***
Первые две недели время тянется в ритме крейнтаунского трамвая: то разгоняется, громыхая колёсами и тревожно звеня колоколом, то с вялым скрипом плетётся, издыхая на ходу. Дар начинает понимать, почему Эш без колебаний согласился выложить за пребывание здесь шестьдесят штук. Знал бы Дар заранее, на какое мучение себя обрекает, попросил бы вдвое больше. К концу второй недели новизна окончательно выветривается из спёртого воздуха Академии, и практические искусства, ещё недавно казавшиеся чудом, становятся рутиной. Под строгим надзором Танэ Дар исправно посещает лекции. На иллюзиографии и прорицании он садится рядом с Келвином и корябает забавных человечков в его тетради. На гомологии (которая оказалась совсем не тем, на что похожа по звучанию) он организовывает игорный клуб на задних рядах, облапошивая богатеньких простофиль на сотню цингелей за лекцию. На фигуративном живописании искусники садятся за мольберты, вырисовывая простые фигуры — пирамиды, кубы и сферы — и волшебными своими кистями заставляя их покидать двухмерное пространство холстов. Ни у Танэ с её кинжальной магией, ни у Дара с его полным отсутствием таланта ничего не выходит, так что он развлекается, рисуя портреты всех присутствующих. К четвёртому занятию он одаривает уродливыми карикатурами свою любезную смотрительницу, профессора живописи, Люсьена и Фредерика-Дейва (версия с горбом). Надо сказать, никто из них не испытывает должной благодарности за подарки. В следующий раз Дар планирует нарисовать Келвина, который, несомненно, будет хранить вышедший из-под кисти великого оракула шедевр до самой смерти, после которой он перейдёт потомкам (одному из семерых, что Дар ему напророчил). Единственной отрадой становятся посещения трапезной во время завтрака, обеда и ужина, когда Дар набирает полную тарелку деликатесов и подсаживается за стол к Люсьену. Наблюдать за его приёмом пищи — совершенно особенный опыт, и ничто не доставляет Дару большего удовольствия, чем любоваться, как его блюдо наполняют яства одной цветовой гаммы. Когда Дар спрашивает, почему на его тарелке всё исключительно зелёное, Люсьен просто отвечает: «Четверг», и Дар начинает прослеживать закономерность. По средам еда Люсьена состоит из продуктов жёлтого цвета, по четвергам — зелёного, по пятницам — синего. Недельный рацион этого чудика напоминает радугу, и иногда Дару кажется, что из пищи он черпает вовсе не питательные вещества, а сам цвет, потому как красок его белоснежному телу определённо не достаёт. Теория, правда, остаётся неподтверждённой, поскольку на почти любые вопросы Люсьен отвечает молчанием. Когда унылая компания ледышки Дару надоедает, он отправляется в турне по трапезной, подсаживаясь к благоговеющим искусникам и щедро осыпая их всевозможными пророчествами. — Нельзя подходить к людям и обещать им мучительную смерть! — шипит на него Танэ. — Нет? Но как мне тогда заводить друзей? — ноет Дар, но смотрительница остаётся непреклонной. Кажется, она всё ещё дуется на него из-за прошлой недели, когда он напророчил отпрыску Фаррена любовную интрижку в ближайшем будущем, и им пришлось до утра строчить ему любовное послание от Таинственной Незнакомки. И поскольку единственными девушками в Академии остаются Танэ и «Вдовушка» (которую никто так и не видел), окрылённый внезапным чувством Нико теперь ходит за смотрительницей по пятам, как утёнок, принявший первую встречную за свою мать. — Тебе мало тех, что есть? — бурчит Танэ. — Новый друг лучше старых двух, — важно декламирует Дар, косясь на Люсьена. Сегодня на его тарелке сливы, баклажаны, ежевика и инжир — фиолетовые, как синяк на утро после драки. — И почему он не поддаётся моему чарующему обаянию?.. — Люсьен ни с кем не общается, — отвечает Келвин, отрываясь от записей, которые он неотрывно ведёт по настоянию Дара. «Чтобы научиться смотреть в будущее, истинный прорицатель должен сначала постичь искусство подмечать настоящее. Ты это записываешь? Записывай скорее». — Да ладно? А мне показалось, такой компанейский парнишка! — вздыхает Дар. — Забудь о нём, — советует Келвин. — Он наверняка считает, что слишком талантлив