Практическое искусство лицедейства и ясновидения

— Интересный выбор слов, господин оракул, — говорит Гюстав, и, хоть Дар и привык слышать подобное обращение, никто ещё не произносил слово «господин» с таким уничижительным пренебрежением, а слово «оракул» — с такой издёвкой. Дар смотрит на него по-новому. Разглядывает его, как картину, которая была не более чем неясной мазнёй до слов: «А вы знали, что коллекционеры оценили это произведение в сотню тысяч цингелей?» Знаменитая фамилия придаёт образу мужчины некоторый вес, а родство с Люсьеном определённо меняет восприятие, как призма — луч света. И вот он, Гюстав Ширпотреб-Фальше, прямой и ясный, начинает переливаться всеми цветами радуги. Дар вспоминает всё, что слышал о нём в Академии: о невероятном таланте, о группе поклонников с предводителем Фредериком-Дейвом, о трости Люсьена. О фужере, заполненном до краёв. — Пропажа — громкое заявление. Особенно от того, кому предначертано всю жизнь провести шёпотом, — продолжает Гюстав. — Хотите сказать, ваш брат не пропал? — Дар шагает по разговору, словно по канату, балансируя шестом, на который всё нанизываются слова. И не нужно быть прорицателем, чтобы предвидеть, что бывает с канатоходцами, когда шест их сгибается от тяжести коромыслом. — Это ведь ты у нас оракул, вот и скажи мне, — Гюстав почёсывает бороду таким ленивым жестом, будто раздумывает, прикрывать рвущийся наружу зевок кулаком или раззявить пасть, как лев, и продемонстрировать острые клыки. — Поговори с ветром в поле, с луной в небе… На мои вопросы они не торопятся отвечать. Дар хмыкает, представляя, как мсье Штормоплюй-Франте выходит ночью в поле и наставляет на луну свой пистоль. Астрономы в шоке, астрологи плетут теории заговора: «Неожиданное новолуние: куда исчезло ночное светило с небосвода?» — Оракулы вопросов не задают — лишь слушают то, что мир готов им поведать, — подражая таинственной манере Эша, произносит Дар, и Гюстав смеётся. Если бы смехом можно было убить, Журавлиный Остров вошёл бы в историю геноцидов. — Тогда зачем ты пришёл, если не за вопросами? «Честно? — думает Дар. — За лёгким флиртом и твоим кошельком». — За ответами, — говорит он вместо этого. — Какое дело великому оракулу до капризного графского сыночка? «Какого из?..» — Какое дело, — эхом отзывается Дар, — капризному графскому сыночку до мотивов великого оракула? В эту игру могут играть двое. Это почти как шахматы, только на выживание. На раздевание. Неважно. — Слишком много вопросов от человека, который утверждает, что вопросы не задаёт. Какой там адрес у Обители? Я хочу подать жалобу, — он тянется к своему фраку, небрежно свисающему со спинки дивана, и достаёт оттуда лист бумаги и перьевую ручку, заложив в ломбард которую Дар мог бы кормить семью целый месяц. А если инкрустированные в золото камни настоящие — и не один. Гюстав действительно начинает что-то строчить, изредка поднимая на Дара озорной взгляд. Он похож на своих братьев, но это обманчивая схожесть одного океана с другими. Марсель с тёплыми волнами, игриво кидающимися на берег, со стаями разноцветных рыб и пёстрых кораллов. Люсьен с вековым льдом неприступных айсбергов. Гюстав с затаившейся в штиле бурей, с подводными рифами, готовыми раскроить днище корабля, с густым туманом, в котором путаются песни сирен. Дар. Дар на самодельном плоту, перевязанном ложью, с ложью вместо весла, с тонной лживого груза. Гребёт. Любопытство подначивает заглянуть в растущее на глазах письмо, но так поступил бы Дар, а не Эштенари. Эштенари вовсе не интересно. Пусть пишет что хочет. Пусть хоть рукопись романа в Обитель отправит — плутовского ли, рыцарского ли. Закончив, Гюстав складывает лист пополам и оставляет лежать на столе. — Не трать своё драгоценное время на поиски того, кто не хочет быть найденным, — советует он. — Вам известно, где Марсель? Губы Гюстава искривляет улыбка, и в ней больше мути и мглы, чем в его глазах. — Всем известно, где Марсель, — загадочно отвечает