AU, где все живы

И ведь всё, всё совпало на удивление! Придя к Эйзенштейну вечером, Кузнецов обнаружил в гостях светловолосого молодого человека, наглядно знакомого по ВГИКу. Несколько раз видел, когда заходил туда к Сергею Михайловичу. Что первое бросилось Мишке в глаза – не в гостевых тапочках, прямо в ботинках. Вот Сергей Михалыч вечно любезничает: не разувайтесь, ладно вам, проходите так, а тетя Паша потом устраивает разнос обоим, и правильно делает. Правильно, что устраивает, а не что обоим, Мишка-то тут вообще ни при чем! - Этот одуванчик принес нам шикарную работенку! – отрекомендовал гостя Сергей Михалыч, размахивая бутербродом. Мишка ощутил, как к щекам приливает кровь. На подходе к сорока Михаил Артемьевич все еще краснел от эксцентрических эйзенштейновских выходок; от другого – уже не краснел, но вот так именовать людей в их же присутствии – это уже перебор! - Знакомьтесь, - как ни в чем не бывало продолжал Эйзенштейн, - Михаил – Станислав, Станислав – Михаил. У Мишки щелкнуло в голове - и сложилось. - Вы же Ростоцкий! «Земля и люди»! И вы… - он замялся, кинул взгляд на Сергея Михалыча, но, раз гость тут и хозяин зовет его «одуванчиком» - значит, можно назвать. – …снимались в «Бежином луге». В общем, как оказалось, Ростоцкий принес Эйзенштейну сценарий. Хотел снимать сам, но наверху зарубили как чересчур легкомысленный, к тому же у него наметилась другая работа, на этот раз как раз очень серьезная, деревенская драма, так что он предпочел сосредоточиться на ней, а не бодаться лбом со всей кинематографической бюрократией, пробивая костюмный приключенческий фильм по мотивам (сильно по мотивам) Дюма-per’а. Но жалко же, если сценарий зря пропадет! А такой мастодонт, как Эйзенштейн, если захочет, пробьет без труда. - Маловато взяли – мастодонт, - ворчливо прокомментировал Мишка. – Трицератопс он. Сергей Михайлович был в полном энтузиазме. - Давно хотел! Можно сказать, всю жизнь! Много трюков, много юмора – и никакой морали! Вообще никакой. Надкушенная колбаса звучно шмякнулась об пол. Кузнецов, хоть идея ему и понравилась, был настроен скептически. Но тут на Рижской киностудии возникла грандиозная идея: отметить приближающийся десятилетний (с официального основания) юбилей студии постановкой всемирно прославленного режиссера, уроженца Риги, у которого в этом же году тоже как раз юбилей – шестьдесят. Товарищ Янковскис прислал соответствующий официальный запрос. И московские бюрократы внезапно решили, что сюжет о борьбе благородных королевских мушкетеров совместно с отважными простолюдинами против тирании жестокого и коварного Ришелье, прибравшего к рукам всю полноту власти вопреки заветам великого Генриха IV – очень даже высокоморальный и соответствует насущным политическим нуждам… в смысле генеральной линии партии и правительства. Ехали в Ригу ночным поездом, в мягком, в двухместном купе, заваленном чемоданами с реквизитом и тубусами со сценарными разработками. Сергей Михалычев красно-клетчатый галстук болтался туда-сюда на крючке в такт движению поезда. И все-таки в итоге свалился за полку. Подстаканники с чеканным видом Москвы позвякивали, и остывающий чай в них качался – крепкий, цвета темного янтаря. Мишкина эспаньолка смешно щекоталась. Волосы, что поделать, придется снова подклеивать, а вот усы и крохотную бородку успел отрастить свои. - А еще в город приезжал цирк. Папенька говорил, конечно, что ходит смотреть на лошадей, и ребенка водит ради приобщения к прекрасному, а не клоунаде какой-то вульгарной. Но поверь моему слову: над клоунадой он смеялся не меньше маленького меня! А еще, Мишка… Мелькают огни, и деревянная станция, едва освещенная, но можно разглядеть, что еще дореволюционная, и резная. Чай в стакане покачивается, точно жидкий