AU, где все живы

Закат похож на расплавленное белое золото, и облака в голубом небе – распушёнными белыми зигзагами. Каштаны цветут. Цветущие каштаны издали кажутся кремовой пеной по зеленой листве, кремово-белые пышные свечи – а вблизи неожиданно оказываются (до сих пор за всю жизнь отчего-то не проходило в голову пристально рассмотреть вблизи) сложной комбинацией белого, розового, желтого и даже капельку красного. Можно прокатиться вдвоем на речном трамвайчике, любуясь на отдыхающую Москву… Самый надежный способ спрятать самое ценное и разыскиваемое – это вовсе его не прятать. Это работает не только с письмами. Если люди делают что-то незаконное – они будут таиться и стараться это скрыть, разве не так? Если люди совсем не скрываются – значит, проблем с законом они не боятся, а значит, и бояться им не из-за чего, значит, ничего незаконного они и не делают. Звучит логично. В конце концов, знаменитый кинорежиссер Эйзенштейн и знаменитый киноактер Кузнецов дружат уже много лет, с самой Алма-Аты, и именно их совместная работа принесла им наибольший успех и международную известность. Творческий союз двух людей искусства – вещь публичная и вместе с тем глубоко личная, почти что интимная. И что ж тут такого, что эти двое так часто обнимаются или перешептываются, и вечно шутливо хлопают друг друга по плечам и спине, а то и пониже. И что почти всегда отпуск проводят вместе, и вообще неразлучники, точно два попугайчика. Ну а бесконечные эйзенштейновские похабные шуточки…. ну так это общеизвестно, что Эйзенштейн – старый сатир. Правда, не такой уж он и старый, если честно сказать, еще не достиг пенсионного возраста. Но сатир – это точно. Вся кинематографическая общественность СССР признала это единогласно, даже голосование незачем проводить. Что, конечно, совершенно не подобает такому заслуженному деятелю, светилу советского кинематографа, и т.д. и т.п. Этот вопрос непременно бы подняли на партсобрании – но, к сожалению, Эйзенштейн беспартийный. Плохо, что Эйзенштейн совратил молодого талантливого актера Мишеньку Кузнецова. Кузнецов был очень достойный, серьезный и порядочный юноша, а теперь над этими дурацкими шутками ржет громче всех, да еще и отшучивается в ответ! Но, в конце концов, Эйзенштейн девушек за жопы не щиплет (юношей тоже), ни зачеты, ни роли никому «через диван» не предлагает, свои пошлые шуточки шутит строго начиная от студентов и старше, при детях – ни в коем случае, при детях – только на уровне детских анекдотов про постиранные штаны, и своим студентам (а также студенткам) помогает деньгами, летней подработкой и рекомендациями совершенно, вот вообще бескорыстно… короче сказать, кинематографическая общественность в целом придерживается мнения, что это сатир хотя местами и раздражающий, но безобидный. Будем снисходительно относиться к маленьким слабостями гения. А поскольку Сергей Михайлович часто растрачивает все свои деньги на помощь все тем же студентам и многим нуждающимся, вплоть до бездомных собак – что удивительного, что его лучший друг часто платит за него в кафе или где-то еще? Сергей Михайлович и сам регулярно платит за Михаила Артемьевича. Шутники на Мосфильме прохаживаются по ним, потешаясь, что в столовую они ходят прямо как пара супругов: у кого больше денег в кошельке, тот кошелек и достает. И спрашивают, не пора ли Сергею Михайловичу начать отдавать Михаилу Артемьевичу получку и прятать заначку в носках. Эти попугайчики сами дают повод для шуток и сами шутки поддерживают! Вот буквально только на днях Эйзенштейн на весь Мосфильм предлагал Кузнецову окончательно к нему переехать, мол, ты все равно у меня постоянно столуешься. На что Кузнецов изогнул бровь: - К такому старому холостяку, как вы? Да вы даже с кошкой ужиться не в состоянии! Про кошку, кстати, это была чистая правда. Эйзенштейн – точнее, Эйзенштейн с Кузнецовым, они же все делают вместе – завели было кошку. Серого котенка с ободранным ухом, которого подобрали с помойки, в прямом смысле. Но как вскоре выяснилось, держать кошку в эйзенштейновской квартире было никак