Практическое искусство лицедейства и ясновидения

— А что насчёт философского камня? Того, что превращает всё в золото. Это возможно? — Дар лениво щекочет Люсьена кончиком пера, распластавшись на столе. Найти оголённый участок кожи у этого недотроги почти так же сложно, как отыскать соломинку в стоге иголок, и — так же опасно. Даже чванливые вдовы позволяют себе изредка кокетливо оголить запястье или лодыжку. Люсьен же скрывает своё тело так, будто у него аллергия на солнечный свет. Дар бы даже заподозрил его в вампиризме, если бы на прошлой лекции по алхимии бедный графёнок не лишился чувств от вида крови. — В теории, — сухо отвечает Люсьен, глядя прямо на профессора. Он уже несколько раз давал понять, как относится к болтовне на лекциях. Дара это, конечно же, не остановило, как не остановил бы ветер корабль. — В теории, — задумчиво повторяет он. — В теории да, на практике пиз… Люсьен молчаливо прерывает его выразительным взглядом. Впрочем, выражение у него всегда одно, и добиться похожего можно разве что оставив стальное лезвие в морозную ночь на крыльце. Дар тихо хихикает, рефлекторно прикрывая ладонью бок, который обычно становится мишенью Танэ при всплесках смеха. Но сейчас смотрительницы рядом нет: она отсыпается после возвращения духа в тело. Лета обещала за ней присмотреть, и Дар надеется, что «присмотреть» в синонимическом словаре юных некромантов не стоит рядом с «умертвить». — Знаешь, а ведь мы могли бы замутить неплохое дельце, если бы ты создал что-то вроде философского камня. Необязательно даже чтобы он превращал всё в золото, достаточно просто иллюзии золота. Чего-то блестящего и красивого. Мы могли бы ввести в моду на новый волшебный металл… Мы бы разбогатели! — мечтательно вздыхает Дар. — Я и так богат. — Ладно, я бы разбогател, а ты бы прославился. И вообще, нечего хвастаться, Лю-лю, — он капризно надувает губы, но без целевой аудитории и шанса на получения приза зрительских симпатий кривляться и вполовину не так интересно. — Ты и так превращаешь всех в «золотко», к чему тебе философский камень? — спрашивает Люсьен, и Дар стопорится, глохнет, сходит на нет, как заводная игрушка, в которой ключик перестал вертеться. — Потому что зовёшь всех так, — поясняет Люси несколько сконфуженно, что в его случае означает нахмуренные брови и отведённые в сторону глаза. — Я понял! Я просто всё ещё пытаюсь переварить тот факт, что мсье Щелбанавт-Фритюр способен на шутку. — Разве это была шутка? Не вижу ничего смешного. — А что тогда, по-твоему, шутка? — Дар подпирает голову рукой. О, это куда занимательней алхимии. — Обычно под шутками подразумевают короткую байку с кульминацией и заключением или вопрос с неожиданным ответом, ломающим общеизвестную словесную конструкцию. Юмористический эффект при этом достигается с помощью игры слов или иронии. — Ох, золотко… — тянет Дар поражённо. — Надеюсь, ты хотя бы в постели хорош. — Я сплю по восемь часов в день, — без всякого выражения отвечает Люсьен. Вздыхает коротко, в своей манере — его вздох всегда больше направлен внутрь, чем наружу. — Это была шутка, Дарий. — Мы ещё поработаем над этим, мой милый, — успокаивает его тот, проводя пером по кончику красивого носа — такого прямого, что его можно было бы использовать вместо линейки. Пришлось бы, правда, приложить Люсьена головой о стол. — И не зови меня Дарием! Это даже не моё имя. — Дариан? Дариуш? — Дарчибальд, ага, — он закатывает глаза. Не всем, в конце концов, носить аристократично длинные имена, которые можно кромсать бесконечно — отрезать по кусочку, пока результат не будет умещаться в одну артикуляцию, в один вдох: семь раз отмерь — один раз Люсьен. Это богачи могут позволить себе роскошный ассортимент из публичных имён, домашних, средних… Из титулов, кличек и множества фамилий. Простым людям достаются простые имена. Так вероятность допустить в них ошибку в свидетельстве о рождении куда меньше. Люсьен ничего не отвечает, продолжая выводить витиеватые тонкие строки в своей тетради. Дару хочется пихнуть его, или позвать, или приподняться к самому уху и крикнуть: «Обрати на меня внимание!», но вместо этого он поудобнее устраивается на скамейке и пытается заснуть: вчерашняя ночка выдалась долгой.