янтарь. - Мишка, к твоим глазам идет голубой. Приехали – и покатилось! «Прекрасная трактирщица, возлюбленная главного героя». Начинающая латвийская киноактриса, до того служившая в рижскомТЮЗе, с нежным румянцем и рубенсовскими формами; когда она, поднимаясь в студийный автобус, чуть подается вперед, сзади образуется небольшая вертолетная площадка. - А хозяйка трактира и не должна быть худой! Это худшая реклама собственному заведению. Нам нужен нормальный трактир для безденежных, но всегда с-аппетитных мушкетеров, или унылая забегаловка с пирожками с котятами? - Сергей Михайлович, это не больше чем бытовое обоснование. - А художественное придумай сам. Ты что – зря у меня полтора десятилетия снимался и прочитал всё, что я напечатал? «Франсуа по прозвищу Свист, маленький бродяга». Беспризорников в сценарии не было – но Сергей Михалыч тащит в студию мальчишку, пойманного на выходе с фотокружка. - Какой типаж! Такой типаж не должен пропасть! Скоро вырастет, и все впустую уйдет. Пацан – в пионерском галстуке и шортах защитного цвета, беленький – как одуванчик, нос – облупился, а глаза – ну чисто Гаврош! Ростоцкому в Москву мчится срочная телеграмма, и оттуда ответ: «Согласен». Через несколько дней, с каким-то командированным, приезжает толстая папка с завязками: измененный сценарий. Пацан – юного актера звать Айварс – лихо швыряется красными яблоками в наступающих красных гвардейцев и, обезьянкою взлетев на балкон, показывает оттуда длинный нос. «Коварная злодейка» - крохотная Янина Жеймо. Подхватить на руки и даже подкинуть в воздух – не стоит вообще ничего. - А кто сказал, что злодейка должна для злодейств использовать исключительно чувственное обольщение? Сочетание миниатюрности, милоты и материнского вида – убойное оружие, куда там какому-то сексу! «Анна, королева». Нинель Мышкова. Причем тут «Марья Искусница»! Ни следа. Бойкая энергичная дамочка с накладною копною светло-русых кудряшек, которые оказываются – по роли оказываются – париком. Под которым – прелестная короткая стрижка. - А с чего вы взяли, что наша Анита – безвольная и почти безропотная жертва чужих интриг, тирании злодейского кардинала и равнодушного мужа, которому ее навязали чуть ли не в детстве? Эта женщина совсем скоро будет пять лет воевать против половины Франции, и что самое интересное, победит! Рижские шпроты на завтрак, обед и ужин. Скоро надоедают; местная часть съемочной группы смеется: москвичи всегда как до них дорываются! Обед в здешней столовой, ужин в прелестных кафе; много рыбы, серый горох с хрустящим поджаренным шпиком, на натурных съемках на природе все жуют бутерброды с пахнущим тмином сыром, вечером на десерт – обязательно хлебный суп. - А как называется эта штука, типа ватрушки с морковкой? - Спроси лучше у Майги. Мм…ишка, видишь ли… честно признаться, я латышского языка не знаю. - Да ну?!.. Вы ж тут жили! - Ну вот они последствия капитализма… В дореволюционной Риге латыши, немцы и русские жили тремя отдельными колониями, мало пересекаясь. И господа учить язык подданных не особо считали нужным. - Скландраусис она называется, скландраусис! – кричит через всю столовую Майга. Милая Майга в накрахмаленном чепчике, с вечным рефреном (по роли): «Не надо никого бить! Лучше выпейте. И покушайте». Она же, с боевой шваброй в руках над поверженным телом в красном плаще: «Я же сказала, сударь: никого бить не надо. Что тут непонятного?». - Мишка, отставить смотреть влюбленным взглядом! Команды «мотор!» еще не было. Майга, деточка… - Сергей Михайлович выдает фразу на латышском, состроив страшные глаза и страшные пальцы. «Прекрасная трактирщица» хихикает и со смаком демонстрирует режиссеру дулю. Мишка, кажется, понял; он в первый же день приобрел разговорник. Это пословица: «дальше от