невозможно, у Сергея Михайловича от нее ужасно чесались глаза. Так что в один непрекрасный день Мишка решительно забрал кошку к себе, а после передарил своему двоюродному брату, студенту, который учился не у Эйзенштейна. Чему Толик был рад до ушей. И теперь Сергей Михайлович постоянно передавал ему через Мишку кусочки печенки, докторской колбасы, и куриные хвостики, завернутые в цветную бумагу и с бантиками, и требовал привозить Котечку в гости. Чего, конечно, не знала кинематографическая общественность, так это что вечером, наедине, Эйзенштейн повторил свое предложение. С замиранием сердца – буквально с замершим сердцем – смотрел на Мишку. А у Мишки комок к горлу подкатил и горло перехватило. От накатившего осознания того, ЧТО сейчас происходит. - Сергей Михайлович… это… это то, чего я давно хотел больше всего на свете. Мишка перевез в дом на Потылихе свою любимую чашку, сделанную на заказ в Венеции. И еще кое-что из вещей. По-настоящему переехать было, по здравому размышлению, конечно же невозможно. Во-первых, это было бы уж слишком дерзко. А во-вторых… Мишка сам себе никогда не позволил бы злоупотреблять этим даром, принесенным ему от всего сердца. Лучше всего было бы, конечно, разменять жилье так, чтобы получились квартиры в одном доме. Но пока вариантов не подворачивалось. Квартира на Потылихе – это был вопрос престижа и статуса, не говоря уже об удобстве. Эйзенштейну полагалась такая, и он не хотел от нее отказываться, а Кузнецов пока что не заслужил; никто из заслуженных кинематографистов, конечно, не согласился бы переезжать в другой, «некиношный» район. Поздно вечером Мишка - он был ближе к телефону – снял трубку. Никто давно уже не удивлялся, когда трубку в эйзенштейновском доме брал Кузнецов, не больше, чем когда тетя Паша. Выслушав, не без удивленья позвал: - Сергей Михайлович! Это Ирина Хольд. Сергей Михайлович выслушал, коротко сказал «сейчас буду» и положил трубку. На Мишку, уже натягивающего брюки, посмотрел с секундным колебанием, и отрезал: - Ты остаешься дома. Я поеду один. - И куда вы поедете посреди ночи? – сердито возразил Мишка. Сергей Михайлович стоял у столика с телефоном, прижав руку к сердцу, и тяжело дышал. – На чем поедете? А обратно как? Где вы такси будете ловить среди ночи? Нет уж. Я вас, по крайней мере, туда отвезу и дождусь в машине. Если не хотите, подниматься не буду. - Нет. Миша, это мои личные дела. Тебя, во-первых, они совершенно не касаются. А во-вторых, тебе не стоит в них лезть. - Можете иметь какие угодно тайные от меня дела – хотя я решительно не понимаю, что это за такие дела, ради которых надо на ночь глядя мчаться к замужней женщине, - высказался Мишка, застегивая рубашку и проверяя ключи в кармане своего пиджака, - но если с вами посреди ночи что-то случится, это будет уже моё дело. Я довезу вас до подъезда. И буду ждать в машине внизу. Права Кузнецов получил недавно и эйзенштейновское авто водил аккуратно, но на пустой дороге в ночной Москве разогнаться было можно в предел разрешенной скорости. Он действительно остался ждать в машине внизу. Сначала не выключая двигатель. Потом выключив. Перебравшись на заднее сиденье и попытавшись, раз уж все равно ждет, хотя бы сидя вздремнуть. Чего абсолютно не получилось. Эйзенштейн сел к нему за заднее сиденье. И ошеломленно произнес: - У него не осталось ни единого волоса. - Он! - подскочил Мишка. Все это время, пока он ждал, он прокручивал в голове и выбирал между двумя вариантами, не решаясь по-настоящему предположить второй. – Живой! Они, отъехав недалеко, просидели в машине до самого рассвета над Москвою-рекой. Эйзенштейн рассказывал, как было дело, и всё, что сейчас он узнал. Как получилось, что в сорок втором пришло известие о смерти, но на самом деле там было двадцать пять лет. На другой день Эйзен оттащил Мейерхольду (точнее, Ирине Хольд) всю свою как раз накануне полученную зарплату – «на лекарства», и вообще, на обзаведение («понимаешь, у него же ничего нет – ВООБЩЕ ничего!»). И дальше развил бурную деятельность. По обустройству, по устройству на