***

Через неделю они встречаются ночью возле неимоверно уродливых скульптур в коридоре жилого крыла. Каменные химеры смотрят на собравшихся с осуждением и стыдом одновременно — это выражение навеки запечатлено незадачливым творцом на их перекошенных мордах. Козлиные копытца передних ног ассиметрично огромные по сравнению с куриными лапами сзади, а змеи-хвосты больше напоминают гусениц или червей. В стиле скульптора безошибочно угадывается та же рука, что приложилась к фрескам на куполе в главном холле. Догадки Дара подтверждает Люсьен: — У них действительно один автор, — говорит он, весь белоснежный и безупречный. Не лучший вариант для тайной ночной вылазки, если только он не собирался замаскироваться под упавшую с небес звезду. — Марсель Фуйе — основатель Академии. — Твоего брата назвали в честь него? Люси кивает, но жест этот настолько незаметный и сдержанный, что даже воздух вокруг не колеблется. Танэ вдруг напряжённо подбирается и расправляет плечи: из глубины коридора доносится торопливый стук каблуков, но первым показывается ворон. Он взмывает под своды высоких потолков, делает круг и пикирует на плечо смотрительницы, которая тут же раздражённо его стряхивает. Обиженная птица хлопает крыльями и устраивается на голове Дара, тут же принимаясь ковырять клювом фальшивые монетки, вплетённые в волосы. — Ты опоздала, — недовольно замечает Танэ, когда Лета, шелестя юбками, показывается из темноты. От неё едко пахнет формалином и густо, тяжело — кладбищем. Сырой землёй да набухшими от сытости бутонами. Сладкой гнилью переспелых фруктов. — Истинные леди никогда не опаздывают, — подмечает Карлайл хриплым женским голосом. — Это все остальные приходят заранее. Дара передёргивает: его мать всегда говорила так же, но в отличие от Леты и её явной насмешки, она была серьёзна. Вряд ли искусница задержалась у зеркала в компании помады и пудры — причина её опоздания наверняка куда прозаичнее и… мертвее. Люсьен приветствует девушку вежливым наклоном головы, а та отвечает лукавым прищуром. Дар окидывает взглядом двух самых таинственных людей в Академии и радостно хлопает в ладоши: — Что ж, раз все в сборе, я торжественно объявляю мероприятие по спасению пропавшего красавчика открытым! Напоминаю, что мы ищем одного конкретного красавчика, но, если вам встретятся и другие бесхозные симпатяшки — не проходите мимо, цепляйте их на поводок и ведите ко мне, я что-нибудь придумаю. — То же касается и мёртвых красавчиков, — дополняет Лета. — Впрочем, сойдут и мёртвые уродцы. Изначально участвовать в экспедиции она не хотела («У меня полно дел: нужно успеть поработать с телом, пока мышечные ткани не разложились»), но Дар посчитал, что ручной ворон, глазами которого искусница может пользоваться, будет весьма кстати, так что он соблазнил Лету на вылазку обещанием трупов, которые можно вылавливать из каналов нижнего города даже без сети — так их там много. Ловись мертвец большой и маленький, и всё такое. Если повезёт, можно даже вытянуть золотого и загадать ему пару-тройку желаний. Они выходят из Академии через оранжерею, а к забору пробираются под кронами деревьев: покидать территорию и днём-то нежелательно, а в ночи и вовсе строго запрещено. Дара и Лету это мало беспокоит, а вот Люсьен теряет свою изящную безмятежность и несколько раз оглядывается по сторонам. Танэ же высказывает своё недовольство открыто и ворчит всю дорогу. — Тебя подсадить, золотко? — Дар кивает на высокий забор, через который уже ловко перебрались девушки, и красноречиво смотрит на трость Люсьена. — Нет нужды, — отвечает он и снимает перчатку с одной руки. Дар затаивает дыхание, следя за соскальзывающей тканью, с предвкушением ожидая эстетическое блаженство от вида нежно-бледных тонких пальцев, но увиденное заставляет его тихо охнуть. Кисти Люсьена мало напоминают человеческие. Узловатые костяшки, обтянутые блестящей красной кожей, изрытой шрамами от ожогов, кажутся