медведя – дальше от его когтей». Но, кажется, Сергей Михайлович пропустил "его". Узкие улочки запруживаются техникой, техниками, актерами в костюмах, костюмерами с костюмами - на плечиках… Дома – по сто лет, а может, и старше. Плоские цветные фасады, друг к другу впритык, одной плоскостью – точно из детской книжки, точно раскрашенные акварелью. - А вот это, Мишка – творчество Эйзенштейна-отца. Затейливо, правда? Представляешь, какая была у меня моральная дилемма в пять лет. Или в шесть. Или в восемь, точно не помню. Папенька меня спрашивает: нравятся ли тебе эти дома? А я, одновременно – очень послушный мальчик, и при этом весьма честный мальчик. - А мне нравятся. - Да ну?!.. - Нет пророка в своем отечестве, и вблизи большое не разглядеть. Сергей Михалыч, разве вы не видите, как вы с ним были похожи? У вас одинаково неистовая фантазия. Только вы – вы лучше отбираете нужное. Ростоцкий, выкроив время, приехал на съемки тоже, посмотреть, как идет дело. Загорелся идеей тряхнуть стариной. - Опять на главную роль опоздал! -Но-но-но, в этот раз одуванчиковость не прокатит! В этот раз у нас герой – взрослый, крепкий, красивый черноволосый мужик! - Но-но, я дворянин по сюжету! - Он дворянин. Не злите его, пан Станислав. - Но-но, вообще-то я тоже шляхтич! - Шляхтич, тряхнешь стариной, пойдешь в эпизод? Внезапно, когда доходит дело до репетиций, Эйзенштейн начинает нервничать и предлагает дублера. Ростоцкий отмахивается: - Да чего там дублировать? Получить по хребту шваброй и бухнуться мешком? Дублера гримировать дольше! На второй раз Ростоцкий падает как-то неловко, и Эйзенштейн вскакивает со своего стула и мчится к нему, будто произошло невесть что. Настолько невесть что, что Мишка сам подскакивает со скамейки и мчится. Ничего, конечно же, не случилось, Ростоцкий поднимается без посторонней помощи, хоть и тяжеловато. Но Мишка успел заметить, что не так с той ногой, которая неловко поехала, и запоздало испугаться, почти как Сергей Михайлович: под задравшейся штаниной (репетируют пока без костюмов) мелькнул деревянный протез. Зонтик уличного кафе хлопает на морском балтийском ветру. Конец лета, самый лучший сезон, и ветер с моря солоноватый и свежий. - В Риге непременно надо пить кофе с рижским бальзамом. - Пан Станислав, в рижском бальзаме нет ничего полезного, это алкоголь, и он вреден точно так же, как и любой алкоголь. Это даже в журнале «Здоровье» написано! Эйзен упирается, вредничает, но все-таки позволяет своему бывшему ученику и нынешнему сценаристу заказать кофе с рижским бальзамом на всех троих. Кафе, если в переводе на русский, называется «Янтарное». Здесь все янтарное. Сергей Михайлович, объявив: «Тебе надо приучаться носить массивные кольца! Для роли» - купил Мишке перстень, сумел же найти среди женских украшений, действительно массивный, серебряный, с большим прозрачным янтарем цвета гречишного меда. Без комара. С комаром – это ценность и стоит дороже, но Мишке комара жалко. Этот перстень теперь на Мишке, безсъемно, и медовый янтарь бликует, когда Мишка берется за белую фарфоровую чашечку. - Сергей Михайлович, а вот что я дальше хочу, когда свалим «Пеньково» - это взяться за Лермонтова. - «Демона»? – с интересом подхватывает Эйзенштейн. Ростоцкий мотает головой: - За Печорина. Знаю, Анненский только что выпустил, но, во-первых, у него только одна серия, а там пять новелл. А во-вторых, там нет самого главного. В фильме про Кавказ практически нет кавказцев! Да, «Княжна Мери» - это самая европейская из всех новелл, там ничего горского толком и нет, но в остальных-то – там такое богатство! В тексте описано достаточно скупо, но на экране все это можно развернуть и показать во всей красе, и жизнь горцев, и обычаи, и различия разных народов. Понимаете, душа