он, будто сам себе рассказывает шутку, совершенно не заботясь о том, что больше её никто не поймёт. Гюстав подхватывает с дивана свой фрак, с намёком пододвигает сложенный лист бумаги Дару (тот без лишних слов прячет его в рукаве, и чернила тут же начинают прожигать его руку до самой кости интригой) и встаёт. — Идём, господин оракул. Я хочу поздороваться с младшим братцем, пока его голосовые связки ещё не высосаны через рот юным Китом. И, не дожидаясь пока Дар пойдёт за ним, Гюстав выходит из комнаты. Пока они спускаются со второго этажа, чужие взгляды наслаиваются на кожу скользким жиром. Дар встречается глазами с Мейсом и коротко качает головой: не сейчас. Сейчас он даже не Дар, он великий оракул Эштенари. Гюстав со знанием дела сворачивает в подсобное помещение и бесцеремонно распахивает дверь кладовки. Из-за его широких плеч Дару не видно, что там происходит, лишь слышится грохот — как если бы один шкаф врезался в другой и болезненно ойкнул. — «Любимый брат, что ты здесь делаешь? Какая неожиданная встреча!» — подсказывает слова Гюстав, но Люсьен остаётся безмолвным. Дар ловит его взгляд и активно жестикулирует, показывая на медальон Эша: «Не выдавай!» — Мсье Гюстав! — восклицает Кит, уж было собираясь по-дружески приобнять мужчину за плечи, но в последний момент нерешительно застывая. На его выразительном лице озадаченно меняются эмоции, как карты в ловкой руке крупье. Он смотрит на Гюстава, как пёс, узнавший хозяина, но не узнавший его запаха. — Что вы здесь делаете? Помнится, вы говорили, что подобные «Кубкам» заведения вам не сильно-то по душе… — Я поменял мнение, — Гюстав опирается плечом о дверной косяк, будто нарочно закрывая Дару обзор. — С каких пор? — холодно спрашивает Люсьен. И если обычно морозец в его голосе лишь покалывает щёки, на этот раз он пробирает до костей. — С тех пор, как основал это место. А вот это уже вздор и бахвальство — «Кубки» стояли в доках задолго до его рождения. Дар не удерживается от тихого фырканья, и Гюстав слегка поворачивает голову на звук, насмешливо приподнимая одну бровь. — Мне куда интереснее, дорогой мой братец, что в таком сомнительном заведении делаешь ты? — Ищу Марселя. — В глотке Кита? Не утруждайся, там я уже смотрел. Воздух в тесном помещении ощутимо тяжелеет, впитывая яд слов, что были озвучены, и напряжение тех, что застыли на губах. Оракул или нет — Дар не может просто смотреть на это. Он уже нацепляет на лицо самое стервозное выражение и складывает руки на груди, постукивая пальцами по сгибу локтя, как его опережает Кит. — Мсье Гюстав, вы… очень грубы, — говорит он, пылая невинным гневом — детским, обиженным, забавным. — Я знаю, моё положение в обществе куда ниже, а место моей работы пятнает честь вашей семьи, но… — Честь нашей семьи уже столь запятнана, что я удивлён, как матушка всё ещё не приказала снять с неё шкуру и не постелила её в одной из гостиных: слышал, леопарды нынче в моде, — усмехается Гюстав. — И не стоит принижаться, дружище, из вас с Люси получится прекрасная пара: один сын шлюхи с другим. — Сколько ж тебе платят, чтобы быть таким мудаком?.. — ворчит Дар. Люсьен переводит на него настороженный взгляд, но продолжает молчать. — О, я делаю это абсолютно бесплатно. Как хобби. Говорят, чтобы стать в чём-то экспертом, нужно потратить на это десять тысяч часов… — Гюстав вальяжно взмахивает рукой, будто продолжать этот разговор ему лень. Там, в пропитанной дымом комнате второго этажа, он вёл себя иначе, он казался взрослее, опаснее, но с Люсьеном он дурачится, отыгрывая роль задиристого старшего брата. Дар не уверен, в чём причина подобных перемен: в ненависти или любви. — Нам пора, — говорит он. Рядом с Гюставом все его инстинкты кричат о побеге, а Дар привык им доверять. Люсьен кивает и идёт к двери, но его перехватывает брат, резко сжимая плечо. — Оставь поиски. Они ни к чему тебя не приведут. — Откуда ты знаешь? — Люсьен не стряхивает руку брата, но по сжатым челюстям Дар