AU, где все живы

Я спросил сегодня у менялы, Что дает за полдирхема по рублю, Как сказать мне для прекрасной Лалы По-персидски нежное «люблю». Торт называется «Черный принц», но его немедленно переименовали в «Персидскую ночь». Несмотря на протесты Сергея Михайловича, требовавшего, чтобы действительно совершенно неподходящее английское название сменили на французское, поскольку, судя по описанию – «ужасно липнет к зубам» - это тот самый пирог, который ел Портос в гостях у семейства Кокнар. - Ты всегда что-нибудь выдумываешь! - Юлия Ивановна с полушутливой сердитостью шлепнула сына салфеткою по руке. – Мишенька, не слушайте его, он такой выдумщик. Прекрасный пирог, со смородиновым вареньем, и ничто никуда не липнет. Правда же? - Замечательный пирог, Юлия Ивановна, - тактично подтвердил Миша. Пирог и вправду был весьма неплох на вкус. И в самом деле - ужасно лип. - Между прочим, варенье собственное, и черная смородина с нашей дачи. У нас там два куста… Сережа за ними совсем не ухаживает! - Мама, я их посадил. - Вот что значит городской человек! – Юлия Ивановна всплескивает руками.- Неужели же ты думаешь, что достаточно воткнуть растение в землю? Мишка и Сергей Михайлович переглядываются и оба держатся изо всех сил, чтобы не прыснуть. Юлия Михайловна Эйзенштейн, урожденная Конецкая – конечно, формально дочь крестьянина, как и пишет в бесконечных советских анкетах, но уж менее деревенского человека не найдется во всем СССР и сопредельных державах! - Мама, я завел себе дачу, чтобы там отдыхать, дышать свежим воздухом и спокойно работать, а не чтобы торчать кверху… не чтобы бегать с опрыскивателем. И вообще, я терпеть не могу смородину! Единственная ассоциация, которую она у меня вызывает - это речка Смородина и Калинов мост, за которым водятся чудовища. - Мишенька, ну вот видите – какой это невыносимый выдумщик! Все персидское пришлось как раз в кон. Юлия Ивановна вышла к гостям в роскошном шелковом бухарском халате, переливающемся добрым десятком оттенков. Привезенном со съемок «Ферганского канала»… и, между прочим, мужском. Перешитым уже в Москве в ателье по фигуре. И в тюрбане. В шелковом голубом платке, закрученном на манер тюрбана. Не может же дочь знаменитого дореволюционного судовладельца Конецкого, бывшая жена знаменитого латвийского архитектора Эйзенштейна и мать знаменитого советского кинорежиссера Эйзенштейна ходить в платочке, как простая советская бабушка! И даже духи у нее были – персидская сирень. Немножечко слишком много духов, если честно… но ведь в пожилом возрасте слабеет не только зрение и слух, но и обоняние, так что сложно рассчитать. Подарок был – роскошный альбом «Персидские мотивы», подарочное издание, глянцевая бумага, цветная фотопечать. И темно-красные розы, не без труда добытые сейчас, поздней осенью, имели вполне ближневосточный вид; как Мишка был прав, что выбрал их, а не хризантемы. И вот сейчас Михаил своим чернобархатным баритоном читает хозяйке стихи из «Персидских мотивов» Есенина. И не может удержаться, чтоб на словах о прекрасной Лале не бросить жаркий взгляд… Юлия Ивановна, в глубоком кресле, под торшером с узорчатым красным абажуром с кистями, раскинувшим теплый круг красноватого света, с удовольствием листает альбом. Иллюстрации к «Тысяче и одной ночи», полупрозрачные черные покрывала, затканные золотыми звездами, жгучие глаза, подведенные сурьмою, над черной чадрой… Как сказать мне для прекрасной Лалы, Как сказать ей, что она моя? Изогнувшиеся в танце красавицы в тщательно прорисованных завитках черных кудрей. Чернота ночи, серебристый шпиль минарета, и тонкий золотой месяц над полумесяцем на мечети. Зарисовки из «Путешествия на восток» де Нерваля. Персидская миниатюра, полуобнаженные одалиски Гуарди и обнаженные – Энгра. Фотографии пыльных и пестрых базаров. Караван-сарай. Погонщики в белых чалмах и лежащие, подогнув ноги, верблюды с гибкими лебедиными шеями. Наискось, через лист – тонкие копья над головами коней в «Шахнаме». Узкогорлые серебряные кувшины в рябящейся синей эмали, с крохотными алыми цветочками и бело-желтыми птицами. - Мишенька, я уверена, в вас непременно есть восточная кровь, - Юлия Ивановна подняла взгляд от книги, раскрытой на