Кавказа – это танец. Я уже в целом придумал. Там обязательно будет много этнических танцев, и обязательно джигитовка. Перстень с янтарем для роли в итоге не подошел, в кадре его приходится все же снимать и менять на почти такой же по форме, но золотой и с рубином (конечно же, бутафорский). Мишка тогда сказал: - Сэнсэй, давайте я вам тоже… Перстень, который он подарил Эйзенштейну – тоже серебряный, с янтарем, с одного боку непрозрачно-молочным, переходящим постепенно в прозрачный и светлый – как липовый мед. Эйзенштейн носит его под рубашкою на груди, на цепочке. На съемках много смеются – Мишка не припомнит, когда они столько смеялись. Разве что в Алма-Ате. Но тогда это был отчаянный нервный смех. Искренний – это да, и все-таки нервный упрямый смех, смех, побеждающий страх. А тут они – попросту от души веселятся. - Слушайте, эта кляча… в смысле, этот благородный Росинант, по-моему, выступал еще в вашем цирке Чизанелли! - Не моем, сударь, а Чинизелли, и не Чизанелли, а Чинизелли! Старую-престарую гнедую лошадь со слезящимися глазами и сединою на морде вся группа потчует сахаром и отказывается на ней ездить. Мишка упрямее арльского мула: на общие планы найдите дублера-коня помоложе, эту замечательную идеально подходящую клячу – только на крупном, где на ней не надо сидеть. - Да этой бедняжке лет сорок, она старше меня! - Мишенька, не бывает лошадиных Мафусаилов. - Может, и не бывает, но этой – все равно сорок. Ну, может быть, тридцать девять. Эйзен из вредности сходил на конный завод и проверил. И что ж оказалось? Гнедая кобыла тракенской породы родилась в августе 1917 года, и производителем числился жеребец из цирка Чинизелли! Лошади устроили празднование дня рождения с огромным тортом из яблок и морковки, украшенным клевером. - Кошки? Где кошки? Сколько их? Тридцать четыре? Слушайте, до сцены в покоях Ришелье осталось три дня, и там их должно быть сорок! У Ришелье сорок кошек. В буквальном смысле. Мишка думал, когда Сергей Михайлович рисовал грозного кардинала, с мурлыканьем утопающего в куче мурлыкающих меховых комков, цифру 40 он написал в смысле «очень много, уймища, дофига». Но нет – оказывается, это точное режиссерское указание. Тридцать девять разноцветных котов разыскали по всему городу Риге. Одного – на помойке, и этот черно-белый красавец засветил Эйзену в морду лапой. Самое смешное, что задней. А сороковой из Москвы выписали Котеньку. А поскольку кошку нельзя посадить в поезд, вручить чемодан и билет и встретить на нужной станции – вместе с Котенькой выписали и Толеньку Кузнецова. А раз выписали Толика – не ездить же ему просто так забесплатно. Толика тоже сняли в эпизоде. Синий плащ ему очень пошел! - Я решил, господа: нужно тряхнуть стариной! Мишка послушно ухватывает Эйзена сзади подмышки, приподнимает на пару сантиметров, шумно плюхает на пол и делает вид, что чихает. - Ну и пыли же в тебе, старина! - Нет, я серьезно, – говорит Эйзенштейн. – В этом фильме уже снялись сценарист, лучший друг режиссера, кузен лучшего друга режиссера, кошка кузена лучшего друга режиссера, дочь любимого циркового коня отца режиссера… в нем просто обязан сняться и сам режиссер! - Логично, - говорит Мишка. Хотя его мнения и не спрашивали, Эйзенштейн – режиссер-тиран и ставит исполнителей перед фактом. – Но почему тогда трясти стариной? - Потому что я снова буду играть духовное лицо! И мне даже не требуется брить тонзуру – сэкономим три казенных рубля. Эйзенштейн развлекается. И от души валяет подол коричневой францисканской рясы в дорожной пыли. Кучку дорожной пыли реквизиторы насобирали специально: в чистом городе Риге в сухое время года особо-то не попачкаешься. - И будьте, как птицы небесные! Которые не жнут и не сеют, а покушать им есть чего. А вы даже немножечко