для таких простых смертных, как мы. То есть как я. Ты-то всё-таки оракул, — он виновато краснеет и зарывается носом в тетрадь. — Но он даже с Фредериком и его прихвостнями не водится — много чести. — Даже с Фредериком! — притворно восклицает Дар. — Кел, золотко, этот твой Фредерик и яйца вываренного не стоит. — Выеденного? — Да нет, выеденного, может, и стоит… — задумчиво хмыкает Дар, не видя в исправлении подвоха. Он смотрит в сторону Фредерика-Дейва, который со дня знакомства так и ходит с неестественно прямой спиной, будто боится, что малейшая сутулость мгновенно обернётся для него горбом. Дару не стыдно: возможно, он уберёг беднягу от незавидной участи Квазимодо. — А что у него за искусство? У господина Шлюпкодуя-Фуфло. Келвин давится ватрушкой, и Танэ угрюмо хлопает его по спине, а Дар заботливо подаёт стакан воды. — У Люсьена… другой подход к практике, — откашлявшись, говорит Кел. — Он из тех, кто верит, что магия — это, скорее, точная наука, а не искусство. Ну, разумеется. Однако сие учебное заведение всё ещё называется Академией практических искусств, а не практических наук, не правда ли?.. — Поясни, — требует Дар, следя за тем, как Люсьен прикрывает рот рукой, жуя. Аристократичность так и сочится из него, как из спелого персика, если сжать в ладони. О, Дар бы с удовольствием сжал бы кое-что в своих пальцах… Хотелось бы ему оказаться настолько близко к этому мраморному изваянию, чтобы слизнуть капельку этой аристократичности с его губ. Вот только… не примёрзнет ли язык, как зимой к качелям?.. — Насколько я знаю, его метод заключается в воздействии на реальность не абстрактными символами и образами, а сложной системой формул и уравнений… — Погоди-ка, — Дар манерным взмахом руки обрывает лепет Келвина. — Ты хочешь сказать, что он колдует с помощью… математики? — Ну, если упростить… — О мой бог, — выдыхает Дар потрясённо. — Это настолько скучно, что даже немного возбуждает. Такое вообще бывает? — Нет, — отрубает Танэ, а Келвин скромно тупит глаза в стол, покрываясь пятнами румянца, как и всегда, когда Дар произносит слово на «в». Когда-нибудь Дар расскажет ему про минеты, и несчастный Келвин вскипятится и выпарится без остатка. — Математика… Ужас какой. Хотя Огги была бы в восторге. — Кто такая Огги? — Моя сестра, — бездумно выпаливает Дар, но под предупреждающим взглядом Танэ поправляется. — Сестра во Христе. Во Творце. В общем, она из Обители. Келвин понятливо кивает и что-то помечает в тетради. Хороший мальчик. Кто бы мог подумать, что в Даре сокрыт такой впечатляющий талант к педагогике? Может, остаться в Академии преподавать? — А трость? Зачем ему трость? — Дар бестактно тычет пальцем в изящное изделие с набалдашником в виде журавлиной головы, которую Люсьен прислонил к столу, ужиная. — Разве он хромает? Келвин пожимает плечами. — Он с первого курса с ней не расстаётся. Вроде бы, я что-то слышал о несчастном случае с лошадью… Хотя Фредерик утверждает, что ногу ему сломал брат. — Марсель? — с сомнением тянет Дар, вспоминая наивно распахнутые голубые глаза, радующиеся дешёвому трюку с картами. Его знакомство с Марселем нельзя назвать долгим, но Дар редко ошибается в людях, и если средний из Шлюмбобубов-Фондю что-то и ломал, то вряд ли это были чужие кости. Крылья бабочки — вот это возможно. И наверняка после трагического происшествия Марсель плакал, как ребёнок. — Нет, Гюстав. Старший из них. Дар пытается вспомнить всё, что когда-либо слышал о наследнике графа, но ничего не приходит на ум: от Головы Журавля сплетни нечасто долетают до низов. Иногда какая-то грязь и спускается по шейным хребтам и застревает в перьях, но её смывает приливом слишком быстро, чтобы о ней помнить. — Он тоже учится в Академии? — Выпустился несколько лет назад. Я его не застал, — признаётся Келвин, и лёгкая дрожь в его голосе говорит о том, что об упущенной возможности он ничуть не жалеет. Занятненько. — Но ведь что-то о нём известно? — не унимается Дар. Эта семейка определённо будоражит его воображение. — Я… — Келвин начинает теребить край тетради, как всегда, когда волнуется. — Я не знаю, правда. Можешь спросить