развороте, где с одной стороны красовался «Рынок рабов» Жерома, с другой – его же «Заклинатель змей». - Вполне возможно, Юлия Ивановна, - Михаил улыбнулся. – Мои дед с бабкой с Дона, а донские казаки не один век привозили из походов восточных красавиц. -Дон – это питомник красивых брюнетов, - Сергей Михайлович помахал им тортом. - Мне кажется, вам очень пошел бы восточный костюм, - она перелистнула страницу назад. – Я буквально вижу вас в тюрбане… вы могли бы сыграть прекрасного юношу… - Мама, Миша никогда не будет играть никаких рабов. Кроме разве что Спартака, но на фракийца он не похож, а на Туссен-Лувертюра уже согласился Поль Робсон. Михаил, уже открывший было рот возмутиться, с какой это стати не будет, вы мне режиссер, а не господин, не закрыв рот, сходу воскликнул другое: - Он согласился! - Он уже двадцать лет как согласен. И в каждый свой приезд в СССР мне об этом напоминает, - проворчал Сергей Михайлович. – Проблема в том, что Поль – мой ровесник, а Туссен-Лувертюра расстреляли в пятьдесят девять. - Он же вроде бы умер от пневмонии. И, честно сказать, я так и не понял: так Полю Робсону еще слишком мало или уже слишком много? - Пневмония – это некинематографично, - отмахнулся Сергей Михайлович. – А Поль для того, что мы задумали двадцать лет назад, уже десять лет как староват… а нового варианта я пока еще не придумал. Ты сказала, что Саади Целовал лишь только в грудь. Подожди ты, бога ради, Обучусь когда-нибудь! - Мишенька, вы так чудесно читаете - Спасибо, Юлия Ивановна. - Нет, Мишенька, в самом деле чудесно! И как чудесно вы угадали - я обожаю Есенина. В юности мне посчастливилось побывать на его поэтическом вечере. Ах, как все тогда обожали Есенина! Больше него обожали разве что Мейерхольда. Кстати, Мишенька, вы знаете, что Мейерхольд бывал у нас в гостях? - Мама, он знает. Я ему рассказывал. - Сережа, я знаю, как ты рассказываешь - непременно все скомкаешь и переврешь. - Юлия Ивановна, такую историю и второй раз послушать не грех. - Вот, Сережа, слушай, что люди говорят. Мишенька, вы не поверите, Мейерхольд - такая была знаменитость! Какой талант, ах, какой божественный талант. Как жаль, что он так прискорбно закончил. - Мейерхольд сам пожелал побывать у меня в гостях. Сказать по секрету - я думаю, что он хотел познакомиться с будущей родственницей. - Мама, перестань. Это совершенно лишние сведения. - Сереженька, так в этом же вся суть! Кстати, у меня ведь есть фотокарточки Серёжи с Мейерхольдом! Он же вам наверняка не показывал. Сейчас достану альбом. Сережа был тогда такой милый мальчик. И они все там носили такое смешное трико! - Мама, перестань. Ты еще Мише мое фото на горшке покажи. - Сережа, ну что ты выдумываешь! У тебя нет никакого фото на горшке. - Конечно, нет. Потому что фотограф, наснимав ребенка во всевозможных видах, в таком виде снимать отказался. Ты миллион раз рассказывала эту историю, а теперь у тебя я же и выдумщик. Мишка, который вот уже минут пять изо всех сил давит в себе смех, не выдерживает и прыскает. Так по-детски, и по-детски же делает вид, будто поперхнулся горячим чаем, и начинает кашлять, так что Сергей Михайлович оставляет свою битву с тортом и подходит похлопать Мишку по спинке. И на мгновение задерживает руку на спине чуть дольше, чем надо. Если в лучах ты надежды - сердце ищи себе, сердце, Если ты в обществе друга - сердцем гляди в его сердце. Храм и бесчисленность храмов меньше, чем малое сердце, Брось же свою ты Каабу, сердцем ищи себе сердце. Читать стихи Хайяма безопаснее. К тому же они проиллюстрированы. Михаил читает стихи своим ласкающим баритоном, и Эйзенштейн и Эйзенштейн оба вносят свой вклад. Обсуждают, действительно ли Хайям злоупотреблял, как Есенин, или просто эпатировал публику, как молодой Маяковский, и возможно ли в наше время снять фильм про Омара Хайяма – или не дадут показывать на советском экране такое количество алкоголя. Неожиданное предложение вносит Михаил: рассматривать Хайяма как математика, а не как алкоголика. Что тут же сняло первый из вопросов: злоупотребляя, невозможно дожить до восьмидесяти трех лет, до конца сохраняя работоспособность, причем в условиях XII века. О горе, горе сердцу, где жгучей страсти