видит, как неприятен ему этот контакт. — Я видел Марси. Говорил с ним. Он не хочет возвращаться домой, — Дар не видит лица Гюстава, а расслабленный голос не даёт никаких подсказок. — Он… в порядке? — В порядке? Боже, нет! — Гюстав смеётся. Его смех острый, как стрела, и звонкий, как скрещённые клинки. — Я даже не сразу узнал его — вот насколько он стал счастливее. Дар подвисает из-за странной формулировки, а Гюстав уже хлопает брата по плечу, прощаясь. — Не теряй голову от любви, братишка, понял? И не суйся больше в доки. — Но… — встревает Кит, смотря на Люсьена преданной дворняжкой. Дару нравятся дворняжки: кинешь им огрызок сосиски — и они навеки твои. Другое дело породистые псины… — Люсьену нужно сосредоточиться на учёбе, дружище, — Гюстав пропускает брата, но не покидает дверного проёма, преграждая путь Киту. — Если ты не хочешь испортить ему жизнь, ты прикинешься терпеливой жёнушкой и подождёшь, пока он закончит Академию. Я слышал, истинную любовь разлука лишь укрепляет. Согласен? — Я… Но мсье… — Вот и славно, — Гюстав оборачивается на Дара с Люсьеном, как бы спрашивая: «Вы всё ещё тут?» Они выходят из «Кубков» в насыщенную ночь нижнего города, и Дар тут же вешается на Люсьена, жалобно причитая: — Ой-вэй, золотко моё, ты бы знал, как я устал молчать! Чуть язык не отсох… Глянь, глянь, он совсем вялый, мой бедный язык!.. Люсьен смотрит на него, но ничего не говорит. Дар делится впечатлениями от встречи, забрасывая Люсьена колкими замечаниями, вульгарными намёками и игривыми вопросами об их с Китом свидании, пока они плутают по узким проулкам. У самих доков становится прохладно, ветер ревниво гонит гостей прочь от моря, пытаясь вымести людей с пристани, словно мусор. И только на безлюдном причале Люсьен открывает рот. — Он изменился. — Кит? Разве вы так давно не виделись? — Дар раздражённо связывает волосы узлом на макушке, чтобы не трепались почём зря. — Гюстав. Не понимаю. — О чём ты, золотко? Люсьен долго подбирает слова. Иногда Дару кажется, что он переводит их в голове с одного языка на другой. Возможно, ему даже не кажется: чёрт их, этих богачей, знает. — Он выглядит старше. Мрачнее. Ведёт себя иначе. Не знаю, трудно объяснить, — сдаётся он, но Дар задумчиво кивает. То, как Гюстав разговаривал с Люсьеном, не выглядело естественно: он будто сам себя пародировал. — Думаю, он знает, что я не настоящий оракул, — признаётся Дар, теребя браслеты на запястье. Хотя Гюстав и не высказал вслух подозрений, его ухмылка кричала о том, что он ни на секунду Дару не поверил. Любой зритель заметит плохую игру, но лишь такой же актёр оценит хорошую, и Гюстав… Гюстав будто бы аплодировал Дару: надменно, издевательски, хлопок за хлопком поощрял его исполнение. Дар привык врать, но как же это странно: найти кого-то, кто врёт с тобой дуэтом. Он вдруг вспоминает о жалобе в Обитель и торопливо выуживает листок из рукава, пробегаясь взглядом по строчкам: «Дорогой господин оракул! Я нахожу нашу встречу весьма интригующей, и мысль о том, что потенциал нашего знакомства ещё не исчерпан, огорчает меня до глубины души. А потому с надеждой на воодушевлённое согласие приглашаю тебя погостить в фамильном имении Шлюмберже-Фуко — монструозное сооружение, уродующее горный пейзаж Шейных хребтов, сложно не заметить и заблудиться. Ожидаю тебя через две недели, но не гнушайся моим гостеприимством и приезжай в любое удобное для тебя время: уверен, визит столь необычайного человека станет для матушки глотком свежего воздуха, и она не даст тебе заскучать. Разумеется, я прикажу слугам спрятать всё столовое серебро, учитывая твои специфические таланты (многогранность навыков, которым обучают в Обители, воистину поражает!). Было бы слишком самонадеянно рассчитывать на дружбу с такой важной персоной, но ты же знаешь, господин оракул, что как можно ближе принято держать два типа людей — врагов и любовников. Кем предпочтёшь быть ты? С предвкушением новой встречи, Гюстав Шлюмберже-Фуко».

