AU, где все живы

Закатное люминисцентное золото-розово-оранжевое небо четко очертило снаружи серо-голубые совершенно плоские облака, точно силуэты, вырезанные из бумаги. По одной стороне - определенно точно военный флот, характерные со всеми палубными настройками эсминцы, ракетные катера и броненосцы. По другой - огромная туша исполинского броненосца, но другого, животного. Разинутая пасть, только хвост - с шаром, тяжелой костяной булавою на конце, как у какого-то из динозавров. И броненосцы и катера - идут прямо в раскрытую пасть. - Устал... - говорит Мишка. Запрокидывает голову, потягивается... Бросает, скосив глаза, быстрый взгляд - в полупустом трамвае смотреть особо и некому, один кондуктор, и тот в другом вагоне, да в хвосте пара бабусек, в платочке и в соломенной шляпке, увлечённо о чем-то шепчутся, склонив головы. И, быстро склонившись вбок, на миг прижимается щекой к эйзенову плечу. - Насмотрелся на них - и устал от них. Мишка сегодня прилетел из Мурманска. Устал - от концертов, выступлений и встреч, устал от дороги и вообще от всего. От московской жары, уже навалившейся, не успел выйти из аэропорта. Настолько, что парадоксальным образом совершенно не захотелось лезть в качучее авто, закинули туда чемоданы, а сами поехали, долго и с пересадками, на трамвае. - Они, конечно, красавцы, любоваться и любоваться. И люди там замечательные, меня за всю жизнь на суше с таким радушием не принимали, как моряки. А каким чаем меня там угощали! И с эстетической точки зрения, красавец-матрос - это, конечно, штамп, или троп, или что там, но это правда, в белоснежной форме - это очень красиво. И корабли, корабли... красавцы! Но устал от них. Смотришь и думаешь: зачем они, ну почему они обязательно нужны, неужели не может быть так, чтобы их и вовсе не было, не было в них нужды? Эйзен вздыхает. На короткий миг удержав Мишкину голову у себя на плече. Удержавшись, чтобы не запустить пальцы в Мишкины волосы. Все-таки бабуси, в платочке и в шляпке, в хвосте, да и кондуктор всего лишь в соседнем вагоне. Трамвай позвякивает, и все-таки не настолько он раскалился, как бензиновый транспорт. Трамвайные звонки - как ветровые колокольчики с иероглифами "прохлада". Облака растеклись, затопили весь горизонт, все еще плоские и голубые. По одну, по другую сторону, а между ними - пониже, над закатным проблеском еще непроеханных трамвайных путей. Единственное еще облако над потемневшей голубизною - заяц, взобравшийся на корягу, как в книжке про деда Мазая. - Знаешь, Мишка - я вот тоже часто думаю, зачем они. Самое больше удовольствие я получал, когда снимал самый жестокий из своих фильмов, и в самых опасных условиях, на действующем минном складе. Когда снимал этот красавец-корабль, никогда так и не воевавший, этот корабль-инвалид, у которого даже сам металл не хотел воевать. Тогда я этого еще не понимал, тогда я просто от души веселился, что снимаю корабль, который не стал стрелять, в роли корабля, по которому он не стал стрелять. Получал огромное удовольствие, подбирая типажи красавцев-матросов, восстанавливая такелаж и разворачивая корабль, который годы и годы простоял неподвижно. Вообще-то всего лет шесть, но это годы и годы, когда тебе самому всего двадцать семь. Непередаваемое чувство, когда для тебя, по твоей команде - вздрагивает железная туша, годы пролежавшая неподвижно, медленно, с натужным скрежетом, но оживает, оживает, чайки с криком срываются с мачт, и корабль - оживает. Какое удовольствие получал, разбирая старые чертежи, чтобы превратить этого минного... в смысле мирного пенсионера снова в боевой красавец-корабль, и когда снимал настоящие боевые корабли, красавцы, хищные миноносцы, эти - уже по-настоящему воевавшие, и готовые в любой момент - воевать снова. И все это - ради боя, которого не должно случиться и не случится. Но тогда, Мишка, когда веселился и получал эстетическое удовольствие, и снимал не состоявшийся, и правильно, бой - все равно по-настоящему не понимал еще. А вот теперь все чаще думаю: неужели же мы сами все еще не устали от этого? Неужели никогда не настанет такое время, когда все эти красавцы будут нужны для музеев, а не для боевого дежурства? Черный автомобиль давно уже припарковался, и водитель даже вытащил чемоданы. В небе сверкнуло - отблеск на черных округлых автомобильных боках. Как раз, только вошли в квартиру - и ливануло. Окно вспыхивает фиолетовым. - Не будем закрывать? - просительно предлагает Мишка. - Не будем! Молнии отчего-то безмолвные. Грома не слышно совсем. И дождь - хлещет, но почти не шумит. Мишка стаскивает рубашку, облокотившись на подоконник, смотрит на ливень в открытом окне, и на молнии - беззвучные, золотые, вспыхивающие на темносинем фоне дождя. И Эйзен тоже подходит и смотрит. - Тринадцать... О, четырнадцать. Гром на четырнадцатой, наконец проснувшись, глухо ворчит вдалеке. Хочется тоже расстегнуться навстречу ливневой свежести, и он так и делает. Мишка разворачивается спиною к окну и снова опирается на подоконник, но ненадолго. - Кстати... сэнсэй... - он идет к так и не раскрытому чемодану с наклейками "Мурманск" и "Москва Внуково". - Главное-то чуть не забыл! Заложенный в свитер с разноцветными ромбами - потому что хоть и лето, но все-таки Мурманск, замотанный в пять носовых платков - для сохранности... Мишка наконец выкапывает и разворачивает подарок. - Это вам. На ладони - крохотный, искусно вырезанный из кости тюленчик. Порезаны даже смешные топорщащиеся усы, и малыш будто бы улыбается и машет лапкою-ластом. Тюленчик-белëк, только он не совсем белый, резная кость - желтоватая, и как будто бы очень старая... - Мишка, это что - мамонт?! - Да. Так что при изготовлении ни одно животное не пострадало! Дождь шумит, направление его поменялось, и теперь он захлестывает в окна. В это время в Мурманске - белые ночи, и едва зацветает сирень. А в Москве - под окном на клумбе пригнулись к земле под дождем отцветающие белые пионы, если вдохнуть глубоко-глубоко, полной грудью - даже досюда доходит пионовый запах, смешанный с запахом ливня. И уже набили свои длинные бутоны царские кудри.