях страх, но тогда их сердца и головы остались бы глухи к его словам. Доказательства рассудка же хороши для одного человека, но никак не для множества. Оставался лишь путь обольщения. Он знал, что солдаты будут грамотно внимать приказам командира, когда увидят, что лидер почти ничем не отличается от них: ему следовало трудиться наравне со всеми, принимать пищу вместе с солдатами, сидя у костра. Сетий понимал, что располагающее отношение отряда к нему, станет своего рода подспорьем для беспрекословного подчинения и огромной лояльности. Амладарис рассматривал вверенное ему войско далеко не как людей, а как прекрасную возможность отточить свое ораторское мастерство и оказаться в числе тех, кто окажется на второй ступени. — Помни, что из жизни народа и его верований ничто никогда не исчезает, оно лишь принимает новые формы, — не раз наставительным тоном говорил ему отец. Юный Сетий в силу возраста понимал эти слова превратно, размышляя о богах и культуре. Однако, стоя перед множеством солдат, он осознал, что речи Авла имели совершенно иной смысл. В ту минуту на него снизошло озарение, вызвавшее небывалую радость: ему необходимо было воззвать к прошлому, к ушедшим поколениям, которые определяли не только внешний вид потомков, но и строй их мыслей. Мертвые всегда служили непререкаемыми авторитетами. Слова лились мощной рекой спонтанно, словно Сетием управлял кто-то другой. Восторг захлестнул его настолько сильно, что он сам и толком и не помнил, о чем говорил: шла ли речь о величии Империи или о новых исторических свершениях? Он повернул голову вбок, глядя на луч солнца, пробивающийся сквозь плотно зашторенное окно. В тот день в лучах палящего солнца Сетий, оглушенный громом голосов, слившихся в единый поток, лицезрел шесть сотен ликующих солдат в блестящих доспехах. Время летело чрезвычайно быстро, и девять лет, проведенные в армии, теперь казались ему одним днём. Он легко прошел на вторую ступень, проведя три года в звании префекта, и заступил на пост командира тысячной когорты. В теплые и безоблачные ночи Сетий часто сидел у солдатского костра. Мужчины доедали ужин, переговариваясь о работах по укладке дорог, запланированных на следующий день, кто-то рассказывал о девушке, живущей по соседству, и о том, как он грезит взять её в жены, другой, прихлебывая суп, делился своими целями и мечтами. Мерно потрескивали дрова в костре, глядя на огонь, Амладарис думал о собственных стремлениях. -Человек, если он не дурак, конечно… понимает, что его судьба в его руках и для него открыты все двери, — в голове эхом пронесся голос отца, — Тебе решать, какую дверь ты выберешь. Авл частенько любил наставлять его, а Сетий рад был внимать отцовской мудрости. Своего родителя он безмерно любил и знал, что сенатор Авл на него надеется. На него и его успехи, ведь он должен если не превзойти своего отца, то, по крайней мере, занять должность ничуть не хуже. — А какие у вас мечты, командир? — спросил кто-то из солдат. Сетий встрепенулся и повел плечами. — Я хочу приносить благо Империи и стать свидетелем великих свершений. Правду говорят предостерегающие — бойся своих желаний. Ему суждено было видеть взлеты и падения Римской Империи, разделение единого государства на западное и восточное и, наконец, крах всего. Он дослужился до звания префекта претория, помогли рекомендательные письма и связи, Авл в очередной раз не пожалел сил, чтобы прошение о назначении Сетия на пост претория оказалось в императорской канцелярии. Когда же прошение было одобрено, Амладарис-младший был вне себя от радости, он стал одним из командующих личной гвардией императора. Но счастье его длилось недолго. Смерть Клавдия была воспринята частью сенаторов как дурная весть. Преторианцы, среди которых был и Сетий, торжественно признали новым императором усыновленного Клавдием Нерона, префекту было неспокойно: ему чудились странные сумасшедшие огоньки то во взгляде Агриппины, то в глазах новоиспеченного императора. Он не мог отделаться от тревожных мыслей: вдруг молва правдива, и женщина действительно преподнесла своему мужу тарелку ядовитых грибов? Позже он отправил своему отцу послание — разговор с ним был просто необходим. Встретившись с сыном, Авл выразил ему опасения, что грядут тяжелые времена, и не ошибся. В первые годы своего правления Нерон передал власть сенаторам.Покуда сенат управлял государством, император проводил время в борделях и тавернах. Большую проблему для сената, нежели чем Нерон, представляла его мать, которая регулярно вмешивалась в государственные дела и контролировала жизнь своего сына. После смерти Британника, поползли слухи, что приказ отравить его отдал Нерон. Говорили, что он боялся, будто мать действительно передаст власть в руки родного сына Клавдия, исполнив свою угрозу. Вскоре, многое изменилось, когда Нерон занял пост консула и начал заниматься государственными делами, своими действиями он полюбился народу. Амладарис-старший с сильным недоверием относился к персоналии нового властителя Империи, но своим взглядом на вещи предпочитал делиться исключительно со своим сыном. Присланное Нероном письмо о гибели его матери, которая, по его словам, сначала пыталась умертвить своего сына, а затем совершила самоубийство, в сенате восприняли неоднозначно. Амладарис старался держаться нейтралитета, хотя внутренне не верил ни единому слову, понимая, что Нерон много раз сам готовил покушения на собственную