нет. Где нет любви мучений, где грез о счастье нет. День без любви - потерян: тусклее и серей, Чем этот день бесплодный, и дней ненастья нет. - Мама, кстати, торт действительно вкусный. Только не по моим зубам. Пусть будет «Персидская ночь». Но тогда для ночи еще кое-чего не хватает. Сергей Михайлович выгрызает из желтого мармелада тоненький полумесяц, натыкивает его на шпажку от канапе и водружает на оставшуюся половину торта. - Кстати, Сережа, ни за что не угадаешь, кого я встретила вчера на Чистых Прудах. Агнию Касаткину. Она так раздобрела! И между прочим, она до сих пор не замужем. - Мама, что ты делала на Чистых Прудах? - Как что? Гуляла. - В такую холодину, слякоть и скользоту. Замечательно. Между прочим, в твоем возрасте пневмония лечится плохо. А перелом шейки бедра не лечится вообще. - Сережа, ну как тебе не совестно! При Мишеньке вспоминать о моем возрасте. - Юлия Ивановна, честное слово, я ничего не понял. По вам совершенно нельзя предположить, сколько вам лет. Я бы ни за что не взялся угадывать. - Ах, лгунишка! Между прочим, Мишенька, мне эта девица Касаткина никогда не нравилась. Нет, я ничего не говорила Сереже, ведь это его жизнь, а всякой матери больше всего на свете хочется, чтобы ее ребенок был счастлив. Но она мне совершенно не нравилась. Такая назойливая девица! Мне очень не хотелось, чтобы она стала моею снохой. - Мама! Мише это не интересно. - Почему не интересно? Нет, очень навязчивая была девица. Вот Ирочка Хольд – совершенно другое дело. - Мама, Ирочка Хольд давно и счастливо замужем. И Верочка Янукова замужем. И Елизавета Сергеевна благополучно замужем за врачом-онкологом. Не знаю, звонит ли она ему в клинику, чтобы поучать, как лечить пациентов - но, в любом случае, я рад за неё, что у нее все в порядке и что у нее есть кто-то, кого можно поучать, и что этот кто-то - не я. И с Перой мы давно в разводе, она месяц назад вышла замуж, и я даже был на свадьбе. Мама, остановись. Хватит. - Да я-то давно остановилась, - очень мягко сказала Юлия Ивановна. - Это ты продолжаешь перечислять. Сергей Михайлович осекся, быстро порозовел и смутился. Он так совершенно по-детски смутился, что Мише захотелось подойти и обнять его сзади за плечи. Но неудобно было при Юлии Ивановне. Но Михаил все-таки подошел и обнял, удержавшись от того, чтобы ласково подуть сзади под волосы. - И все-таки жаль… - задумчиво протянула Юлия Ивановна. – Жаль, что двоих мужчин не распишут. А ведь в Кодексе о браке и семье препятствий к этому нет. Фарфоровая чашка дзинькнула об фарфор и покатилась по столу, заливая коричневой жидкостью блюдце, объедки торта на блюдце, белую скатерть, фантики от конфет. И опрокинул чашку не Миша. - Сережа, ну что ты пытаешься от меня скрыть? У тебя никогда это не получалось. – Юлия Ивановна пожала плечами, глядя на них двоих. – Ты приводишь ко мне знакомиться своего любовника, и при этом ты же почему-то думаешь, что я ни о чем не догадаюсь. Вы такие милые оба, мальчики. И такие оба смешные. Не понимаю, чего вы таитесь. - Ну вообще-то, мама, потому что это как бы несколько, самую чуточку, незаконно. - Не беспокойтесь, мальчики! – Юлия Ивановна по-девчоночьи хихикнула. И затем посерьезнела. – Я вас не выдам. Мне и при всем желании некому, я же все равно почти никуда не хожу и ни с кем не встречаюсь. *** Жаль, что в такси салон машины не отгорожен от водителя шторками или темным стеклом, как кое-где за границей. До дома дотерпеть было невмоготу – так их внезапно накрыло. Прямо в такси, по дороге домой, как влюбленных подростков – двух взрослых, зрелых мужчин, только что признавшихся матери одного из них, что они – любовники. В темноте, в тесноте, пыльной мягкости чужого авто, катящего по вечерней Москве – жаркий шепот, горячий шепот, прямо в ухо, влажным, щекотящим баритоном: - ...