AU, где все живы

Улицы вдоль каналов. Анфилады комнат с золотом, зеркалами и белизною, хаотичным нагромождением завитков, статуй и позолоты. Почему-то – комнаты тянутся вдоль каналов. Это даже не комнаты, это улицы в хаосе позолоты. Огромная белая кошка, размером с хорошую статую, с одной подогнутой переднею лапою, только почему-то вместо головы у нее – перевернутый усеченный конус, как головной убор у египетских цариц. Хотя это и есть царский убор. И белая кошка – не статуя, она тянет белую лапу, пытаясь загрести тебя… У гранитных коричневых сфинксов – в лапах железные ножницы, они ждут того, кто пройдет между ними, чтобы ухватить и отрезать воротник куртки, или полу… Эйзен открывает глаза, первые мгновенья бестолково пытаясь сообразить: что я, где я, почему подушка в другую сторону? Не сразу доходит, что он уже не в Ленинградской гостинице, и не в купе поезда – уже в Москве, у себя дома. У кровати горит зеленая лампа. - Проснулись? Сейчас принесу вам чаю с малиной. И поставьте градусник. Прямо сейчас, ну что вы как маленький! Это даже не горчичник, это не больно. Мишка заботливый, и Мишка обиженно кривит губы. Мишка дуется. Мишка считает, что это он, Эйзенштейн, простудился, как малое дитё, за которым не уследили, и вот теперь Мишке с ним нянчиться. Хотя, по справедливости – они оба одинаково мотались по одному и тому же холодному Питеру. По Ленинграду. В последний день, когда закончили съемки – взяли себе один день выходного, и целый день бродили вдвоем. Бродили по улицам, вдыхая мокрый холодный воздух, и серый ветер с Невы, рвущий цветные шарфы. Любовались мягкими оттенками зданий, розовый рядом с желтым, и то грифон, то розетка, то девичий лик – стоит только поднять глаза. И радовались – вновь покрашенным, еще ярким заплатам на месте осыпавшейся штукатурки и новым вставленным рамам. Шрамы – свидетельства не о ранах, а о заживших ранах, тот, кто в шрамах – значит, он выжил. Любовались желтыми листьями, плывущими по каналам, целыми потоками желтых листьев, пластами, полотнами, растянувшимися по воде. Рыжиною, ярко-рыжими купами осенних деревьев где-то над Летним садом, рядом с сияющей на закате розово-рыжиной Инженерного замка. Желтыми листьями между серых камней канавок, выпуклых серых камней, тронутых яркой зеленью. Желтыми листьями – на ярко зеленых газонах. Шагали мимо атлантов на Миллионной, мимо недавно покрашенных заново, в черный и золотой, ажурных ворот, по которым двадцать лет назад лезли ноги в матросских ботинках; ботинки специально не стали поручать шить костюмерам – искали по чужим чердакам, кладовкам и барахолкам подлинные, объявление размещали в газетах: «Актеры с собственной формой приветствуются». Мимо Казанского, гордо вознесшего свой зеленый купол над рыжестью, и мимо Исаакия, вновь засиявшего золотом. Росписи потемнели и обвалились, маятник временно сняли, чтоб не мешался, но над стенами работали реставраторы с кисточками и хитрыми какими-то приспособлениями, суровая дама с седыми буклями и в нарукавниках рявкнула: «Для кого написано: закрыто на реставрацию?!». В храме-музее пахло не ладаном, а свежей штукатуркой и химикатами. С самого верха собора – пришлось немножко приврать, что киношники, ищут натуру для съемок («Благо ваши, Сергей Михайлович, патлы нельзя не узнать») – смотрели на пестрый город. Он снова был пестрым, тусклая зелень фигур входила в парадоксальный резонанс с бледным разноцветьем домов, тротуаров, газонов, воды, закрытого тучами неба – и яркими купами ярко-рыжих деревьев. Опасливо придерживались – от ветра – за занозистые стойки лесов. - Видишь, Мишка, вон там местами провалы? Как будто там, между деревьями, что-то намного ниже. - Вижу. И что там? - Молодые деревья. - Что? - Такие же пожелтевшие, но пока еще маленького размера молодые деревья, которые посадили на месте тех, которые вырубили на дрова. Мимо черных крылатых львов с золотыми лампочками на макушках. Мимо гранитных сфинксов – с лицами «Говорили же, всё пройдет и наладится. Что за дурацкая идея была – нас от варваров увозить. Слабоваты они – сладить с воплощеньем Амона». Снова мимо атлантов на Миллионной и мимо черных египетских атлантов на набережной. По песку – прямо у самой кромки воды, золотисто-прозрачной и пенной, как разлитое пиво, невской