освежёванными и искорёженными. Пальцы движутся с непослушной заминкой, дрожат, изламываются, когда он начинает чертить в воздухе неясные узоры, будто передвигая невидимые бусины на старинных счётах. — Кто… Что с тобой случилось? Люсьен не отвечает, сосредоточившись на заклинании. Практическое искусство даётся ему с трудом, это заметно по напряжённо сомкнутым губам, по капельке пота, блестящей на виске. Но реальность, пусть и капризно, но поддаётся его уговорам, и в заборе появляется проём, который разрастается с каждым движением Люсьена. Когда он становится достаточно широким для человека, Люсьен натягивает перчатку и проходит сквозь дыру, которой ещё минуту назад не существовало. Дар проскальзывает следом, звеня браслетами. — Золотко… — зовёт он, мягко касаясь локтя Люсьена, но тот дёрганно стряхивает его руку. Дар закусывает губу, но не продолжает расспросы. У всех есть рубцы и шрамы, о которых легче промолчать. И хорошо ещё, если они ноют лишь в плохую погоду. Куда хуже, если боль не боится и света солнца. До них, отставших на пару десятков шагов, долетает хриплый смех Леты — с высоты птичьего полёта, и Дар видит, как Танэ раздражённо перекладывает косу с одного плеча на другое. — Знаешь, я тут подумал, — говорит Дар. — Нам нужно зайти в «Кубки» и поспрашивать, не видел ли там кто Марселя. Слухи в доках стекают туда, как в слив, наверняка что-то да узнаем. Насчёт слухов Дар, конечно же, врёт, однако было бы куда страннее, сорвись с его языка хоть слово правды. В «Кубках» чужими секретами делятся неохотно, а чужаков и вовсе могут запросто выставить за дверь — такое уж это заведение. Но в его голове крепко засел образ пустого фужера, и если тот мальчишка, Кит, в силах заполнить его хотя бы наполовину, Дар готов пожертвовать парой часов. Люсьен отводит взгляд в сторону, и на несколько шагов его хромота становится заметнее, будто на хрупкие плечи навалилась тяжесть, с которой едва ли совладал бы сам Атлант. — Он не захочет меня видеть. — Ой-вэй, глупости какие! — Дар так рьяно мотает головой, что монеты в его волосах рассыпаются золотистым дождём, мелодичным переливом. — Не родился в мире человек, который не захотел бы тебя видеть. Даже слепой бы прозрел по такому случаю. Люсьен косится на него с явным неодобрением, но Дар лишь отмахивается. Если Люси не умеет принимать комплименты, это лишь повод его научить, как бойцов на ринге учат принимать удары, которые невозможно парировать. Как наездников учат падать, когда падение неизбежно. И нет ничего неизбежней, чем комплименты, когда ты выглядишь как божество. Когда они покидают внутреннее кольцо, город вокруг них меняется. Ночь больше не стелется перед ними прохладным шёлком, а таится по углам, угрожающе шурша чужими голосами и шагами. Стайка заводских рабочих, сбившихся у дверей для перекура, провожает их взглядами исподлобья. Ночные торговцы, почуяв деньги, зазывают в свои лавки. Призывно приподнимают юбки работницы борделей. Гулко свистят им вслед пьяницы. Дар знает, что Танэ и Лета могут позаботиться о себе и сами, а потому сосредотачивает своё внимание на Люсьене, прильнув к нему и взяв под локоть. — Ты кажешься слишком лёгкой мишенью, золотко, — мурчит он, подмигивая вульгарно раскрашенной знакомой, выслеживающей добычу на углу улицы. — Все здесь норовят обобрать тебя до иголочки. — До нитки, — поправляет Люсьен. Когда воздух напитывается знакомым с детства запахом просоленных досок и пряного базара, их компания разделяется: девушки отправляются к пристани, чтобы расспросить моряков (и раздобыть для Леты новую игрушку), а Дар с Люсьеном идут к дому с двумя кубками на вывеске. — Какой он? — спрашивает Дар, отмеряя ревнивые нотки в своём голосе, как повар — острые приправы. Пикантно, но не жгуче. — Парень, из-за которого ты потерял покой. Люсьен ничего не отвечает, но румяный оттенок его молчания говорит всё за него. Должно быть, он необыкновенный, этот