Как назвать мне для прекрасной Лалы Слово ласковое «поцелуй»? Жарким шепотом, голосом, так не вовремя севшим… или вовремя… влажным шепотом в губы: - Поцелуй названья не имеет, Поцелуй не надпись на гробах, Как там… розой поцелуи веют, Сладкой ватой тая на губах. - Там же было про лепестки. - Ничего не знаю. У тебя – сахарная вата, и точка. My favorite fairy floss. - Fairy, indeed? - No doubt. My favorite fairy. Губы так близко, но нет, нельзя… в темноте на заднем сиденьи мало что видно, но в темноте есть звуки, и их невозможно спутать. Целоваться нельзя, но то, что внизу – не видно, и коленом в колено можно толкнуться беззвучно. Длинная капля ползет по стеклу снаружи. За окнами – бегут оранжевые фонари, отраженные в московских лужах, точно размытою акварелью. - «Ты моя» - сказать лишь могут руки…. Нельзя, нельзя, еще только чуточку дотерпеть. Колено трется об колено, и ладонь скользит взад-вперед по колену, пуговица расстегнулась сама собою, нижняя пуговица шикарного твидового пальто, и пола пальто сама собой отогнулась. Жаркий шепот, влажный шепот… - Повтори, не расслышал. - Ты – моя… сказать лишь могут… - …руки…. Руки держать подальше от пояса. И от пояса твидового пальто, и от поясного ремня. Осталось немножко. - Повтори еще раз эту строчку. - Как сказать мне для прекрасной Лалы?.. Шепот – горячий, влажный, жаркий, мимо уха – прямо в волосы, в темные кудри, в шелковый завиток. Тугие завитки – щекотно скользят по лицу. В темноте, в набегающем и уходящем тотчас акварельном свете, почти не видно лица, только глаза, светлые глаза, светлые глаза из-под черных ресниц, таких черных, точно глаза насурьмлены от природы, светлые глаза – под белесыми ресницами, прозрачные глаза, акварельные, такие светлые, что и не понять – какого они цвета… fairy floss. Колено скользит по колену. Больше нельзя. Пока что нельзя. Тряхнуло на колдобине - заставив подскочить и ухватиться за спинку сиденья. Ладони взмокли, на ворсе переднего сиденья наверняка останутся пятна. Ладно, бог с ними, высохнут. Ладони влажные от желания – и одна, и другая, когда они переплетаются, две мужские руки… одна – крупней и сильнее, другая – пухлей и поменьше. - Но ваша мама… она меня поразила! - Миииишенька… эта женщина в молодости читала Захера-Мазоха, когда съезжала после развода, увезла из Риги два саквояжа порнографии, в Петербурге охотилась за автографом Кузьмина, а ее любимым писателем до сих пор остается Оскар Уайльд. Я скорей боялся, что ей в принципе не понравится, что я... Любовь – роковая беда, но беда – по воле Аллаха. Что же вы порицаете то, что всегда – по воле Аллаха. Возникла и зла, и добра череда – по воле Аллаха. За что же нам громы и пламя Суда - по воле Аллаха? Договорил Сергей Михайлович уже дома. До окончания фразы еще было - расплатиться по счетчику, выскочить под холодную мокрую морось, подняться на четвертый этаж - шесть лестничных пролетов, невыносимо высоких, как шпили соборов... захлопнуть за собой дверь, повернуть ключ, щелкнуть защелкой. Вот тут наконец досказал: - ... Не понравится, что я снова с кем-то... - не сказал "с кем-то завел роман". Нет. - У меня опять кто-то есть. А вот насчет того, кто именно - нисколько не опасался. Только повернуть ключ, повернуть выключатель... дома! Твидовое пальто, кожаное пальто - все летит как попало, бесформенной грудой, не попадая на вешалку. Шляпы, кашне - сорванные, как чадра. Губы, наконец-то дорвавшиеся до губ. - О любви в словах не говорят... Жаркий шепот, влажный шепот - в самое ухо, влажно-бархатным баритоном, твердость стены за спиной и клетка мишиных рук. Твердость стены, шершавость обоев - под ладонями, и жадные губы навстречу - нужно лишь чуть наклониться. - Руки... - Руки... Да черт возьми! Руки ж помыть после такси! Непонятно, кто первый вспомнил, непонятно, кто первый отстранился - не хочется, отчаянно не хочется разлепляться, как платоновым двухтелесным созданиям, всего несколько шагов по коридору до ванной, и по дороге - сброшенные пиджаки, отлетает рубашка, сорванная вместе с галстуком. - Что сказать мне для прекрасной Лалы? - Мишка, выбери что-нибудь другое. - Как насчет Саади? При Саади не носили чертовых рубашек с таким количеством чертовых мелких пуговиц! Одна из пуговиц выдирается с мясом. Да черт с ней! Губы скользят по коже. Сердце заполошно колотится - как будто никогда ничего не было, как будто сейчас - в первый раз. - Мии... шенькаааа... Губы целуют - прямо напротив сердца. В сердце. Сердце бьется... Оно уже слишком старое, с кучей миокардных рубцов, но сейчас это все равно. Сердце бьется под Мишиными губами. Бьется - в губы.