***

Беседы с моряками ожидаемо не увенчались успехом, если только не считать им две кружки пива, которыми угостил их капитан линкора «Песнь победы». Танэ к напитку так и не притронулась, зато Лета осушила свою кружку в один присест, прежде чем отправилась танцевать с изрядно захмелевшими матросами. Без Карлайла, полетевшего прочёсывать доки с высоты, толку от неё в допросах было мало, но смотрительница всё равно с осуждением косилась на то, как она скачет по пабу, подхватив пышные юбки. Никто не слышал о графском сыне, никто не брал на корабль светловолосого юношу, никто не знал имени Марселя. Танэ не представляла, куда идти дальше, а потому направилась туда, куда тянуло её сердце, словно нанизанное на крючок. И вот они идут в лавочку предсказаний мадам Дарианны к человеку, у которого всегда есть ответ на любой вопрос, даже если это не тот ответ, который тебе хочется услышать. — Куда мы идём? — голос Леты доносится издалека, но стремительно приближается со взмахом крыльев, и наконец ворон опускается на плечо девушки, приветственно почесавшей его под клювом. — К другу, — отвечает Танэ. Лету в тонкости секретной аферы никто не посвящал, а потому имя Эштенари упоминать не стоит. — У тебя есть друзья? Вот так поворот! Ничего личного, просто ты производишь впечатление человека, у которого список приятелей куда короче списка недругов. И я почти уверена, что этот список очень даже реален, и ты с педантичностью Санты вписываешь туда своих врагов, а вычёркиваешь их при помощи кинжала. Может, ты даже отрезаешь им уши в качестве трофеев и позже нанизываешь их баранками на тесёмку. Вечерами ты перебираешь их, как чётки, молясь своим богам, имя которым Месть и Террор. В честь них ты, должно быть, могла бы назвать своих детишек, если бы не вырезала свою утробу в знак протеста против навязываемой патриархатом роли матери, что лично мне кажется смехотворной глупостью, ведь нет власти большей, чем власть матери над детищем, и все религии мира заблуждаются, когда называют бога мужчиной. За несколько часов, проведённых с Летой, Танэ начинает понимать, почему в обмен на свои услуги Карлайл потребовал её голос: наверное, это был единственный способ заткнуть проклятую ведьму. В отличие от Дара, который выступает исключительно для зрителей, а потому замолкает в ту же секунду, как его развлекательные услуги перестают находить отклик, Лете абсолютно плевать, приносит ли её трёп кому-то удовольствие или нет. Более того, она обладает совершенно отвратительной привычкой разгонять свои монологи, растекаться в них, блуждать в словах, как в лабиринте, чтобы в конце концов найти выход с неожиданной стороны. Танэ угрюмо косится на ворона, который мог бы и ещё полетать, избавив её от необходимости всё это выслушивать. — Не пойми неправильно, — продолжает Лета. — Я уважаю твой подход, хотя и предпочитаю извлекать из врагов выгоду, а не кишки. Но каждому своё. — Нет у меня никакого списка, — огрызается Танэ. — Нет? Держишь столько имён в уме? Голова небось раскалывается. — У меня нет врагов. — С тобой поделиться? Женская солидарность. Нам, девчонкам, нужно держаться вместе — сложно сыскать место более женоненавистническое, чем Академия практических искусств. Ты знала, что на континенте до сих пор сжигают женщин, обладающих силой, в то время как мужчинам платят за неё золотом, землёй и славой? Дикая магия, говорят они. Необузданная. Чувственная. Они боятся нас, Танэ, и правильно делают. — Если ты так презираешь Академию, зачем сюда явилась? — не то чтобы смотрительнице хочется участвовать в диалоге, просто это единственный способ сдержать поток слов Леты — направить его в какое-нибудь одно русло. С куда большим удовольствием Танэ бы возвела плотину. — Знания, — пожимает плечами Лета. — Не те, которыми с жадной неохотой делятся профессора, а те, что пылятся на полках самой ценной библиотеки мира. До этого мне приходилось выискивать их по всему миру, как чёртовы пасхальные яйца, охотиться за ними, собирать по крупице, торговаться и сражаться за них. А тут древние тайны