Кит. Должно быть, он чертовски горяч, раз лёд Люсьена так безнадёжно тает. На входе их встречает охранник — мускулистый и мощный, как и полагается. Однако в нём нет прямых линий и этой мебельной квадратности, которой славятся вышибалы в других заведениях. Напротив, его тело состоит из плавных полукружий: плечи, бицепсы, мышцы груди, соблазнительно смазанной маслом. Обтягивающий кожаный жилет, упругие бёдра. Даже подбородок его сохраняет мягкость, а щёки — детскую пухлость. Беспорядочно торчащие пшеничные волосы и вовсе делают его похожим на школьника, сбежавшего со скучных занятий. — Люси! — выдыхает он, и его большие глаза, из-за которых его наверняка дразнили в детстве бурёнкой, комично распахиваются одновременно со ртом. Между его передними зубами небольшая щёлочка, которая почему-то кажется Дару очаровательнее всего остального в нём. Парень переводит взгляд с застывшего Люсьена на Дара, и сконфуженно поправляется: — Мсье Шлюмберже-Фуко. Он даже фамилию его выговаривает правильно, а голову почтительно склоняет, хотя «мсье» из его уст звучит с неуклюжим простецким акцентом: «Мысье». — Кит, — коротко кивает Люсьен с настолько безразличной интонацией, что Дару хочется отвесить ему оплеуху. Желательно такую, чтобы он потерял равновесие и рухнул в объятия этих мускулистых рук. — Что ты здесь делаешь? Я же просил тебя не приходить, — Кит переходит на шёпот, с беспокойством оглядываясь по сторонам. — Нельзя, чтобы тебя видели здесь. — Я здесь по делу, — отвечает Люсьен, и лицо Кита мгновенно выцветает до оттенка болезненного разочарования. Если бы он был бродячей собакой, любой бы не удержался и кинул ему косточку. Скормил бы ему грёбаный скелет. — О, — вздыхает Кит. — Вот как… — По делу крайне любовного характера! — встревает Дар, потому что сил нет на это смотреть: пора брать всё в свои руки. Они, в конце концов, и не такие фокусы проворачивали. — А дело в том, мой очаровательный котик, что Люсенька тяжело болен. — Болен?.. — брови Кита взмывают вверх, и Дар готов поклясться, что слышит треск, с которым разрывается его огромное бурёночье сердце. — Да-да, смертельно, — горячо заверяет Дар, трагично всхлипывая и быстро-быстро моргая, словно пытаясь сдержать слёзы. — Как же… Как же так, Люси?.. — Кит звучно шмыгает носом. Его круглый подбородок скукоживается и дрожит. — А что говорят врачи? — Медицина бессильна, — отвечает Дар, пока Люсьен не очнулся от шока. — Потому что эту болезнь нельзя излечить. Лекарство от неё ищут с древнейших времён, но тщетно… — Что это за болезнь? — Кит решительно расправляет плечи, будто уже готов собственноручно драться с недугом насмерть. — Проблемы с сердцем, — Дар кладёт ладони на грудь, чуть сжимая ткань своей цветочной шёлковой рубахи — приятный подарок, который он сделал сам себе на аванс, выданный Эшем. — Понимаешь ли… Ох. Понимаешь ли, его попросту нет. — Нет?.. — Оно украдено, золотко, — Дар смахивает фальшивую скорбь с лица, как надоевшую траурную вуаль, и расплывается в кокетливой улыбке. — И вор стоит прямо передо мной. Кит растерянно оглядывается, проверяя, нет ли никого у него за спиной, а потом вдруг краснеет не только лицом, но и всем телом сразу, будто его окунули в кипяток смущения. Дар помнит, как пищат раки, когда их варишь. «Это всего лишь воздух выходит», — говорила Огги, и сейчас воздух точно так же покидает лёгкие Кита. — Люси… — парень протягивает руку, робко сгребая своей лапищей тонкое запястье Люсьена. — Это правда? Дар облегчённо вздыхает, когда видит, что графёнку хватает смелости молчаливо кивнуть, а потом с удивлением смеётся, когда Кит вдруг дёргает Люсьена на себя, и тот неуклюже падает в плюшевые объятия. Что ж, пожалуй, эти двое тут и сами разберутся. С чувством выполненного долга Дар проскальзывает мимо них, раздумывая о том, что в следующий раз непременно потребует с парочки оплату за работу свахой. Может, он даже внесёт новый пункт в список услуг мадам