мать, и, вероятно, спустя множество попыток, его старания увенчались-таки успехом. Да и то, что новоиспеченный император сочинил это послание самостоятельно, виделось Авлу глупой шуткой юнца над зрелыми мужами, авторство текста могло принадлежать Сенеке. — Какое будущее ждёт Империю с таким Отцом Отечества? — слыша этот риторический вопрос отца Сетий тяжело вздыхал. Будущее и вправду казалось туманным. Как будто Авл изначально знал, что несогласие с императором ни к чему хорошему не приведет. Однако, в будущем это не уберегло его от трагедии — сенатор Амладарис оказался среди тех, кто замышлял покушение на Нерона, и был казнен. Горе, позор и страх: когда Сетия вызвали на допрос, при котором присутствовал император лично, мужчина старался держать лицо, однако эти чувства пожирали его изнутри. В императоре проявлялись не лучшие качества — он стал чрезвычайно жесток и одновременно подозрителен, правителя одолевали ночные кошмары, в которых призрак Агриппины посещал его. На все вопросы Сетий старался отвечать спокойно и правдиво: он не знал, что его отец окажется среди заговорщиков. Нерон наблюдал за происходящим, стоя в отдалении, на его непроницаемом лице угадывалось не то презрение, не то злость. А в глазах виделся тот же зловещий блеск, что и годы назад. Видя это, Амладарис понимал, что его ответы не оправдали императорских ожиданий, вероятно, Нерон думал, что Сетий тоже причастен к неудачному покушению. Сетий мысленно молился богам, чтобы те помогли ему избежать казни. Приказом императора Сетия Амладариса отстранили от службы на неопределенный срок, пока идут разбирательства, и заключили под стражу. Сидя в полутьме тюремной камеры, бывший префект долго не мог собраться с мыслями и осознать произошедшее. Всего за неделю все, что виделось ценным, нерушимым и привычным в его жизни, пошло прахом. Казалось, будто на допросе из него невидимой рукой вытянули все жизненные силы. Он долго глядел на каменную кладку стены, раздумывая о своей судьбе. Возможно, он был на волосок от гибели, однако всё обошлось: его лишь отправили в тюрьму. Разумеется, временно, однако… Сетий вздохнул, прислонившись спиной к холодному камню. Что сделает с ним жестокий император? Отдаст ли приказ, чтобы Амладариса убили тайно? Или же проведет казнь публично? На самый благополучный исход — вернуться домой — Сетий и не надеялся. Возможно, это конец его жизни: он получил власть, которую так желал, став префектом претория. И с этой же должности отправился в темницу. Тогда Сетий впервые задумался о том, что после себя ничего не успел оставить. Неужели боги решили наказать его за излишнее властолюбие и ложные цели в жизни? Ответом ему были лишь писк голодных крыс и стоны других узников. Скрипнула решетка, и на пороге его камеры возник солдат, однако что-то здесь было не так. Сетий задрал голову и сразу же обратил на стеклянный взгляд стражника. Мужчина насторожился: уж не на казнь ли его сейчас поведут? Стражник, тем временем, глядел немигающим взглядом на Амладариса, отчего тому стало по-настоящему тревожно. — Следуй за мной, — ровным голосом, делая паузы после каждого слова, произнес солдат. В дверь кабинета неожиданно постучали, вырвав мужчину из воспоминаний. Музыкальная шкатулка затихла, и теперь глобус недвижимо стоял на своем латунном постаменте. Качнув корпусом тела вперед, он проговорил: — Войдите. Дверь приоткрылась, и в кабинет проскользнула фигура женщины в длинном плаще. Она низко поклонилась и откинула капюшон. По её плечам рассыпались ярко-рыжие волосы. Женщина встала на одно колено, отчего деревянные половицы под ней скрипнули, и, не поднимая головы, замерла, ожидая указаний. Кабинет утопал в молчании, лишь на стене тикали старинные часы. За стеклом мерно раскачивался позолоченный маятник.Он кивнул, и в руках у неё появился небольшой прибор, похожий на медицинский инъектор, однако назначение у него было прямо противоположное — он служил для забора крови. «Комар» был создан по образу и подобию ротового аппарата одноименного насекомого. Резиновый футляр-хоботок, внутри которого находилась полая игла, толщиной не больше волоса, плотно прикладывался к коже перпендикулярно. С еле слышным щелчком игла протыкала кожу, впрыскивая дозу антикоагулянта, затем включался насос, и разжиженная кровь по тонкому шлангу капельно поступала в пробирку. Следы от воздействия аппарата походили на комариные укусы, так что ничего не подозревающая жертва думала, что её просто укусило насекомое. Добытые образцы крови новоприбывших людей отправлялись столпу вампирского общества на дегустацию, именно ему предстояло решать, как поступить в дальнейшем с человеком. В дневном свете блеснула маленькая пробирка над стальной рукоятью, в которой плескалась красная жидкость. Он жутко улыбнулся, обнажив кривые черные зубы. Волнение, исходящее от вампирши, витало в воздухе. Ему, как столпу общества, уже с утра доложили о любопытном ночном происшествии в лесу, которое было прервано Дорианом.Что же скажет в свое оправдание одна из виновниц этой истории? И знает ли Лелиана, кто донес Корифею на неё? История о том, как трое вампирш решили завлечь темной ночью человека в чащу леса ради того, чтобы устроить там оргию, вызывала у него ухмылку. Кроме того, ему любопытно было попробовать кровь человека, которого не поделили четыре вампира. — Встань, Лелиана, — мягко потребовал вампир, — Подойди ко мне. — Да, Корифей. — женщина повиновалась.