AU, где все живы

Михаил Кузнецов – актер эйзенштейновский. Это знает весь Мосфильм, Ленфильм и Киевская киностудия, а на остальных догадываются. Самого Кузнецова это изрядно бесит; Эйзенштейн над этим посмеивается, но иногда его это начинает подбешивать тоже. Но факт есть факт. Михаил Кузнецов – востребованный актер, более того – это актер международного уровня, каких немного в Союзе, отметившийся в нескольких совместных картинах и получивший признание в Берлине и Каннах. При этом он завоевал твердую репутацию актера, который способен вытянуть любую ерунду. Но в работе с ним имеется одна сложность: если ты режиссер, и ты желаешь предложить Михаилу Кузнецову роль в своем фильме, тебе придется согласовываться с графиком С.М.Эйзенштейна. С.М.Эйзенштейн – успешный режиссер мирового уровня, он снимает много, и во всех своих фильмах неизменно снимает Михаила Кузнецова. Михаил Кузнецов охотно снимается и у других режиссеров, но Эйзенштейн у него всегда в приоритете. Надо сказать, так было не всегда. Пожалуй, окончательно этот порядок установился где-то в начале 1949 года. После одной ночи, когда Мишка шептал… шептал горячо, страстно, сбивчиво, сжимая в объятьях, шептал, не то требуя, не то обещая: «Хочу… хочу играть у тебя… Пушкина, Сен-Жюста, Уоллеса... только у тебя, слышишь?!» Это было как раз накануне эйзенштейновского дня рождения. Так получилось, что пятидесятилетний юбилей мэтра так толком и не отпраздновали. Разговоры шли целый год, но до реальной подготовки так дело и не дошло, Эйзенштейн не горел желанием, от обсужденья увиливал, а когда особенно наседали - отшучивался, давайте сэкономим бюджетные средства и справим вместе с поминками. Вообще, так чуть и не получилось. На день рождения чувствовал он себя не очень, давленье зашкаливало, а через несколько дней, когда пришел на обследование, его прямо из поликлиники и госпитализировали с предынфарктным состоянием. Хорошо хоть позволили заехать домой захватить пижаму и книжку. Очень вовремя госпитализировали, инфаркта удалось избежать. Сергей Михайлович пролечился в стационаре, после чего еще долечивался в санатории. Мишка его там навещал постоянно, а ближе к концу курса, при помощи личных связей, актерского мастерства и очень большого количества черного кофе, сам исхитрился выбить себе двенадцатидневную путевку туда же. У Мишки давление сроду не понималось выше ста тридцати на сотню, у него даже тонометра в доме не было, так что, накачавшись кофе, реально почувствовал себя фиговато. А дальше всё как-то пошло на лад. Даже просто отлично. И с работою тоже. Сергей Михалыч скакал по съемочной площадке молодым козликом и со смехом говорил: - Я жив, здоров и бодр, обзавидуйтесь! У меня новый медовый месяц. С кем, с кем… с кинематографом! Как говорят англичане, я женат на кинематографе, вы разве не знали? - И вовсе не какие-то там англичане – а это выражение первой придумала я! – буйно вознегодовал Михаил Ромм и попытался шлепнуть режиссера по лысине веером. Впрочем, по лысине все равно не попал, не дотянувшись по причине объемности кринолина. Сергей Михайлович все-таки время от времени вспоминал, что жизни ему отпущено ровно пятьдесят лет, и напоминал об этом всем остальным, а один раз даже исполнил соответствующую песенку из какой-то японской пьесы, приплясывая и размахивая папкой со сценарием вместо веера. Точней, попытался. Потому что японский язык Эйзенштейн когда-то учил, но учить – еще не означает знать, а листы из папки, конечно, посыпались и разлетелись по всему павильону. Но со здоровьем у него все было в порядке (понятно, насколько может быть в порядке в этом возрасте у в принципе не очень здорового человека), даже в целом лучше, чем до санатория, так что к этим напоминаниям все привыкли и воспринимали как-то примерно как фоновый шум. Третью серию «Грозного» закончили как раз в канун нового 1949 года. Все падали с ног, но настроение у всех было – отличное. В последний съемочный день все пили шампанское и запускали хлопушки и серпантин. После чего Эйзенштейн объявил, что лично он теперь - отдыхает. У него даже были идеи насчет поехать в Домбай или