лечение, по восстановлению пенсии… задействовал кучу народу. Мишку в свои дела он не допускал. На вопросы отмалчивался, и не рассказывал ничего, ни о том, что у них там сейчас происходит, ни о прошлом. Мишка привез на вечер Котечку. Эйзен сказал, что ее надо переименовать в Маленькую Разбойницу – она такая же милая. Она опрокинула вазу с пионами и гоняла бордовый бутон по всему дому. И водой из вазы намочила Мишкины тапочки. Эйзенштейн все эти дни и недели был в каком-то возбужденно-тревожно-вдохновенно-мучительном состоянии. Как все это уживалось одновременно в одном человеке в одно время – черт его знает. Но Мишка слишком хорошо его знал, чтобы не видеть, что все это – одновременно. Эйзен совсем перестал насмешничать. И от Мишки этот, весьма крупный, кусок своей жизни намертво отгородил стеной без ворот. Как до сих пор ходит байка в московских театрально-киношных кругах (информация не проверена), Мейерхольд однажды сказал всех хлопочущим за него и вокруг него: - Вы бы все-таки были поосторожнее все. Я как-никак до сих пор изменник Родины. - А вы правда изменник? – живо откликнулся Эйзенштейн. - Нет, конечно, - сказал Мейерхольд. - Тогда мы непременно добьемся реабилитации! – воскликнул Эйзенштейн. Страна жила новыми веяниями; они не всем нравились, некоторых скорее пугали, но веять – веяли уже настойчиво, как пассат тихоокеанских широтах. Так что Мейерхольда Мишка впервые увидел на вечере, который организовал во ВГИКе все тот же Эйзенштейн: одновременно празднование (прошедшего) Мейерхольдовского восьмидесятилетия, капустник и сбор средств в пользу юбиляра. Эйзенштейн накануне, в пижаме, потирая руки, сказал: узнаем, кто смелый. Смелых оказалось много. Мишка со сцены пел под гитару "Лучше нету того цвету" и не очень понимал, зачем ему это всё. В конце вечера юбиляр в очередной раз поднялся на сцену, на этот раз один. Мишка смотрел на него: совершенно лысый, очень худой, и очень было видно, что очень старый и очень больной человек. Но - за прошедшие месяцы он таки посвежел, был в хорошем костюме и даже с элегантной тростью с набалдашником в виде головы пуделя. Мейерхольд со сцены благодарил всех. - И особенно хочу поблагодарить Сергея Михайловича... Сережа, - он смотрел теперь вниз, в зрительный зал, на одного конкретного человека в первом ряду. - Я должен извиниться перед тобой. Я был не прав. Тогда, в двадцать втором, не стоило мне этого делать. Эйзенштейн встал. Хлопок закрывшегося кресла прозвучал на весь зал. - Я был очень на вас обижен, - заговорил он, глядя - снизу, из зала, на старого человека на сцене. - Но теперь... Пожалуй, Всеволод Эмильевич, я был неправ тоже. В конце концов, так вышло даже лучше в итоге. Эту ночь они просидели вдвоем в машине, припаркованной на набережной, снова до рассвета над Москвою-рекой. В этот раз они говорили. - …и, знаешь, Мишка, у меня сегодня две такие огромные горы свалились с плеч. Каждая размером в три Эвереста, как минимум. Вот только что… эти горы были системообразующими в ландшафте. И, если честно, я сейчас совершенно не представляю, как теперь жить без них. - Постепенно научитесь. – Мишка ткнулся ему лбом в плечо. – Будет у вас вместо гор море… синее и с песчаными пляжами. Днем у Эйзенштейна были занятия, и он на лекциях стопудово зевал. У Мишки был выходной, но тетя Паша беззастенчиво припрягла его наводить порядок. Ты тут тоже, считай, живешь, безвылазно тут торчишь и безделушек своих наставил – так что протри с верхних полок пыль, ничего, не развалишься, а мне по лестницам лазить ноги не позволяют. На другое утро, за завтраком из яичницы с колбасой, Мишка попросил: - Сергей Михалыч, если у вас будет - можно у вас одолжить на самолет до Мурманска и обратно? Так-то у меня есть, но я вчера много отдал, осталось впритык на прожитьё, а со сберкнижки снимать не хочется. - Зачем? – прямо спросил Эйзенштейн. Мишка помялся. Но все же сказал: - Мы с Людой разошлись не по-хорошему. Без скандалов, да, как культурные люди… но все-таки по существу мы так нормально и не объяснились. Я хочу попросить у нее прощения.