Дарианны: «Ваше счастье в ваших руках! Но иногда всё же в моих». Он раздаривает улыбки щедрой милостыней, проходя вглубь заведения и изредка кивая знакомым. Все места у барной стойки заняты, так что он проходит прямиком за неё, закатывая рукава и чмокая щёку Мейса — местного бармена. — Нужна помощь, золотко? — Боже, Дар, ты как нельзя кстати, клиентов сегодня — как козлов нерезаных, — Мейс привычным движением ввинчивает штопор в винную пробку, пока Дар принимает заказ уже изрядно подвыпившего мужчины. Когда-то он проработал в «Кубках» пять месяцев, но даже спустя четыре года его руки всё ещё помнят рецепты здешних коктейлей. Ему даже не приходится думать о своих действиях, так что он занимает голову и язык болтовнёй с Мейсом, осторожно подбираясь к интересующей теме. О пропавшем графском сынке никто здесь и не слышал, а под описание Марселя — манерного юноши с невинным взглядом — подходит добрая четверть клиентов. И всё же Дар с тёплым чувством в груди слушает о новостях нижнего города, украдкой наблюдая за тем, как Кит куда-то уводит Люсьена. Залюбовавшись этой неловкой парочкой, он пропускает момент, когда к Мейсу подбегает хорошенький официант и что-то тараторит ему на ухо, искоса поглядывая на Дара. — Тебя хочет видеть один клиент со второго этажа, — сообщает Мейс, и Дар вскидывает голову, но у перил балкона никого нет — лишь едкий сигаретный дым клубится в воздухе, смешиваясь с кальянной сладостью. Второй этаж «Кубков», пожалуй, ближе всего подкрался к иллюзии элитарности в нижнем городе. Возвышаясь над грязью доков на сорок футов, он бережёт себя для клиентов побогаче. Комнаты там обиты бархатом, а все работники получают строгое указание не беспокоить посетителей без стука. Лучшее вино, закуски и фрукты направляются прямиком на второй этаж, заполняя собой низкие столы, а вместо косо сколоченных стульев клиентам предлагается понежить свои придирчивые задницы на диванах с расшитыми подушками. В основном туда приходят различного рода Дон Жуаны, чтобы всласть отдонжуанить «кубковых» мальчишек, что пришлись им по вкусу, но иногда на втором этаже проворачиваются и более тёмные делишки, и проворачиваются они тайно и подло, как заточка в боку. Дар хорошо помнит лица работников, которых вызывают на второй этаж: смесь гордости и страха. Пару раз туда приглашали и его, но Дар всегда отказывался — в отличие от рабочих мальчиков, он был лишь барменом, а потому имел право выбора. — Передать ему, что ты здесь не работаешь? — спрашивает Мейс. Кокетливый отказ, полный несбыточных обещаний, уже готов сорваться с губ Дара, но его слух вдруг вылавливает звонкий смех Кита. Кита, без труда получившего то, что Дар приметил для себя, и был отвергнут. Кита, который понятия не имеет, как сильно ему повезло быть первым, кто разглядел подо льдом солнце. К чёрту. — А знаешь, что, золотко? Пожалуй, мне не помешает растрясти старые кости. Я давно не… — «…чувствовал себя желанным». — Не веселился. Он облизывает костяшку большого пальца, на которую попала капля вина, и идёт вслед за официантом на второй этаж. Ему нравится, как провожают его взглядами посетители, и как эти взгляды увешивают его, как побрякушки, как сияют они фальшивым блеском, как вес их оттягивает плечи, расправляя их. «Позволь им любоваться тобой, милый, — говорила мама. — Пусть они смотрят на тебя, как на драгоценность, которая им не по карману. Нет ничего постыдного в том, чтобы торговать собой, но помни, что главное — знать себе цену. Не продешеви». Официант доводит его до двери приватной комнаты и торопливо убегает по своим делам. Дар хлопает себя по щекам для румянца, покусывает губы для сочной спелости, практикует улыбку — покорную, услужливую, невинную. И заходит. Комната встречает его запахом дорогого ароматного табака и тусклым мерцанием свечей. Дар прикрывает за собой дверь и делает несколько плавных шагов навстречу клиенту, которым оказывается молодой