лучше. Те, кто не стреляет в птиц из рогатки! – наставительно уточняет он, грозя пальцем оборванному белобрысому пацану. – Мадлена, птичка моя! Тащи нам с господином мушкетером анжуйского. А мальцу – яичницу с салом. Цыц! Выпивать не дорос еще. Мадлена! Притащи мальцу, что ли, изюма. Пусть вино в сухом виде жует. Пузатый и поддатый монах-францисканец шатается весьма убедительно. - А меня вот спрашивают: брат, как жить? А я им всегда говорю… - пьяный монах обнимает не менее пьяного мушкетера за шею, и громким шепотом доверительно шепчет в самое ухо: - «По заповедям!» - Я не вполне понимаю… - мушкетер морщится, силясь связать одну мысль с другой. Мысль ускользает. - Это просто! – убежденно говорит монах. Язык у него уже несколько заплетается. – Если ты живешь по заповедям, то больше ни о чем можно уже не беспокоиться. Есть заповеди… их десять: не убий, не укради, не лжесвидетельствуй, не завидуй. А про не пожри и не выпей ни слова не сказано. Выпьем, сударь! Они чокаются. - А еще есть «не прелюбодействуй», - вспоминает мушкетер. Монах машет рукой. - Есть… но мы же с вами – холостяки, к нам она не относится! Пылающее солнце опускается в море. Сияющий шар, светло-желтый и раскаленный добела в середине, окутанный сияющим оранжевым ореолом, растекшимся в обе стороны – по горизонту. И от солнца – пылающая оранжевая дорожка, переливающаяся закатным солнечным цветом, от раскаленно-белого до оранжевого, отраженная в рябящейся грифельно-зеркальной воде. Мелкий и белый песок пересыпается под ногами. Мишка разулся – ботфорты, ради исторической достоверности, жесткие невыносимо и в первый же день стерли ноги до крови. Потом ничего, притерпелся. Начало сентября, вечер… песок под ногами прохладен и рассыпается с тонким шорохом. В море уходит темный пунктир столбиков-волнорезов. Пляж опустел. Только вдали, далеко-далеко – уменьшенная расстоянием прогуливающаяся парочка. И еще одна… стоя у края прибоя, брызгаются друг в друга водой. - Знаете… - Мишка глядит на Сергея Михайловича, в легкой куртке и песочного цвета, слишком широких, штанах. Без галстука, в распахнутом вороте небрежно повязан светло-красный клетчатый шейный платок. – Знаете, сэнсэй… сюда стоило бы приехать уже ради одного этого заката. - Никогда не возвращайся туда, где был счастлив… - задумчиво говорит Эйзенштейн. Глядя не на Мишку – на море, на разлившийся по горизонту оранжевый яркий закат. - Ну, не знаю, - Мишка пожимает плечами. – В Алма-Ату я бы вернулся. - Ты там был счастлив? – быстро спрашивает Эйзенштейн. Разворачивается – к Мишке. Мишка ненадолго задумывается. - Пожалуй что да, - твердо говорит он. – Да. Несмотря на всё это… если оставить всё это в стороне, хоть это и трудно, отстраниться от всего этого, оставить только чистую суть – да. Я был тогда счастлив. - В Алма-Ату я бы тоже вернулся, - говорит Эйзенштейн. Наклоняется, подбирает редко попадающийся среди песка камушек, и запускает его в воду. Камень прыгает «блинчиком». - Четыре! - удовлетворенно констатирует Эйзенштейн. –Я никогда не был тут счастлив, Мишка. Было много хорошего, много такого, что хочется вспомнить… детский взгляд замечает и детская память сохраняет много хорошего, облагораживает и очищает многие вещи. Но все-таки – я не был счастлив в Риге. Раньше. Мишка тоже наклоняется и подбирает камушек. Разжимает ладонь и протягивает Эйзенштейну. В руке у него – янтарь. Совсем небольшой, в полноготка, и матовый – но все-таки определенно балтийский янтарь. На конях Мишка скачет вообще без проблем. Кроме старой гнедой кобылы, съемочной группе по запросу выделили норовистого жеребца вороной масти в белых носочках, и еще несколько лошадей попроще. Роскошных рысаков для кардинальской кареты пришлось забраковать за неисторичность и неподходящий