AU, где все живы

Душ имеется только летний, и на двоих его никак не хватает, для второго вода за остаток вечера уже не успевает прогреться. Поселок от моря достаточно далеко, и потому не рассчитан на большое количество отдыхающих, здесь их много и не бывает. На третий день приходит простое решение: мыться вдвоем. Еще пару дней уходит на то, чтобы определить наиболее подходящее время, уже в темноте, во избежание лишних глаз и лишних вопросов, но пока вода не успела обратно остыть. Электричества в душевой тоже нет, мыться изобретательно придумали при свете фонарика, подвешенного на крючок для одежды. Раздеваются, толкаясь и задевая друг друга, и мыло с мочалками надо забрать внутрь, прежде чем задернуть клеенчатую занавеску. Свет через нее проходит едва-едва. В скудном свете – топчутся на мокром дощатом полу, прижимаясь друг к другу, чтобы вдвоем уместиться под воду, и стараясь не отвлекаться ни на что другое, кроме мытья. Не отвлекаться выходит не очень, и через раз вода кончается в самый неожиданный момент – сверху обрушивается холодный душ. Самое то, чтобы не отвлекаться. Зато потом можно сколько душе угодно сидеть вдвоем на крыльце… южные ночи теплые, иной раз даже жаркие, волосы сохнут на улице хорошо. Можно сидеть на крылечке вдвоем, с фонарем, вокруг которого вьются мошки, с уже подостывшим (никто не будет ради двоих постояльцев ставить заново самовар), но так даже лучше, пахнущим угольками и смородиновым листом чаем. Смородиновый чай оставляет на внутренней белой поверхности чашек красноватую пленку, но ночью этого не заметно, можно увидеть только днем, когда окажется, что чашки снова плохо были помыты. Сидеть на крылечке в обнимку… в доме все уже спят, и огонь погасили. Далеко на горизонте плоскими черными тенями поднимаются горы, вблизи еще более черные тени – деревья, кусты, сараи, дома… бочка с водою, собачья будка… густо-густо тёмно-синее небо, перечерченное проводами, и огромные, яркие, спелые южные звезды. Света так мало – не так, как бывает ночью в Москве. Считай, только звезды и их городской фонарик. Темнота дышит… она пахнет садом, травой и плодами, остатками запахов с летней кухни, плетистыми розами, зреющим виноградом, иногда, когда принесет налетающий ветерок – луговыми травами или хвоей. Тихо. Шелестят ветки. Со стуком падает сорвавшееся с ветки незрелое яблоко. Иногда доносится звонкая перелайка собак. Иной ночью, не каждой – далекий, странно плачуще-завывающий голос. Это шакалы, они тут водятся, и тогда перелайка становится громче и превращается в перебранку. Иногда – обрывки песни и звуки гармони. Молодежь развлекается. А вот кровать у них, в комнате, которую сдают постояльцам, хоть и не сильно широкая, но определенно двуспальная, рассчитанная на семейные парочки. Комната отделена от основного дома дверью, заткнутой, чтобы не раскрывалась, неэстетичной свернутой в прямоугольник газетой. Мишку эта затычка бесит. Почему-то ему ужасно не хочется, поднимаясь с кровати, задеть об нее головой, или рукой, или там еще чем. Сергею Михайловичу от этого смешно. Мишка, надувшись, так и заявил: - Если вам, Сергей Михалыч, все равно – так сами с этой стороны и спите! Что, как всегда, привело к перепалке, на этот раз - с поминаньем волчков и бочков. В результате чего пришли к совместному выводу, что бочки у Сергея Михайловича аппетитнее, следовательно, как раз для него это место и предпочтительнее на предмет безопасности. У Мишки почему-то не получается называть его «Серёжа». Даже сейчас, когда они уже не первый год так близки, что ближе некуда. Мишка, когда не «Сергей Михалыч», называет его «сэнсэй». Фиг его знает, почему так повелось. Может быть, с тех гравюр, которых у Сергея Михалыча целый запас, а недавно, после Фестиваля Японского кино в Ленинграде, прибавилось и еще. Или нет. Сергею Михайловичу нравится, когда Мишка так говорит. Мишка знает это, и ему это нравится, и нравится так говорить. Вообще-то они здесь по работе. Это же естественно и не должно вызывать вопросов, когда режиссер вместе с исполнителем главной роли ищут места для натурных съемок. Еще и командировочные должны заплатить. И да, заплатили. Осыпав смешками, когда они явились в кассу по отдельности, конспирации ради. По-хорошему, в таких экспедициях должен присутствовать и оператор. Но Эдуард Казимирович, во-первых, самый понимающий, во-вторых, самый профессиональный оператор на свете. Поэтому он заявил, что не собирается впустую шариться