AU, где все живы

Определенно, это, черт возьми, странно – Мишке спать с мишкой. Тем более когда одному из этих медведей, черт возьми, сороковник. Мишка прилетел из Перу. Больше всего мишка похож на мешок с вязаной белой мордочкой и чисто символическими помпончиками лап и ушей, и набит ламьим пухом. Или не ламьим, какие там альпаки, викуньи, кто там еще, из кого чешут пушистую шерсть, если честно, Эйзенштейн в них не разбирается, в живых в зоопарке еще более-менее, а уж в шерстЯх и пухАх – это точно нет. Но когда прижимаешь мишку к себе – он мягкий. Эйзенштейн в Перу не поехал. Во-первых, в его возрасте и с его кардиограммой такие высоты над уровнем моря, разреженный воздух, экзотическая пища и прочие прелести категорически противопоказаны. Во-вторых, там вылезли какие-то бюрократические проблемы, МИДы, видимо, как Фортуна, любят молодых и красивых, а старых и толстых не очень. А в-третьих, он и сам бы все равно не поехал, как, вы предполагаете, можно бросить курс в разгар учебного года? У Мишки нету таких проблем, Мишка поехал в Перу снимать документалку об индейской культуре. Точнее, сниматься в документалке. Жаль, что Мишку все равно переозвучат, по-французски он не говорит, и текст, который он читает как рассказчик, во французском варианте картины будет читать кто-то другой. Картина будет франко-советская, у иностранных режиссеров Мишель Кузнетсофф теперь нарасхват. Мог бы и в Париже задержаться, ворчит Эйзенштейн, никто тебя сюда на аркане не тащил и оттуда пинками не гнал, с точки зрения благонадежности ты одинаково безупречен по обе стороны занавеса. И как вообще режиссер позволил тебе уехать до завершения монтажа, а если понадобится что-то доснять павильонно, или что-то переозвучить? Ох уж эти молодые и самонадеянные, nouvelle vague у них, у нас тоже был пролеткульт, но мы такими безалаберными не были – хотя были, и помнит, что были. Но Мишка – Лима-Париж, и через два дня, только чтобы успеть утрясти все формальности – Париж-Москва, с промежуточной посадкой в Варшаве. И Эйзенштейн, кажется, понимает, почему так. У прилетевшего Мишки в глазах – Мачу-Пикчу и Вайна-Пикчу, ступенчатые зеленые склоны, развалины храмов в тепло-коричневых и сероватых оттенках камня, ступенчатые пирамиды, и темно-серые, грифельные вертикальные скалистые пики вдали, окутанные бледно-серым туманом. Бесконечно-зеленые горы, ярко тепло-зеленые вблизи, и вдаль – всё холоднеющие, когда они не в тумане, и туман не превращает холодную зелень в грифель. Если только цветная пленка не исказила оттенки, но «Кодаку» можно, вроде бы, доверять, а больше Эйзенштейн доверяет Мишке. От прилетевшего Мишки веет этими оттенками и цветами, он окутан горным зеленым и бледным туманом и облаками. В голубых глазах у Мишки – отразились зеленые горы, как в небе. Мишка привез вместе с мишкой красные пончо с вертикальными полосами, многоцветные, с преобладанием красного, вязаные шапки (что очень кстати, потому что в доме опять пропало отопление, у соседей, Эйзенштейн к ним заходил, дети ходят по квартире прямо в валенках, только сняв с них галоши) и переписанные от руки ноты, которые пытается разучивать на гитаре. Смущенно признает, что на гитаре это не совсем то, у нас там будут индейские флейты. У нас, ишь ты! Медведя Мишка, сказал, сначала хотел назвать Кондор, но потом решил, что тот для этого слишком милый, да и нелогично называть животное другим животным. Поэтому в итоге назвал Акапана – облачко, маленький вихрь. Эйзенштейн из вредности зовет его Эль Гордо, иногда, так и быть, Гордито. Наглый медведь так и поселился на большой эйзенштейновской кровати и упрямо не желает переезжать к Мишке, на его собственную, узкую, под тем предлогом, что там племянники его сразу же заиграют. Эйзенштейн, когда ложится спать один, говорит ему: «Ну что, наглая медвежья морда?» - и подсовывает его к себе под бок. Красные перуанские пончо прижились среди красных мексиканских ковров, как родные. Но все равно, этот красный цвет ничего не решает – от Мишки веет зеленым и тепло-коричневым, он окутан ими, как шлейфом духов, у Мишки в глазах – зеленые склоны и храмы, сложенные насухую из хорошо обработанного камня, дикие ламы на ступенях полуразрушенных храмов и кондор высоко в небе. В Москве с наступленьем зимы пространство сжимается. В других городах особо не замечал – но в Москве сжимается определенно. Немного раздается потом к Новому году, и потом обратно сужается до весны. Мишка приносит с собою простор, волю высоких зеленых гор. Когда сидит под лампой, с ногами в кресле, и отрывается от сценария, чтобы спросить: а вот тут – почему так? Каждый раз снимает очки, в которых читал, когда переводит взгляд на Эйзенштейна. На другой стороне планеты, в Перу, весна только недавно перешла в лето, и зеленые склоны сейчас затянуты дождевой пеленой. В голубых глазах Мишки – зеленые склоны и тепло-коричневые развалины храмов. Они же – на фотографиях, которые проявляли в ванной, не пуская никого, даже тетю Пашу помыть руки, мыла на кухне. Фотокарточки лежат по всему дому, на рабочем столе, и на диване, на кухне на холодильнике, и их никому не хочется втыкать в уголки-кармашки в альбом или убирать в конверты из плотной красноватой бумаги. Мишка забирается в постель, в пижаме в тонкую темно-зеленую полоску, благо батареи наконец починили, или прочистили, что уж там с ними делают, и укладывает Эль Гордо посредине между ними, между двух подушек, укрыв одеялком. - ЧуднАя у нас семья, - говорит он. – Два медведя и броненосец. - Мишка… - Эйзенштейн придвигает свою подушку поближе. - Я знаю, почему ты не остался в Париже на Рождество. Да ведь?