у Фредерика, он его боготворит. Дар приподнимает брови, постукивая ногтями по столешнице. Хоть он никогда и не видел Гюстава Фаберже-Куку, он вполне себе может представить человека, которого местный задира возвёл в статус кумира. Интересный набор получается из графских детишек: костолом, мечтатель и Люсьен. Надо будет сказать Огги, чтобы не волновалась за своих чудищ — бывает и хуже. При мысли о племянниках в животе Дара ворочается тоска — клубок холодных змей, у которых никак не получается распутаться. Интересно, они уже забыли его лицо? Зовёт ли Джейми теперь дядей Эша? «Тятя» — вот как он обычно говорит. Элайза предпочитает словам игривые укусы — может, попробовать эту тактику с Люсьеном, раз с речью у него очевидные проблемы?.. — Что-то я утомился, — говорит Дар, со звоном роняя столовые приборы на пустую тарелку. Танэ, понимая намёк, тут же встаёт (где-то на другом конце трапезной со скрипом отодвигается стул Нико Фаррена, готового следовать за своей любовью на край света — и до личных покоев). — Госпожа смотрительница! — зовёт он, подбегая. У него то же грушевидное лицо, как и у отца — Дар выучил черты за годы пожирания обложки книги глазами, — но посвежее. Рыжеватые волосы припомажены и зачёсаны назад, а козлиная бородка заметно утяжеляет и без того объёмный подбородок. Спустя годы сожалений Дар наконец-таки может порадоваться, что избежал этой участи — быть сыном Фокса Фаррена. — Куда направляетесь? — Прочь, — рычит она. — Разрешите вас сопроводить. — Прочь — это не направление, золотко, — мурлычет Дар и треплет героя-любовника за щёку — никак не удержаться, когда они такие спелые, его щёчки. — Попытай счастья где-нибудь ещё. — Но, господин оракул, разве не вы предрекли мне неземную любовь? О, Дар узнаёт этот напыщенный слог. Он прочитал «Приключения сэра Арчибальда Лезенби» от корки до корки. — Однако я и словом не обмолвился о моей спутнице, не так ли? — ласково улыбается Дар. — Но кроме неё из девушек в Академии только Вдовушка, и женихом её быть не мне, а тому, в чьих пустых глазницах копошатся могильные черви, и… Дар обрывает поток пафоса, оргазмирующий из его чересчур крупных для человеческого лица губ, и, лукаво прищурившись, шепчет: — Милый мой, разве я что-то говорил о девушках?.. И, оставляя Фаррена-младшего в экзистенциальном ужасе, Дар подхватывает Танэ под локоть и тянет прочь. Она уж было открывает рот, чтобы его отчитать, но Дар отмахивается: — Да-да, знаю, нельзя разбрасываться такими откровениями направо и налево, бла-бла-бла… — Вообще-то, я собиралась сказать спасибо, но ты упустил свой шанс. — Эй! Так нечестно! Я хочу своё «спасибо», я заслужил! Танэ со вздохом останавливается посреди коридора, с торжественной кирпичностью кладёт ладонь на его плечо, прикрывает глаза для пущего эффекта и, набрав в грудь воздуха, едва ли не по буквам произносит: — Обойдёшься. Дар смеётся, подбирая её ладонь со своего плеча и переплетая их пальцы. Дальше он шагает, весело раскачивая их сцепленные руки, будто они парочка детишек, понарошку обвенчавшаяся под ближайшим кустом. Дар знает, о чём говорит, он со всей округой в детстве переженился. — Не за что, золотко. Воистину не за что.***
Сколько бы Дар ни ворочался в кровати этой ночью, уснуть никак не выходит. Поначалу он винит в бессоннице Люсьена, снова и снова прокручивая в голове их сегодняшний разговор на алхимии. Разговором это, правда, назвать сложно. Их общение, скорее, напоминает любительскую постановку в театре одного актёра. Дару достаётся бесконечный монолог, а Люсьен исполняет роль молчаливого зрителя. Сегодня, правда, и ему перепала парочка реплик. Дар, как и обычно, изнывал от скуки, отсчитывая минуты до конца лекции, когда Люсьен вдруг перехватил его запястье своими пальцами (если бы не перчатки, Танэ пришлось бы исцелять своего подопечного от серьёзного обморожения). — Это не твоё, — только и сказал Люсьен, и Дар едва не выронил старинные часы на золотой цепочке. Те самые, что он умыкнул у Марселя тогда в доках и так и не сдал в ломбард — больно уж красивая вещица. — Это подарок, — ляпнул Дар первое, что пришло в