куда-нибудь в этом роде. Правда, на горных лыжах кататься он не умеет, ну так самое время попробовать, как сказано в Бусидо, лучшее время – сейчас! Но Мишка как раз в это время с головой влез в новый проект. Влез самостоятельно, не посоветовавшись с Эйзенштейном. Эйзенштейн, как оказалось, был резко против. Он сам в свое время порекомендовал Кузнецова и Столперу, и Хейфицу с Зархи, и чуть ли не при каждой встрече приставал к Брауну, мол, обратите внимание, чем не «красавец-матрос»? И к этому всему теперь апеллировал. Но эта идея – ему это совершенно не нравилось. - Во-первых, тебе сейчас необходим отдых. У тебя аж руки трясутся. Ты, может, этого и не замечаешь, но ты ключом в замок попадаешь не с первого раза. У меня на двери скважина вся исцарапана… - Вот только не изображайте мне Шерлока Холмса. Я эту книжку тоже читал, я на это не поведусь. - …а ночью ты спишь, сжавшись в комок, и одеялом накрываешься с головой. Хотя у меня в спальне тепло, топят тут хорошо. - Вы сами так спите! - Я – другое дело. Я так всю жизнь сплю. А ты только недавно начал. К тому же я и не отрицаю, что я устал. А во-вторых, режиссер N – это не твой режиссер. Он тебе не подходит ни по художественной манере, ни по характеру. Поверь моему слову – вы с ним не сработаетесь. - Во-первых, вы просто старый ревнивец, - Мишка шутливо ткнул Эйзена пальцем в нос. – Вы сами все время твердите, что ревность – это буржуазный пережиток. А во-вторых, до того, как начнутся активные репетиции, время есть, передохнуть я успею. А в третьих, Сергей Михайлович, это же Овод! Это же мечта детства, я всю жизнь мечтал это сыграть. И не я собираюсь упускать этот шанс. Мишка говорил шутливо, с улыбкой, но Эйзенштейн уловил в его голосе нотки настоящей обиды и предпочел отступить. - Ладно, тебе решать, - он отвернулся к занесенному снегом окну и зачем-то отщипнул ярко-алый лепесток от цветущей герани. – Я против - но я тебе не муж, не отец и даже не наставник. За свою кинокарьеру ты отвечаешь сам. И за свое здоровье тоже. В итоге в Домбай он так и не поехал, ограничившись неделею в Подмосковье, и с головой закопался в материалы по Шотландии рубежа XIII-XIV веков. С "Грозным" работы было ещё полно, но Эйзенштейн, по своей "обезьяньей логике", уже хватался за следующее. Мишка тоже с энтузиазмом въелся в работу. Прибегал вдохновленный, перед маленьким зеркальцем для бритья, конфискованным из эйзенштейновского английского несессера, тренировал артикуляцию, отыгрывая сначала английский, потом латиноамериканский выговор. Это была его собственная придумка, которой он очень гордился: что у Артура должен слышаться отзвук родного английского языка, а Феличе – говорит уже на латиноамериканский манер. Ну и вот как, скажите, Мишкой было не любоваться? За два дня до дня рождения они ужинали у Эйзена на кухне. Мишка собирался сегодня ночевать у себя. Завтра был первый съемочный день, от Эйзенштейна до студии было гораздо ближе, спокойно пешком дойти, но Мишка перед съемками хотел как следует выспаться. И вот за ужином Эйзенштейн среди разговора небрежно бросил: - Я, наверное, завтра умру. Мишка от неожиданности поперхнулся макарониной. - С чего вы такое взяли?!! - Мне суждено умереть в пятьдесят лет, - все так же спокойно пояснил Эйзенштейн. – Послезавтра мне будет уже пятьдесят один. Значит, завтра. Хотя, может, еще и сегодня вечером. - Перестаньте, - Мишка отложил вилку, встал, подошел к Эйзенштейну, взял за плечи и развернул его к себе. – Сергей Михайлович, вы не умрете. Вы чувствуете себя хуже, чем обычно? - Пока нет, но… - Значит, определенно не умрете, - твердо повторил Мишка. – Эту ночь я буду с вами. Завтра днем с вами будет тётя Паша. Я, к сожалению, днем не могу, завтра первый съемочный день, не могу же я в первый день устроить простой. Знал бы, что у вас будут такие мысли, я бы попросил поменять график, честное слово, но теперь-то уж как. Но я, обещаю, постараюсь как можно раньше, как только освобожусь – сразу к вам. В ту же секунду, даже разгримировываться не буду. Сергей Михалыч… сэнсэй… вы не умрете. Обещаю. Всё будет в порядке. Ничего не случится. Все с самого