мужчина, определённо старше самого Дара, но вряд ли разменявший четвёртый десяток. Он сидит на диване в картинной позе, в картонной позе, в карт-бланшной позе: неограниченные полномочия. Он сидит так, будто с него пишут портрет, и пишут уже столь давно, что он и сам успел выучить внешность художника наизусть, готов закрыть глаза и воспроизвести по памяти обстановку комнаты, мазки краски на мольберте, кисти, торчащие из банки обломками древних копий. Его тело расслабленно ровно настолько, чтобы ввести в заблуждение неосторожное травоядное, если оно вдруг решит пастись неподалёку. Бордовая рубашка интригующе расстёгнута у горла. Светлые волосы, остриженные по последней моде, зачёсаны назад и лоснятся от помады. Короткая борода придаёт глянцевому лицу шероховатой небрежности, берсерковости, и кажется, коснёшься её — и на губах ощутишь солёный вкус беснующегося во фьордах ветра и услышишь размеренный плеск волн, хищно набрасывающихся на драккар. Он напоминает викинга, затерявшегося по пути в Англию почти на десяток столетий и высадившегося прямиком у дворца королевы Виктории. И она распахнула перед ним двери, и обласкала его монаршей строгостью, и одела его с иголочки, и пропитала запахом власти. Вот только глаза у него совсем не северные, не похожие ни на нетающие норвежские льды, ни на хмурое небо без края и без жалости. Они мутного, вязкого цвета — грязного, илистого, речного. Цвета, который неизменно приобретают все вянущие цветы и все гниющие фрукты. Цвета, который получается, если все краски в палитре смешать. Цвета, который и цветом-то никто не назовёт. — Садись, — говорит он голосом, знакомым с приказами лучше, чем с просьбами, и Дар опускается на подушку у столика, на котором все угощения небрежно сдвинуты на край, чтобы освободить место для шахматной доски. И где только он её взял в «Кубках»?.. Не притащил же с собой. Наверняка послал кого-то из работников рыскать по городу — клиентам второго этажа не принято отказывать. — Умеешь играть? — Только в китайские шахматы, мсье, — хлопая ресницами, Дар складывает руки на коленях в покорном жесте раба, ожидающего ласки от хозяина. — Но если его светлость возьмётся учить меня, я уверен, наставника лучше я не сыщу на всём острове. Мужчина бесцеремонно смахивает с доски фигуры, не заботясь о незаконченной партии, и принимается расставлять их для начала новой, попутно объясняя Дару правила, которые оказываются весьма похожими на те, каким учила его Мин-мин. — Не беспокойся, если чего-то не понял. Я буду поддаваться, — говорит мужчина, закидывая ноги в высоких сапогах на стол и расслабленно откидываясь на спинку дивана. Дар замечает выглядывающую из-под подушек рукоятку пистоля — серебристую, с гравировкой, и мужчина, словив его взгляд, достаёт оружие, непринуждённо раскручивая на пальце. — Нравится? Смертоносная штуковина, придуманная для дистанцирования убийц от жертвы? Для облегчения и обезличивания процесса лишения жизни? Определённо нет. — Весьма красивая игрушка, мсье, — улыбается Дар, протягивая руку. — Разрешите подержать? Мужчина усмехается и передаёт пистоль Дару, и тот покладисто охает с театральным восхищением, лаская длинный ствол пальцами. Надо отдать пижону должное: он и бровью не ведёт, когда Дар наставляет на него дуло, шутливо прицеливаясь. — Пуф, — произносит он на выдохе, убеждаясь в том, чтобы губы его при этом сложились самым соблазнительным образом. — Убит, — мужчина лениво хватается за грудь, и Дар возвращает ему оружие. — Первыми ходят белые, — напоминает он, кивая на доску. Дар мгновенно проигрывает первую партию и капризно дуется: — Мсье, вы же обещали поддаваться! — Я поддавался. Просто ты играешь совершенно несносно. — Дайте мне второй шанс, я быстро учусь, — просит Дар, на этот раз расставляя фигуры самостоятельно. — Могу я узнать имя его светлости? — Можешь звать меня монсеньором. Дар смиренно улыбается. Значит, никаких имён?.. Что ж, ничего