голову. Ладно, хорошо, первое, что ему пришло, звучало несколько иначе, но грозило запятнать не только его честь, но и достоинство всего семейство Шлюхолюбов-Фифи. — Твой братец умолял меня взять их. Как раз перед тем, как ты его… ну, сам знаешь, — Дар красноречиво сымитировал удушье, и по безупречному лицу Люсьена рябью пробежала дрожь. Кровь отхлынула от его и без того бледных щёк, и в груди Дара что-то беспомощно сжалось. Он мог бы назвать это стыдом, если бы знал такое слово. — Я бы никогда не… — начал Люсьен, но так и не закончил: словарный запас исчерпал себя в самый неподходящий момент. Семь слов в день — Дар сосчитал. Может, это какое-то проклятие?.. Интересно, можно ли снять его поцелуем? Дар готов попытаться. Он даже не возьмёт за это деньги. Ну хорошо, он не возьмёт за это много денег. Хотя Люсьен — сынок графа, поди не обеднеет. Сотня цингелей за поцелуй не такая уж и высокая плата, Дар знавал бордели с куда более кусачими ценами. И работницами. Дар так и не узнал, что бы Люсьен «никогда не», и теперь это мучает его, заставляя ворочаться без сна в постели. Ведь если Люсьен не причастен к исчезновению брата, то куда он, чёрт возьми, подевался?.. Конечно же, в доках всякое случается: люди пропадают на ровном месте, но ещё они имеют обыкновение всплывать наутро в каналах. Если бы тело графского сына выловили рыбаки, Академия уже стояла бы на ушах. Но до сих пор об исчезнувшем беспокоился разве что профессор иллюзиографии — и то лишь исключительно из практических соображений: ему теперь приходилось самому читать пятничные лекции, страдая от похмелья. Дар скидывает с себя одеяло, распластываясь по кровати звездой. Морфей напрочь отказывается принимать его в свои объятия этой ночью — видит бог, в этом он подражает Люсьену. — Вендетта, — вздыхает Дар, перекатывая красивое слово на языке. Его, как и многие мудрёные словечки, он узнал от Огги и целую неделю кряду настаивал на том, чтобы она назвала так свою дочь. Но сестра упёрлась в своём желании дать детям самые обыкновенные имена — назло матери, не иначе. Почти все свои жизненные решения Огги мотивировала этой въевшейся ненавистью. Иногда Дару кажется, что и забеременела в семнадцать она лишь потому, что мать с детства предостерегала её от этого. «Я люблю вас, пирожочки, но не стану врать: моя жизнь не стала проще с вашим появлением». Возможно, это «не стану врать» было единственным разом, когда мама сказала правду. Дар знает, что она никогда не хотела детей. Может, она бы и родила наследника какому-нибудь барону, чтобы укрепить свои позиции, но Огги с Даром были для неё обузой. Два лишних рта, которые надо кормить. Две сюжетные дыры в историях, которые она рассказывала своим любовникам. «Эти малыши? Просто присматриваю за ними для соседки». «Мсье, вы уже знакомы с моими сестрёнкой и братишкой? Да, поздние дети, маман была счастлива». Самым забавным здесь было то, что никто, знакомый с бабулей, никогда бы не поверил, что она способна быть счастлива. Она не слишком-то жаловала свою дочь и не питала никаких тёплых чувств к её отпрыскам. «Нагуляла — а мне теперь нянчить», — ворчала бабуля, заправляя спиртом свой самогонный аппарат. Дар, как ни старается, не может вспомнить её лица, но хорошо помнит запах: ягодный, тяжёлый и терпкий, он пропитывал их с Огги до костей, и после визита к бабуле мама долго скребла их в ванной, пока от аромата не оставалось и следа. Ещё Дар помнит, что на похоронах мама не плакала, но старательно подносила кружевной платок к сухим глазам, изящно приподнимая вуаль. Она носила её всю неделю, пробуя на себе образ молодой вдовы, но в итоге сменила траур на цветочное платье, сказав, что чёрный ей совсем не к лицу. «Никогда не носи чёрное, сладенький, — сказала она Дару. — У нас одинаковый тип кожи. Наша с тобой красота требует яркой оправы, запомнил?» Красота — это, пожалуй, единственное, что мама была готова с ним делить, так что Дар относился к ней бережно, послушно избегая тёмных оттенков. Из мыслей его выдёргивает резкий уродливый смех, и Дар вскакивает с кровати, бросаясь к окну. На подоконнике, кокетливо наклонив голову, сидит ворон.