по горам и обдираться об ежевику, когда выберете локации – я приеду и посмотрю, и дам заключение, подходят мне или нет. Сборы в экспедицию – это была отдельная эпопея. «Мишель, я всегда подозревал в тебе склонность к извращениям. Я не собираюсь, в моем возрасте и комплекции, ходить ни в каких шортах!» «Сэнсэй, это юг, там все отдыхающие ходят в шортах.» «Я там не отдыхающий, я там работающий!». «То есть, я так правильно понимаю, вы собираетесь там только работать? То есть, мое общество вызывает у вас желания исключительно производственного характера?». Мишка победил только совершенно нечестным приемом, пообещав изрезать ко всем чертям его белые штаны ножницами на половые тряпки. Причем, как оказалось, шорты у Сергея Михайловича таки имелись, и были впору. Вот что за человек? Ноги как ноги, пузо как пузо - чего стесняться? В первый же заход они изодрали все коленки об ежевику, после чего Сергей Михайлович заявил: «Что я тебе говорил!» - и вернулся все к тем же своим неизменным белым штанам и тропическому шлему. И так до сих пор в них и ходил, заляпанных травой, глиной и давленной ежевикой; штаны стирались приблизительно через день, с трудом, не до конца, просыхали, но лучше не становились. Если честно, Мишка от этих белых штанов просто умирает. Но сэнсэй отыгрался, в последний момент, уже на вокзале, впихнув Мишке в чемодан целых три специально купленные рубашки в клеточку. Сергей Михайлович умирает от клетчатых рубашек на Мишке. Натура была – просто чудо. Голубоватые горы на горизонте, уходящий вдаль зеленый луг, усеянный крапинками разноцветных мелких цветочков, птицы на голубом небе, и вдали – неспешно пыхтящий по зеленому голубой трактор. Горная речка, прозрачная и охристая на каменистом ложе, которая от дождя, говорят, разливается, но сейчас – неширокая, мелкая, ласковая, быстрая и даже на вид ледяная, обтекающая черные замшелые стволы упавших деревьев. Склоны, заросшие ежевикой, дубы – как для фильма о Робин Гуде, близко, в девятку (время – чуть раньше, расположение – чуть южнее), но нужно-то – в яблочко. Перфекционист Эйзенштейн на меньшее был не согласен. Плескались в реке, заплыв от дерева и до дерева, среди резвящихся рыбок, между протянувшимися по течению космами водорослей, то ли зеленые русалочьи волосы, то ли зеленая грива келпи; стуча зубами, отогревались на солнце, сидя на острых мелких камнях; объедались ежевикой, облизывали черно-синие от сока пальцы и пытались высосать из пальцев сто миллионов заноз… и в конце концов, плюнув, выковыривали мазохистски булавкой. Сергей Михалыч ворчал: недостаточно сурово, слишком много приволья, и где тут вереск, тут абсолютный ноль вереска. Ездили в горы подальше. Лихо разбрызгивали колесами воду и закладывали повороты на голубом «Москвиче», который им, по приказу аж из самого Краснодара, не слишком охотно, но все-таки выделили из райцентра. Правда, после возвращения из первой поездки у сэнсэя руки тряслись, и Мишка целый вечер отпаивал его парным молоком, чаем с мятой, валидолом, и – он даже буквально запаниковал, Сергей Михалыч хорохорился, разумеется, как всегда, но пульс у него жутко частил, а тонометра в этой глубинке не было, тут даже фельдшера не было, нужно было ехать все в тот же райцентр на том же «Москвиче»… Мишка, решив выбивать клин клином, достал припасенный на НЗ пакетик с молотым кофе. - Сергей Михалыч, вы когда вообще права получили? В результате сурового допроса Эйзенштейн таки сдался и признался, что аж в тридцать третьем, и с тех пор сам за руль садился считанные разы. - Сэр Гей Бесстрашный. Надо переименовать в Бескрышный. Крыша съехала и башню снесло. И не говорите мне, что от любви. Как хотите, по сельским грунтовкам катайтесь, тут спокойно и машин мало, но на горную дорогу я больше вас не пущу. Нет, нет и нет. Сергей Михайлович! Может быть, вам все равно, что вы угробите государственное имущество, может быть, все равно, что вы можете угробить себя – но вы что, действительно не боитесь угробить меня? Мишка уже не раз видел, как сходит с лица Сергея Михайловича напускная бравада и шутовство – и вот увидел опять. Как тряпкой стерли с доски. - Миш, прости, - буркнул он. – Признаю, переоценил себя. Сэнсэй был такой несчастный – как наруганный за погрызенные ботинки огромный щенок. Что у сурового и гневного Мишки сердце аж защемило, чуть слезы не подступили от жалости и стыда, и злости на сурового и гневного себя самого. Весь остаток вечера до самого