подают на серебряном блюде вместе с французскими пирожными, а эти капризные мальчишки ещё смеют воротить от них свои напудренные носы. Танэ тихо хмыкает. — И чего ты добиваешься? Хочешь перевернуть мир? Доказать всем, что женщина тоже может владеть практическими искусствами? — Заманчивая, конечно, идея, но здесь моё участие не требуется — мир и сам к этому придёт, это так же неизбежно, как заря поутру. Моя цель куда скромнее — я всего-навсего хочу обрести силу, которой никто и никогда не обладал, — Лета улыбается тёмному небу, и в том её глазу, что ещё хранит цвет и зрение, разгорается нечто такое, что могло бы послужить началом мирового пожара. Ведьмы, которых сжигают на континенте, безумно хохочут в языках этого пламени. — Ты хочешь научиться поднимать мёртвых, — кивает Танэ, не скрывая отвращения. — Это не цель — лишь средство. Мне нужен всего один мертвец и всего одна история, которую может поведать лишь он. — Он? — нехотя уточняет Танэ. В Обители любопытство считается пороком, но прямо сейчас она готова немного согрешить. — Шерше дю Солей. Танэ с сомнением поворачивается к девушке: не ослышалась ли?.. — Ты хочешь воскресить первого искусника в мире? Надо отдать Лете должное: амбиции у неё что надо. Шерше дю Солей — фигура не просто историческая, она… легендарная. Его жизнь расписана в учебниках, его могила обросла мифами. Триста лет назад он приплыл на Журавлиный Остров на своём знаменитом корабле «Авантюрист» и основал здесь первую колонию, объявив никому не нужный клочок скалистой земли пристанищем для изгоев, которым пришлось бежать из родных мест под угрозой казни за обладание магией. Он научил их управлять своей силой, как Прометей, подаривший людям огонь. Он создал правила, которым следуют до сих пор. Он сотворил практические искусства. Через сотню лет после его гибели на месте его школы Марсель Фуйе — личность лишь чуть менее знаменитая — возвёл Академию, в крипте под которой по сей день покоится первый искусник. И Лета собирается разорить его усыпальницу и поглумиться над телом. Уму непостижимо. Это не просто дерзость зарвавшейся девчонки, это… это святотатство! — Ты не посмеешь, — говорит Танэ. — Поживём — увидим, — подмигивает Лета, и ворон смеётся её смехом с пьянящей лёгкостью крейнтаунской ночи. — Но до этого ещё далеко. Пока мне так и не удалось разговорить ни одного покойника — даже самых свеженьких… Над трёхсотлетним скелетом придётся изрядно попотеть. Танэ передёргивает от воспоминания о последнем опыте близкого контакта с мертвецом. — Тот человек… — Господин Вильгельм Горре? От него никакого проку: его дух отчаянно не хочет возвращаться в истерзанное тело. Впрочем, его можно понять. — О чём ты? — настороженно уточняет Танэ. — А ты не заметила? Ах да, совсем забыла, ты была немного занята потерей сознания… — Лета без толики стыда машет рукой. — Тело господина Горре не в лучшем состоянии — его немного пожевали зверюшки. — Что? — Танэ кривится, представляя картину слишком уж красочно и некстати вспоминая волка, которого ей пришлось убить в том лесу с Эштенари. Дикий зверь оставил на ноге оракула след своих зубов, и вид этой раны — рваный, кровавый — долго ещё являлся смотрительнице во сне. — Вся его грудь вспорота когтями, а правая рука едва ли не отделена от тела. И знаешь, что самое интересное? Я повидала множество трупов, обглоданных волками, лисами и даже медведями, но такого не видела никогда. Когти этого животного не похожи по описанию ни на один из известных науке видов. Точнее… Ни на один из видов, доживших до наших дней. Я бы сказала, что Вильгельмчика растерзал Arctodus simus — гигантский короткомордый медведь, если бы эти ребята не вымерли десять тысяч лет назад. Забавно, правда? Танэ крепко сжимает челюсти, не находя ничего забавного в мучительной смерти господина Горре. — И это не первая странность здесь, — продолжает Лета, и её хриплый голос взмывает на порыве вдохновения. — Когда я только приехала в Крейнтаун, я устроилась работать в похоронное бюро, чтобы познакомиться с местными покойниками