начала пошло наперекосяк. Выспаться толком не удалось. Утром Мишке пришлось встать на час раньше, чем он планировал, чтобы на такси съездить к себе и забрать кое-какие необходимые для съемок вещи. Но даже и с этим часом он чуть было не опоздал, примчался впритык. Пошел сильный снег, Москву заметало, видимость была никакая, и машины плелись еле-еле, нервно сигналя друг другу и яростно светя желтыми фарами. Нервозность сэнсэя передалась и Мишке. Хотя утром сам его еще раз обнял и еще раз уверенно повторил, что ничего не случится, всё будет в порядке. А сам теперь нервничал, чуть не запорол дубль (а может, и запорол, выяснится при просмотре; но вроде нет), и в перерывах вместо курилки бегал к телефону – звонить Сергею Михайловичу, узнавать, как он там. В последний раз Эйзенштейн звонко отчитался: - Лежу на кровати, лапами вверх. - Почему вверх? – похолодел Мишка. - Тетя Паша моет пол, сказала «подними ноги», вот я и задрал. - Так, всё, - решил Мишка. – Ждите, я бегу к вам. Он еще успел услышать что-то типа «Мишка, с какого фига», кажется, Сергей Михайлович говорил что-то еще, но Мишка уже решительно бухнул трубку на рычаги и помчался в курилку. Сердце у него колотилось. - Эн Энович, прошу прощения, мне нужно срочно уйти. У меня у друга возникла внезапная сложная ситуация, - выпалил он режиссеру. – Извиняюсь, я всё отработаю, если скажете – могу безо всякой оплаты. Режиссер N выпялился на него глазами по пять копеек. Но еще до того, как он на всю курилку вознегодовал по поводу полного отсутствия трудовой дисциплины, крохотного бюджета и стоимости простоя, Мишка уже вихрем мчался в гримерку. На ходу сдернул шейный платок, скинул сюртук. Кое-как намотал шарф, схватил шапку, пальто, порвав петельку. До эйзенштейновского дома было идти минут десять, пятнадцать, если очень медленным шагом… но за дверьми – навалилась неистовая вьюга. Хлестала, кружила, залепляла снегом глаза. Идти приходилось, согнувшись в три погибели и хватаясь за стену, против встречного ветра, плотного, как стена. Ноги по щиколотку увязали в сугробах. Снег, конечно, никто не успевал расчищать, да и как его было расчищать в такую бешеную круговерть? Мишка потерялся и сбился со счету, сколько он полз. Какое там бежать, какое даже идти – буквально ползти вслепую, ориентируясь на горящие сквозь снег окна. Окна везде позажигали средь бела дня. На открытых пространствах было хуже всего, где не за что держаться, ни стен, ни заборов. Разглядев через вьюгу знакомую вывеску «Соки-воды», ворвался внутрь, с трудом рывком распахнув дверь, засыпанную с улицы снегом. Буквально ворвался, роняя белые пласты с шапки и с плеч: - Пожалуйста, у вас же есть телефон? Можно позвонить? Пожалуйста, позарез надо! Закричал в трубку, не сообразив, что слышит весь персонал, включая заведующую: - Сергей Михалыч, вы как? Держитесь, я бегу к вам! В магазине, за краткие даже не минуты – секунды – оказалось так тепло, тихо и хорошо, хоть на месяц останься, а Мишка уже за половину пути устал, точно целый день вкалывал, не разгибая спины. Но, даже секунды лишней не задержавшись, только чтобы поблагодарить: «Спасибо, барышни, вы меня буквально спасли!» - выскочил обратно в метель. Сколько добирался в итоге, так и не засек. В квартиру к Эйзенштейну ввалился задыхающимся сугробом. - Сергей Михалыч, вы как? Давление меряли? Валидол прососали? - Мишка, Мишка, - Сергей Михалыч удержал его, выставил вперед руки, чтобы Мишка не разнес мокрый снег по всему дому. – Со мной все в порядке. Я же тебе сказал. Не было ни малейшей нужды так гнаться. - Сергей Михалыч… - выдохнул Мишка. Чувствуя, что сейчас так и осядет на пол. Уткнулся мокрым лицом в его небритую щеку, заляпывая мокрым снегом. – Сергей Михалыч… Разумеется, обоим влетело от тёти Паши. За сугробы в прихожей и за только что вымытый пол. Разумеется, обоих погнали пить чай, горячий, с лимоном, а то еще простудитесь мне тут, экий снежище! По причине того же снега тётя Паша ушла домой раньше обычного. И еще – оба услышали глас из прихожей пополам со звуками переставляемой обуви: «Развели непотребство, взяли тут моду, глаза бы мои не