удивительного, учитывая обстоятельства. Они играют ещё пару партий, перебрасываясь незначительным флиртом. Дар всё подливает своему партнёру вино и придвигается ближе, в конце концов пересаживаясь на диван, чтобы мимолётно дотрагиваться то до чужого предплечья, то до бедра. Мужчина отвечает на касания скучающей усмешкой, и с каждым его словом Дару всё больше кажется, что играют они не только в шахматы. Эта вторая, скрытая игра азартом растекается по его венам, но он не позволяет себе опьянеть: слишком хорошо помнит тяжесть пистоля в руке. — Ты выиграл, — спокойно замечает мужчина, пренебрежительно щёлкая пальцем по верхушке своего короля. Фигура валится набок и с шумом катится по опустевшей доске. — Правда? Ох, а я не заметил! — ресницы Дара безвинно порхают, когда он смотрит на доску с безупречно сымитированным удивлением. — Не заметил? — спрашивает мужчина, насмешливо вздёргивая бровь. — Наверное, был слишком увлечён тем, что таскал мои фигуры. Дар цыкает и закатывает глаза, жеманно надувая губы и вытряхивая из рукава ладью, слона и пару пешек. — И кошелёк, будь добр, — напоминает мужчина, с равнодушной ленцой наблюдая, как Дар возвращает наворованное. — Кольцо не забудь. — Монсеньор, знайте меру! — хнычет Дар, обиженно бросая в него перстень с фамильной печаткой. — Жадность никого не красит. — Одно моё слово — и тебя уволят, — в его голосе нет угрозы, так что Дар бесстыже расплывается в улыбке, демонстрируя ямочки. — Значит, хорошо, что я здесь не работаю. — Раньше ворам отрубали руки, — между делом замечает мужчина, раскладывая своё добро по местам. — Только самым никудышным, — парирует Дар, играясь со своими волосами. — Но уверяю вас, монсеньор, мои руки куда ценнее, пока приделаны к телу. Он с намёком кладёт ладонь мужчине на колено и, позволив браслетам со звоном скатиться к запястью, вышагивает пальцами вверх по его бедру. Жёсткая рука перехватывает его кисть у самого ремня и неожиданно выкручивает, заставляя тело неловко развернуться и упасть на диван лицом вниз. Болезненное шипение приглушает бархатная обивка, и Дар замирает, сглатывая подскочившее к горлу сердце. — Мне крайне любопытно, — голос мужчины звучит над самым ухом, и Дар поджимает плечи, чтобы избавиться от мерзких мурашек, проползших по шее от чужого дыхания, — откуда у мелкого карманника медальон Обители? Дар чувствует, как натягивается цепочка кулона, который передал ему на хранение Эш. Он не может его лишиться. Ни за что. В голове вальсируют варианты развития этого разговора, и от их беспорядочного танца у Дара начинает кружиться голова. Кто этот человек? Откуда он знает, как выглядит медальон Обители? Это из-за него он позвал Дара сюда? — Полагаю, — взвешивая каждое слово, начинает Дар. Мужчина всё ещё крепко прижимает его к дивану, но дать страху просочиться в голос никак нельзя. Не сейчас: — монсеньор и сам прекрасно знает, что есть лишь один способ получить этот медальон. Хватка на его руке медленно ослабевает, и Дар, выцеживая из себя достоинство, поднимается, поправляя одежду уже без своего привычного кокетства. Теперь его жесты наполнены сдержанной статью, а с лица сходит любой намёк на улыбку. — Вы так и не спросили, как меня зовут, монсеньор, — говорит он, подражая размеренным и спокойным интонациям Эша. Мужчина окидывает его внимательным взглядом, но выражение мутных глаз остаётся нечитаемым. Когда он открывает рот, слова его пропитаны глумливым уважением. — Господин Эштенари, — он чуть склоняет голову без намёка на уважение. — Что же привело вас в это сомнительное заведение? — Пропажа вашего дорогого брата, мсье Шлюмберже-Фуко, — бесстрастно сообщает Дар, с щекочущим живот удовольствием наблюдая, как меняется выражение лица мужчины. Он сжимает кулаки, но Дар не отрывает глаз от его лица, чтобы не выдать себя от невольного взгляда на перстень с фамильной печатью — точно такой же, какую он видел на кольцах Люсьена и Марселя.