поближе и завести парочку полезных друзей. Как-то раз к нам притащили молодого мужчину — ничего необычного, типичный безымянный покойник, которого некому хоронить. Он и умер-то от травмы головы, скукотища. Ребята, что приволокли его, потешались над его одеждой: кафтан с полами до колен, камзол с рюшками, кюлоты… Да и панталоны у него были такие, что даже мой дедуля бы посмеялся. И я бы подумала: «Мужика тянет на древние тряпки, бывает», вот только у него на груди висел медальон с портретом женщины. — Что в этом такого? Многие носят медальоны с портретом жены. — Да, но какой мужчина станет носить свадебный медальон с портретом прапрабабки? Танэ кидает на Лету хмурый взгляд: объясни. — На внутренней стороне створки медальона была гравировка: обручальные кольца и дата. Пятнадцатое апреля. Тысяча семьсот пятьдесят шестого года. — Может, это семейная реликвия, — спорит Танэ. Лета улыбается уголком губ. — Это логичное объяснение, — соглашается она. — Но логичное не всегда значит единственно верное. — А ты что, думаешь, будто его труп пролежал больше сотни лет и не разложился? Кто он, святой какой-нибудь? — фыркает Танэ. — Может, он вампир, — Лета играет бровями. — Что, не веришь в вампиров, госпожа смотрительница? В мире полно чудовищ, о которых мы и помыслить не можем. Я встречалась с существами куда опаснее кровопийц с ностальгией. Я заключала сделки с этими существами. Впрочем, клыки у того мужика были вполне себе обычные. Видать, сточились к старости… Танэ не понимает, шутит ли Лета или говорит серьёзно. Благо, выяснять это не приходится: они наконец доходят до лавки предсказаний, и Танэ стучит в дверь, взволнованно задерживая дыхание. Она так давно не видела Эштенари. Она так по нему соскучилась. Несмотря на позднее время, оракул открывает почти сразу после стука. — Танэ, — говорит он, и от его мягкой улыбки ночь становится теплее и легче. — Я знал, что ты придёшь сегодня. Конечно же, он знал. Танэ делает шаг в раскрытые объятия и позволяет себе на минуту забыть обо всём на свете. От Эштенари пахнет Обителью: горами, кедрами, домом. Запах, который, Танэ боится, давно покинул её саму. Оракул обнимает её так долго, что она успевает раствориться в ритме его сердцебиения, а потом дёргает за кончик косы и отстраняется. — Здравствуй, — тихо говорит он. — Здравствуй, — эхом повторяет Танэ, костяшками вытирая уголки глаз. — Проходите, — Эштенари жестом приглашает девушек войти и указывает на стол, заранее накрытый на троих. Даже для ворона в углу стоит блюдце с зерном — Эштенари действительно ждал их. — Я вижу, вывеска не врёт насчёт точных предсказаний, — усмехается Лета, деловито оглядываясь по сторонам. — Часть с «мадам», правда, вводит в заблуждение. — Я её подменяю, — говорит Эштенари. — Чаю? Лета подбирает юбки и усаживается за стол, но Танэ медлит. Ей столько всего хочется спросить у оракула, однако она предпочла бы сделать это наедине, без свидетелей. Но Эштенари и так это знает. — Вы пришли из-за пропажи юного Шлюмберже-Фуко, не правда ли? Танэ кивает. Она вспоминает, как в первую встречу с Даром Эштенари предупреждал его о Люсьене и велел держаться подальше. Теперь смотрительница гадает, не для того ли Эштенари сказал это, чтобы спустя месяц привычка Дара нарушать запреты привела Танэ сюда?.. — Оставьте поиски, — говорит оракул. Танэ чувствует, что что-то в нём поменялось, но не понимает, что именно. Может, дело в том, как гармонично смотрится улыбка на его лице здесь, как в ней нет той тоски, что была в Обители, как расправлены его плечи, не оттягиваемые тяжестью уготованной ему судьбы. — Вы встретите его, когда придёт время, и ни минутой раньше. — Он здесь? — спрашивает Танэ. — На Журавлином Острове? Эштенари медленно кивает, но больше ничего не говорит, а значит, расспрашивать его дальше бесполезно. Вместо этого Танэ тихо выдыхает: — Как ты? — Честно? — он снова улыбается, и в этой улыбке куда меньше Эштенари и куда больше Эша. Она такая же мягкая и короткая, как имя, что дал ему Дар. — Чудесно, Танэ. Я в жизни не был так счастлив