глядели!». Глас умолк ровно за секунду до того, как послышался звук открываемой двери. До нанимателя и его любовника тетя Паша свое мнение доносить не стеснялась, но никогда, это была ее принципиальная позиция, не выносила его за пределы квартиры. Мишка в спешке примчался прямо в рубашке с открытым воротником а-ля Байрон и панталонах со штрипками вместо собственных брюк. Штаны промокли аж выше колен, так что некоторое время ушло на то, чтобы переодеваться, сушиться, сушить, отчищать и гладить штаны, чтобы не загубить принадлежащий Мосфильму костюм. А потом - опять стало нервно. Мишка слонялся по дому, то и дело обнимал Сергея Михайловича и гладил, без конца ставил чай, без конца принимался мерить давление, пока Сергей Михайлович в конце концов не послал его куда подальше. Потом вдруг решил испечь Сергею Михалычу торт. Принялись искать книгу с рецептами, тетрадку с рецептами, разбирать тети Пашин почерк, инвентаризировать имеющиеся в наличии ингредиенты. Торт получился несколько кособоким, но Мишка украсил его зефирками в шоколаде и решил, что сойдет. Это тоже заняло некоторое время, и ещё сколько-то - пока приводили кухню в порядок. А потом нервно стало опять. На кухонных часах не было ещё и девяти вечера. Сергея Михайловича начало потряхивать. Внезапно свело ногу так, что он аж кричал от боли. Потом нога отошла, но начало конкретно трясти. Померили температуру - температура была нормальная, а вот пульс шарашил как сумасшедший. Мишка укутал его красным пледом и принес чаю. Ложиться Сергей Михалыч упрямо не хотел, устроился в большом кресле, целиком замотавшись в плед. Руки у него дрожали, чашку не мог удержать. Давление опять поползло вверх, подскочило едва ль не под двести. -Давайте вызывать скорую, - сказал Мишка. Руки у него у самого тряслись - вот теперь он это увидел. Эйзенштейн упрямо замотал головой: - Не надо. Посиди со мной. Мишка боком сел на подлокотник кресла. - Во сколько вы родились? - спросил он. Эйзенштейн подумал: - Вроде бы где-то примерно в четыре утра. Мишка сходил в спальню за будильником и завел его на четыре. - Вот. Нам надо продержаться до четырех. Совсем немного осталось. Эйзена по-прежнему трясло, как в лихорадке. Давление таблетками удалось сбить, но ненамного. На кровать переходить он по-прежнему отказывался, кутался в плед. Мишка, сидя на подлокотнике, обнимал его, прижимал к себе, повторял, что все в порядке, к утру все пройдет, ничего не случится. Мишке никогда еще в жизни не было так страшно. - Наработки по "Пушкину" у меня в столе в верхнем ящике. Заберешь... забери сразу, понял, сразу же, ничего не жди. Пользуйся, как сочтешь нужным. - Понял, буду знать, где лежат. Но забирать не понадобиться, сами завтра продолжите с ними работать. Да! Сами. Завтра. Продолжите. Эйзен то закрывал глаза и как будто проваливался в сон, и Мишка принимался лихорадочно вслушиваться в дыхание: дышит ли. То наоборот, начинал говорить, торопливо, бессвязно, невнятно, Мишка не мог разобрать половины. Мишка трясущимися руками обнимал его поверх пледа, прижимал к себе, сам твердил - обнимая, шептал прямо в ухо, горячо, страстно, сбивчиво, прижимая себе, шептал, не то требуя, не то обещая: «Вы все это снимете... обязательно снимете! И я буду сниматься у вас! Даже и не думайте! Не отпущу. У вас еще столько всего не снято! И я хочу это сыграть. Слышите? Я хочу! Хочу… хочу играть у тебя… Пушкина, Сен-Жюста, Уоллеса... только у тебя, слышишь?!» Будильник затрещал прямо под ухом. Мишка от неожиданности аж подскочил. - Всё! Сергей Михайлович - всё. Вам пятьдесят один. Если уж обращаться к мистике, то в этой мистике должна быть своя логика. Предсказание не сбылось. Значит, теперь вы уже не умрете и будете жить очень долго. Всё! Мишкин торт все единогласно решили назвать "Медовая крепость". Меда в нем действительно было много, столько, что медовый запах плыл по всему залу, но вот коржи по твердости походили на каменные стены, и есть его было - все равно что штурмовать цитадель. Сумели не все. Тетя Паша, законно возмущенная, что эти негодники орудуют на ее кухне, и к тому же перевели все продукты, предназначенные