рисунок движения, их заменили дончаками, а для кареты злодейки выбрали пару легкоупряжных рыжих латвийских. Гонки, скачки, погони – это все Мишка сам, никаких каскадеров. Ну, кроме единственной сцены, где требовалась настоящая джигитовка. Сражения – тоже сам. Заранее взял несколько уроков фехтования, а опыт простой драки – у мальчика из Ногинска и города Шахты не выбьешь никаким профильным образованием. Прыгать в воду – да запросто! Лето, вода еще теплая. Ладно, в сентябре уже стала не очень, но все равно ничего страшного, если сразу же растереться и высушиться, и глотнуть горячего кофе из термоса. Прыгать со стены в заросший крапивою ров? Если можно, покосите крапиву. - В ров будет прыгать дублер. - Что?!! Ну Сергей Михайлович! - Дублер, я сказал. Я не хочу, чтобы исполнитель главной роли сломал себе шею за две сцены до финала. - Да Сергей Михайлович! Что там прыгать-то! – Мишка пылал возмущением и непониманием. – Я выше забирался, когда на «Уоллесе» для вас шелковицу драл. - Только тогда тебе было не сорок. - Мне и сейчас пока что не сорок! Да Сергей Михалыч, Ростоцкий сам прыгает, а он… - Мишка осекся. Он знал, что Станислав Иосифович не любит афишировать свою… скажем так, особенность, а разговор шел в павильоне, и любопытные светотехники уже начали поворачиваться и вострить уши. – Ненамного моложе меня, - неловко выкрутился Мишка. - Ростоцкий прыгал с табуретки на маты. - Если уж на то пошло, и с табуретки можно спрыгнуть – и шею сломать. Ну Сергей Михайлович… ну такая ж сцена зазря пропадет. И только бюджет переводить на дублеров, как будто у нас смета уже не выбрана подчистую. А как бы можно было снять одним длинным кадром! - Михаил Артемьевич, - Эйзенштейн, уже всерьез раздраженный, заложил руки за спину. – Позвольте вам напомнить, что я – режиссер этого фильма. И что все вопросы с длиной кадра решает режиссер по согласованию с оператором, а никак не актеры. Я, к вашему сведению, разрабатывал теорию монтажа, когда вас еще на свете не было. - Когда меня еще на свете не было, вы в школе учились и ничего не разрабатывали, - отвернувшись, проворчал Мишка. - Учился в школе. И разрабатывал – правда, пока еще не зная, что это называется монтаж и я его разрабатываю, - отрезал Эйзенштейн. – Вопрос закрыт. Я уже нашел каскадера и послал телеграмму. Впрочем, непостоянная богиня Фортуна была в этот раз на стороне Михаила Артемьевича. Как ворчал Сергей Михайлович, богиня любит молодых и кудрявых. Каскадер, уже давший согласие на съемки и утвержденный, внезапно вынужден был задержаться сверх графика на другом фильме. Время уже поджимало, и деньги тоже, и Эйзенштейн, махнув рукой, плюнув и изругавшись так заковыристо, что великий Генрих IV тут же преставился бы от зависти, дал согласие: Кузнецову сцену играть без дублера. Темная фигура сорвалась со стены – и полетела, раскинув полы плаща, точно крылья… коснулась земли – и не поднялась. - Мишка! Поднялась, неловко припадая на одну ногу, сильно хромая, побежала к привязанному за кривой куст коню. - Мишка, черти тебя дери! - Разрыв связок, - констатировал доктор, закончив ощупывать лодыжку. – Полный покой как минимум на неделю, пока не сойдет отек. А лучше бы на две. - Ну Сергей Михалыч, ну честное слово… - в такси, пойманном от больницы, Эйзенштейн демонстративно сел на переднее сиденье. – Ну кто же мог знать, что так выйдет, - Эйзенштейн мог. И знал. А вот Мишка его не послушал и проигнорировал его более чем тридцатилетний кинематографический опыт – и в результате подвел его и всю съемочную группу. Мишке редко когда бывало НАСТОЛЬКО стыдно. –Это ведь можно и с табуретки свалится – и ногу сломать. Я в детстве вообще об мягкий диван мизинец сломал! Сцену сняли с одного дубля. Выражение боли на лице мушкетера