воды, вобравшей в себя оттенки песка и каменных стен. Мимо клетки с двумя умильно-розовоухими кроликами, светло-серым и кремовым. - Аааа… извините, а можно спросить? - Где тут пообедать? Да вон указатель: столовая. - Нет, указатель-то мы увидели. Эти зайцы – они же не потому, что тут ферма и их разводят на мясо? - Да боже упаси, что вы говорите такое! Это ж ангорские. Они же пуховые. Из Америки по ленд-лизу прислали. Ну и школьников когда на экскурсии приводят – им нравятся. Мимо Медного Всадника, снова свободного и поднявшего бронзовую десницу. - Мишка, а знаешь, какое у него выражение на лице? У Мишки бархатистая и холодная щека, и ему приятно шептать на ухо. - ??? - «По фигу!». - Хм… я бы скорее сказал: «Я же вам говорил: справлялись раньше, переживем и это». - Ну вообще-то я примерно это же и сказал. - Интересно, а он менял выражение лица? В ту пору, когда гонялся за уцелевшим от наводнения горожанином? Не-не, только не говорите про эффект Кулешова, эффект Кулешова я сам замечательно знаю! У змеи было выражение морды: «ну ты все-таки поаккуратней со своими копытами!». У коня: «да я стараюсь, ты сама не крутись!». Ели пышки, обсыпанные сахарной пудрой, в Коломне, и пирожки с горячим бульоном на Невском. Стояли на стыке моста, где двадцать лет назад раскладывали чучело лошади, чтобы интеллектуально и устрашающе-эстетично упало, и загрязнило, увы, акваторию в судоходном месте. И где раскладывали белокурые волосы девушки, привязанной и прикрепленной наглухо сотнею тросов, чтоб не дай Бог ничего с ней не случилось, даже не ободралась об шершавую мостовую. Стояли, облокотясь о перила, на мосте через канал Грибоедова. Эйзенштейн до сих пор сомневался, пригодится ли эта сцена, но тем не менее позавчера ее все-таки сняли. И Эйзенштейн между дублями перерисовал знаменитый рисунок, только несколько ближе к пушкинскому стихотворению. Стояли, облокотясь о перила, на мосте над Зимней Канавкой. - А знаешь, Мишка – это мое самое любимое место в Питере. - А я вот его впервые увидел, когда впервые побывал в театре на опере. - Хм, меня маменька тоже водила. Для просвещения и предостережения о том, до чего доводят азартные игры. Мы с мальчиками в школе азартно играли в ушки. - А знаете, в этой опере есть рассказ о настоящей любви. Самой настоящей и истинной, какую я только знаю. - О любви к деньгам? - К человеку. Ария Елецкого. Если перевести с поэтического языка на нормальный: я люблю тебя, я готов многое для тебя сделать, я надеюсь на взаимность, но я не собираюсь на тебя давить или чего-то от тебя требовать и претензии предъявлять; пусть будет так, как ты сама хочешь: замуж – отлично, просто дружить – значит, просто дружить, вообще никак – нет так нет; в любом случае, это не изменит моего к тебе отношения, если тебе понадобится помощь или поддержка, ты всегда можешь на меня рассчитывать. Перила были холодные, в дождевых каплях, и пальцы у Мишки – холодные на перилах, и у Эйзенштейна – холодные. Они грели пальцы, переплетя их, в одном кармане. - А ты уверен, что Елецкий поет о своих истинных чувствах, а не просто рисуется? - А даже если и рисуется. Все равно – ведь рисуется тем, что говорит именно правильные вещи, именно то, что свойственно настоящей любви. На закате, позолотившем канал, вздумали кататься на катерке. Огни фонарей плыли в синих водах каналов растопленным золотом, а зеленые своды мостов были – над головой, протяни руку. Лодочник выдал им шерстяное суровое солдатское одеяло, пахнущее махоркою и лавандой, но тем не менее, когда выходили обратно на пристань – оба стучали зубами. А все кондитерские с пирожками, горячим бульоном и чаем, и даже пельменные, и даже рестораны поблизости – все закрылись уже. Грелись в такси, стуча зубами и заматывая руки друг другу шарфами, грелись в номере, незаконно включив кипятильник… Чайник свистит на кухне, как у Дэвида Копперфильда, из спальни его замечательно слышно. Мишка входит с подносом. Белая фарфоровая чашка парит, и чай в ней – густой, насыщенно темно-розовый. - Ну, померили, сколько у вас? – Мишка забирает градусник и умилительно щурится, выглядывая серебряный столбик. – Тридцать семь и четыре. Ну, это уже ерунда! - Мишка… - говорит Эйзен. Голос у него сипловатый. - Чего? Эйзен насвистывает ноты из «Пиковой дамы».