для торта, печь собственный торт, как планировала накануне, решительно отказалась. Еле-еле уговорили все-таки приготовить салат и жаркое. По счастью, Нина Черкасова принесла в подарок имениннику покупной тортик "Киевский". А на студии, когда выяснилось, что этот самый умирающий друг (какой такой друг, режиссер N, разумеется, понял сразу) на следующий день как ни в чем ни бывало веселится и принимает гостей (в киношной среде ничего не скроешь), разразился жуткий скандал. Дошло до такого... Мишка, побледнев, убрал руки за спину и спокойно и громко отчеканил: - Уважаемый Эн Энович, будь вы лет на десять моложе - за такие слова я бы дал вам по морде. Развернулся и ушел прочь, не оглядываясь. Эйзенштейн, кстати сказать, был очень не рад. Уговаривал Мишку помириться, принести извинения... - Ну хочешь - я с ним поговорю, извинюсь за тебя, скажу, что переутомился, вспылил.... - Не раньше, чем он извиниться передо мной, - непреклонно отрезал Мишка. - Я таких слов ни от кого терпеть не намерен. - Ну слушай, я вообще-то тоже иногда позволял себе использовать... площадную лексику. - Вы - совершенно другое дело. Вы-то - потом всегда извиняетесь! - Мишка. - Эйзенштейн подобрал под себя ноги в зеленых носках и натянул на колени плед. - Я тебе говорил, что с режиссером N вы не сработаетесь. Но раз ты уже получил эту роль, раз ты уже начал работу - ты не должен ее бросать, ты не имеешь права ее бросать! Эйзенштейн смотрел на своего Мишку, своего упрямого Мишку, упертого Мишку, выпятившего нижнюю губу, и не знал, как ему вдолбить. - Если ты будешь жертвовать ролями ради личной жизни, в конце концов ты превратишься в клушу. Хотя нет, в твоем случае, наверное, в каплуна. Хотя нет, все равно в клушу. И очень скоро. Знаешь, сколько замечательных, талантливых актрис про... любили свой талант. В буквальном смысле. И ты тоже на эту дорожку сворачиваешь? - Сергей Михайлович. - Мишка с ногами подсел к нему на кровать. - Это - не личная жизнь. Это - вы. Мишке так хотелось сказать: никакие роли не стоят твоей жизни. И это было бы громко, и это было бы правдой. И все же это было бы только одним куском, одной стороной этой правды, и Сергей Михайлович, несомненно, тоже понимал это, и тоже знал и видел эти другие куски. - В конце концов, Сергей Михайлович, - заговорил вместо всего этого Мишка, сидя по-турецки на кровати на пледе, - больше всего я хочу сниматься у вас. А для этого нужно, чтобы вы были в порядке. - Лис, - сказал Сергей Михайлович. - Я вам уже сказал, и повторяю теперь: у вас много отличных замыслов, и я хочу, чтобы они осуществились, и я хочу сыграть у вас в этих фильмах. Это в смысле профессии - то, что я хочу больше всего. Я не хочу становиться актёром одного режиссёра и актёром одного амплуа. Но вы - у меня всегда есть и будете в приоритете. Он помолчал. - А Овод... Я его правда всю жизнь мечтал. И так обрадовался. Очень обидно будет, если все сорвется. Я уже столько придумал, уже столько труда вложил! Но, в конце концов, нужно уметь выбирать. И уметь отказываться. Всех ролей не переиграешь. Я им не... паяц с накладным горбом и колокольчиками. Я не собираюсь работать с человеком, который позволяет себе такие высказывания в адрес актеров и в адрес своих коллег-режиссеров. Хочет работать со мной - пусть извиняется. А нет - ну и пусть катится... туда, куда сам сказал. - Знаешь, Мишка... - задумчиво и серьёзно сказал Сергей Михайлович, помолчав. - Ты вырос. - Он еще помолчал. - А вот я, похоже, так до сих пор и нет. На самом деле, тут просто напрашивалась шутка про "до сих пор спать с мишкой". И, конечно, она так-таки прозвучала. Хотя, как потом сказал Эйзенштейн, это все же было банально. Короче говоря, так с тех пор и утвердилось, и стало общеизвестным, что Михаил Кузнецов - актер эйзенштейновский. Хотя сам он, подводя итоги своей богатой творческой биографии, интервью начал с фразы: "Я - не эйзенштейновский актер. А - станиславец". А на Овода, в срочном порядке, утвердили двадцатилетнего Тихонова. Для Артура он был просто идеален, а вот для Феличе пришлось подбирать возрастной грим. Но грима там так и так было много.