вышло настолько натуральным, что лучшего нельзя и желать. Ростоцкого вызвали телеграммой. Он примчался, бросив все, аж на самолете – чтобы быстрее. - У нас чрезвычайная ситуация, - объявил Эйзенштейн, расхаживая взад-вперед по гостиничному номеру и сложив руки на животе. Вообще чрезвычайное происшествие, перетекшее в «ситуацию», произошло еще несколько дней назад. Мишка с Эйзеном уже успели с тех пор сорок раз помириться, в этом самом гостиничном номере, с окнами, выходящими на старинную улочку, мощеную булыжником и расчерченную сдвоенною блестящею лентой трамвайных путей. Утро начиналось с первых звоночков трамваев, мелодичного звякания, и только потом – восходящего солнца сквозь крахмальные белые шторы. Точнее, они помирились, еще раз поцапались и еще раз помирились, теперь уже окончательно. Все это время снимали сцены, в которых главный герой не участвовал. Мишка успел отоспаться и посвежеть. - На всякий случай напоминаю, что за фильм отвечает режиссер, и именно режиссер принимает решение. Но, поскольку ситуация сложилась чрезвычайная, считаю необходимым посоветоваться с вами, как с автором сценария и исполнителем главной роли. – Сергей Михайлович говорил серьезно, без всяких хиханек-хаханек. – А ситуация у нас сложилась такая. Не считая мелочей, нам осталось доснять только финальную сцену драки. Но, поскольку Михаил Артемьевич - чтоб я еще раз повелся на эти голубенькие глазки! – повредил ногу, драться он сможет в лучшем случае через месяц. Не спорь. Я знаю, что можешь вскочить и раньше, но, во-первых, пластика все равно будет не та, а во вторых, я не хочу, чтобы ты довел себя до хронической хромоты, мне с тобой еще много лет работать. Значит, нам либо ждать, а это простой, и погода может уйти, либо брать дублера, что дополнительные расходы и тоже не очень. Либо есть вариант, как изменить финал. Можно будет даже использовать хромоту. Но это будет кардинальное изменение. По хронометражу это выйдет примерно столько же, по деньгам дороже, но мы сэкономили на каскадерах, по времени съемок и объему работы – существенно больше. Но это не ваша забота, деньги и сроки. Я хочу услышать ваше мнение по существу. Эйзенштейн развернул перед ними папку. Кузнецов и Ростоцкий, сдвинувшись, склонились над исписанной тетрадной страницей. Сцена была короткой. - Ну… - первым заговорил Ростоцкий. Не очень уверенно. – Вариант неплохой. Но… вам не кажется, что это слишком сильно похоже на ваши же ранние фильмы? - Да! – торжествующе подтвердил Эйзенштейн. Он услышал именно то, что хотел услышать. – И нет – потому что это не последняя сцена. И он перевернул лист. Когда Кузнецов с Ростоцким дочитали, они оба подняли головы – и встретились взглядами. Оба молчали, впечатленные. Не находя, что сказать. Наконец первым заговорил Мишка. - Я так понимаю, у нас со Станиславом в этом деле голос совещательный, но голос все-таки есть, так? Эйзенштейн кивнул. - Хорошо. Тогда: кто за? – спросил Мишка. И сам поднял руку. Ростоцкий поднял руку за ним. Премьера «Мушкетеров» состоялась перед Новым, 1958 годом. 31 декабря. Москва запахла хвоей, мандаринами и шоколадом, снег падал мягкими хлопьями, из витрин призывно выглядывали куклы, самокаты и мишки, украшенные мишурой, а в фойе кинотеатра елка достала до потолка. На экране лихой мушкетер в голубом плаще – под цвет глаз! – сражался с полчищами одетых в красное гвардейцев кардинала. На помощь ему приходили товарищи в голубом. Милая трактирщица выставляла на столы пирамиды окороков, жареных каплунов, пирогов, яблок и сочного винограда, уговаривала никого не драться, прятала от разгневанных буржуа бойкого маленького воришку и разгоняла обидчиков шваброй, не глядя на цвет их плащей и наличие в имени «де». Стремительно мчались кони. Одетый в красный