душа утешал, обнимал и просил прощения, и упрямо твердил, что все равно – на горную дорогу не надо. Для поездок они с тех пор нанимали местных – понятно, за плату. Это было некоторою проблемой, поскольку летом в колхозе у местных, тем более тех, кто умеет водить машину, не так чтобы много свободного времени – но наличные деньги даже в колхозном хозяйстве не лишние, плюс обаяние Сергей Михалыча, способного уболтать любого, плюс Мишкины руки, способные починить забор и наколоть дров, плюс обещание, что окрестности своего поселка они увидят в кино на экране, картину в местный клуб привезут, в газете, в соответствующей статье будут с благодарностью перечислены все, кто помогал выходу фильма, и газету непременно пришлют, по экземпляру каждому. Парного молока у них вдоволь, покупают вечером, каждый раз у разных хозяек, чтобы никого не обидеть и от каждой коровы попробовать. Хозяева с грубоватым и трогательным радушием - комнату сняли «с прокормом» - щедро накладывают сочных кубанских помидоров и огурцов с душистым кубанских маслом, разварной картошки с укропом, свежего хлеба, иногда - яичницу из ярко-желтых деревенских яиц или миску деревенского творога с густой деревенской сметаной. Для мяса в деревне сейчас не сезон. Персики и адыгейский сыр покупают, ежевики - бесплатной сколько угодно, если не боишься ободрать руки. Ночью воют шакалы, но кто бы еще обращал внимание на звуки снаружи. Поутру поют петухи. В горах, как говорят местные, надо быть осторожнее - там полно кабанов. - Так, Мишка... Положим, ты сидишь тут, на валуне, ешь хлеб с козьим сыром... пока сойдет адыгейский, потом подберем лучше. Так, правую ногу подтяни выше, и слегка развернись влево... нет, ногу слишком высоко, верни, где сейчас была. Мишке хочется возмутиться, что так у него ноги затекут через две минуты. А они затекут. Но Мишка не возмущается. Последние годы интенсивных съемок посбавили ему гонора и подбавили профессионализма. Если затекут – значит, сделаем перерыв, пока не отойдут, и затем – следующий дубль. С Сергей Михалычем у них сложилась отработанная (и работающая!) схема: пластический рисунок Мишка выполняет в соответствии с указаниями режиссера, а вот озвучка, тон, интонации – это его, Мишкина, вотчина, тут Сергей Михалыч не вмешивается, максимум высказывает пожелания. - Теперь попробуй отсюда встать… хорошо, - Сергей Михалыч быстро-быстро чертит в блокноте. – Отлично. Всё, перекур. Мишка спрыгивает с валуна. Конечно, попадает летними парусиновыми туфлями в воду, но даже не замечается этого. - А знаете, сэнсэй… - с удивлением говорит он, вслушиваясь в собственные ощущения. – Я, кажется, бросил курить. - Что?! - Я серьезно, - торопливо говорит Мишка. – Сейчас сообразил, что пока мы тут, курил куда меньше, чем обычно в Москве. Тут такой воздух, что ли, что табаком не хочется его портить. Не знаю… Я сегодня вообще не курил ни разу, даже и не хотелось, вообще, пока вы не сказали, ни разу и не вспоминал. - А сейчас? – серьезно спрашивает Эйзен, подходит к нему, тоже прямо по воде, не обращая вниманья на обувь. Это Мишка спохватывается и отходит подальше на берег, куда не дотекает вода. – И сейчас не хочется? - Сейчас захотелось, как подумал об этом, - признается Мишка. – Но я не буду. – Он решительно засовывает обратно в карман уже вытащенную папиросную пачку. Идея пришла спонтанно, но Мишка отчего-то сразу понимает, что – так и надо. – С сегодняшнего дня я правда бросаю курить. Совсем. Сэнсэй, будьте свидетелем! - Буду, Миша, - говорит Эйзенштейн. Неожиданно серьезно и прямо. Глядя прямо Мишке в глаза. Чуть помедлив, кладет руки ему на плечи. – Я рад за тебя. Поздравляю. И Мишка смотрит в эти светлые, как речная вода, глаза, любимые глаза, с морщинками в уголках, то ли от возраста, то ли от невзгод, то ли от смеха. - Как я хочу увидеть тебя в килте, - говорит Сергей Михайлович. - Только увидеть? – насмешничает Мишка. - Увидеть и снять. - Только снять? - А вам, Мишель, этого мало? Наклонитесь ко мне, я вам на ушко уточню подробности. - Но-но, Сергей Михайлович! Мы вообще-то работаем… и вообще, может, нас с деревьев белки подслушивают! У белок знаете какой острый слух? А еще, возвращаясь в сумерках по горной дороге, можно на два голоса распевать «Верный сокол»: Эй, братья! Вам домой пора. Погромче в рог трубите. Как обманула вас сестра, Вы дома расскажите. Скажите всем, что не лежу Я здесь на ложе вечном, А в церковь светлую вхожу В наряде подвенечном!