и — поверь мне, когда я скажу это, — не буду впредь. Танэ хмурится от его слов, и в груди у неё тяжелеет. Эштенари никогда не разбрасывался словами о будущем мира, и уж тем более никогда не говорил так открыто о своём, хотя в отличие от судеб других людей, будущее оракула было известно всем заранее. Он проведёт жизнь в Обители, отгородившись от людей, чтобы их голоса не заглушали шёпот Творца. И она будет рядом с ним, его смотрительница. С первого вздоха до последнего. — Расскажи мне лучше, как дела у вас с Даром в Академии. Уже нашли приключения на свою голову? — Знаешь ведь и так, — бормочет Танэ, отгоняя от себя ворона, который, увлёкшись угощением, то и дело задевает её локоть хвостом. — Мне всё равно интересно услышать твой рассказ, — говорит Эштенари, и Танэ послушно кивает, принимаясь коротко пересказывать всё, что случилось с ними за месяц. Когда она заканчивает, оракул тоже делится с ней историями о своей новой жизни. Он говорит о сестре Дара и его племянниках, о работе в лавке, о соседях: хозяйке магазина интимных товаров и индусе, торгующем пряностями. — Сатиш пришёлся бы тебе по душе, — Эштенари водит пальцем по краю своей чашки, задумчиво перебирая воспоминания. — Такой же очаровательный ворчун. Дар рассказывал тебе о том, что он рыжий? Это очень необычно для людей из его страны. Он клянётся, что его род прокляла ведьма сотню лет назад, и с тех пор все в их семье рождаются рыжими. Вообще-то, настоящая история куда интереснее, но я не уверен, что вправе ему рассказывать. — Разумеется, не вправе, — фыркает Танэ. Заветы Обители в этом отношении весьма категоричны, и после прибытия на Журавлиный Остров Эштенари стал слишком уж часто ими пренебрегать. Но кто она, чтобы судить великого оракула? Если он ошибается, ей ничего не остаётся, кроме как смотреть на это. И быть рядом, чтобы подставить плечо. Эштенари смотрит в замыленное окно, за которым уже начинает светать. — Вам пора. Дар и господин Шлюмберже-Фуко будут волноваться, если не поторопитесь. Танэ не хочется прощаться, но она смиренно встаёт: нельзя, чтобы утром в Академии обнаружили их пропажу, а исчезновение Дара явно заметят, если он не явится на завтрак и не попытается впихнуть в себя столько еды, что хватило бы, чтобы прокормить небольшую деревню. — Когда мы встретимся снова? — спрашивает она, касаясь руки Эштенари. — Если я скажу, то испорчу сюрприз, — улыбается он. Танэ кивает. — Будут какие-нибудь предсказания для меня, господин прорицатель? — Лета потягивается, хитро приоткрывая один глаз. — Лишь совет, — говорит Эш и отходит к заваленному письменному столу, чтобы выудить из кучи бумаг аккуратно нарисованную карту. — Это северное кладбище. Крестом обозначена старая безымянная могила. Мертвецу в ней есть что рассказать вам. Он ждёт этого уже очень давно, мисс Аврелия. Лета растерянно хмурится, и на её лице стынет замешательство. Губы беззвучно двигаются, повторяя услышанное имя, но в глазах нет и тени узнавания. Так её звали? Это имя она отдала взамен на второе сердце? Танэ молча смотрит на девушку, впервые выглядящую такой… уязвимой. «Аврелия», — эхом раздаётся в её голове. Красивое имя. Мелодичное, утончённое. Стоило ли оно того? Если бы у Танэ было своё имя… Если бы она не делила его с десятками смотрительниц и смотрителей, что предшествовали ей, если бы её имя было её собственным, а не тенью оракула… Она бы ни за что не продала его. Ни за второе сердце, ни за первое. Эштенари провожает их до двери, и они ещё долго стоят на пороге, пытаясь отвыкнуть друг от друга заново, отделаться, отделиться, отдалиться. Попрощаться. — До встречи, Танэ, — улыбается Эш, вновь дёргая её за кончик косы. — До встречи, — отзывается она эхом. Эхо — вот кем ей уготовано быть. Вот кем она была все двадцать два года, вот кем останется до конца жизни. Гулкое марево чужих слов, которое растворится в вечности, как только на свет появится новый оракул, и ему дадут имя Эштенари. Как только его новому смотрителю дадут имя Танэ. И полгода на Журавлином Острове ничего не изменят. Ведь так?..