атлас, тощий, сухой, с острым профилем, похожий на хищную птицу кардинал Ришелье разрабатывал коварные планы в окружении сорока кошек. Королева сбрасывала парик, переодевалась пажом и ускользала из дворца, оставив тирана с манекеном и с носом. Злодейка, выхватив у кучера кнут, сама отчаянно погоняла рыжих коней, спеша сообщить кардиналу, что бунтарь-мушкетер обманут, захвачен и брошен в темницу. Конечно, герой сбегал, не без помощи возлюбленной и друзей. Раненый, падал с покрытого пеной коня – прямо в крепкие руки и крепкие объятья. Им оставалось совсем немного: у берега уже ждала лодка, пересечь всего лишь сотню туазов, выбраться из бухты – и они уже вне досягаемости для французских властей. Мадлена и Свист уже запрыгнули в лодку, уже расчехляют парус, мушкетер, хромая на раненую ногу, залезает на борт последним… и тут на берегу появился сам кардинал, и с ним – десяток гвардейцев с заряженными мушкетами! Выход из бухты перекрывает другая лодка, и в ней – тоже вооруженные гвардейцы, не меньше десятка. Вода плещется в борт. Набегает на берег и отползает, оставляя на песке бурунчики белой пены. В высоте прокричала чайка. Мушкетер отбрасывает больше не нужный плащ и обнажает шпагу. Мадлена побелевшими от напряжения пальцами сжимает выдернутое из уключин весло. Беспризорник взял наизготовку рогатку. Опасное оружие в умелых руках. Порох насыпан на полку. Фитили мушкетов дымятся. На кончике дрожит крохотное красное пламя. Красный рукав. Красная мантия. Сейчас эта рука поднимается, отдавая приказ: в атаку! Белый прибой на белесом песке. Сброшенный голубой плащ. Белые облака в синем небе. Белый чепец. Неровная белая челка – точно пух одуванчика. Ветер шевелит плащи. Красные полы плащей. Красный рукав кардинальской мантии. Напряженные усатые лица. Среди них – и безусое, юношеское. И еще одно, совсем молодое. Ветер треплет черные кудри. Синее небо. Красный рукав. - Положить десяток верных из-за одного смутьяна… Это того не стоит. Рука в красном рукаве поднимается и подает знак. Не атаковать – отступить. Лодка под белым парусом скользит по зеленовато-серому морю, пенит воду, оставляя за собою белый бурун. На палубе, в обнимку - мужчина, женщина и ребенок. Парус все меньше, меньше… превращается в белую точку и наконец растворяется в голубом небе и белизне облаков. Титры: FIN. В зале зажигается свет. Стучат поднимающиеся сиденья. Но свет снова гаснет. Это еще не конец. По экрану снова бегут кадры. Гвардейцы кардинала возвращаются домой. Кто-то – к себе на квартиру, кто-то в казарму, у кого-то даже поместье. Их двадцать человек, и из них показали каждого. Кого-то встречает возлюбленная, кого-то – жена в ночном чепчике и с округлившимся под сорочкой животиком, кого-то – жена и дети, радостною кучей повисающие на отце. К кому-то навстречу выбегает огромный кудлатый пес. Один открывает дверь, а за нею, от пола до потолка – полки с книгами, книгами, книгами. Другой – срывает с себя красный плащ, и плащ подхватывает ветром; бывший гвардеец расправляет плечи, вздыхает полной грудью и дает шпоры коню; и вот уже он въезжает под сводчатые ворота монастыря. Кому-то – выходит навстречу старик с клюшкою, но с огромной бьющей его по бедру заржавленной шпагой. Кто-то –входят в квартиру вдвоем, и за ними закрывается дверь. Еще трое – входят в уже знакомый трактир. За стойкою уже другая хозяйка, но за массивным дубовым столом – все тот же монах-францисканец. Он машет им как знакомым, и те приветливо машут в ответ. Льется вино в оловянные кубки. На столе – дымящаяся похлебка, жареные перепела, хлеб, сыр, колбасы, яблоки и виноград. Крупным планом – монах. Он допивает свой кубок, звучно ставит его на стол, утирает губы и улыбается во весь рот. - А вот теперь – точно всё! «КОНЕЦ ФИЛЬМА»