Практическое искусство лицедейства и ясновидения

Приглашение Гюстава Дар решает принять сразу же, как дочитывает письмо: слишком уж соблазнительна возможность погостить в самом таинственном месте Журавлиного Острова. Позвать туда вора — это как привести ребёнка в магазин сладостей и сказать: «Выбирай, что хочешь. Всё задаром». К тому же Дару не терпится увидеть семейное гнёздышко, из которого вылупляются такие птеродактили, как братья Штосниминетак-Фигзнает. Наверное, точно так же чувствуют себя археологи на раскопках Помпей: «Ах, так вот как случилась эта катастрофа!» Однако первое, что говорит Танэ, просмотрев послание, это: «Нет. Ни за что». И даже попытки манипулировать её чувством вины за то, что она повидалась с Эшем без него, не приносят Дару никаких результатов. Уговоры сдвигаются с мёртвой точки к концу второй недели условленного срока, когда профессора Академии объявляют, что первый лекционный курс завершён, и с понедельника все студенты должны явиться на практические занятия, которые продлятся весь следующий месяц. — Мне просто необходимо уехать, — заявляет Дар, тщательно подобрав момент для разговора, чтобы застать смотрительницу в наиболее мирном расположении духа и уязвимом состоянии. Уставшая после своей вечерней тренировки, разморенная горячей ванной, Танэ сидит на кровати и точит свои ножи. С кончика её мокрой косы падают тяжёлые капли. Кинжал в её руках не кажется опасным, когда она методичными движениями водит лезвием по точильному камню: скорее, это похоже на то, как старушки гладят котов, свернувшихся на их коленях. — Иначе вся Академия узнает, что никакой я не искусник, и честь Обители будет посрамлена. Ты хочешь поставить авторитет оракула под сомнение, золотко? Танэ мрачно поднимает на него свои тёмные глаза. Дар знает, как долго она ждала начала практики, а потому торопливо добавляет: — Тебе даже необязательно ехать со мной, я отлично справлюсь и сам! — Ты не отправишься в логово зверя один, — отрезает она. — Хорошо! Тогда со мной поедет Люси, — на любое возражение смотрительницы у Дара заранее заготовлен ответ. Он слишком часто сидел за карточным столом, чтобы знать: победу обеспечивает не удача и не математический расчёт. Секрет выигрыша в том, чтобы вовремя извлекать из рукавов козыри. — Он не даст меня в обиду своему большому страшному брату, если ты об этом переживаешь. К тому же, — невзначай добавляет он, — тебе ведь так хотелось покопаться на кладбище вместе с нашей дорогой некромантшей. Танэ возмущённо вскидывает брови, и кинжал в её руке опасно разворачивается остриём к Дару. — Я собираюсь предотвратить преступление, а не помочь его совершить. — Да без разницы, — отмахивается Дар. — В любом случае сделать это будет проще, если ты останешься в Академии, а я не буду путаться под ногами и мешать вашей прелю… Кинжал с глухим стуком врезается в стену в пальце от его головы, и Дар с усилием извлекает его, чтобы выковырять из-под ногтей грязь. — Танэ, золотко моё, как бы тебе объяснить?.. — он драматично вздыхает, перекраивая своё лицо в самую жалобную моську. — Я должен туда поехать. Я мечтал увидеть это место с самого детства. Когда я ещё был пухлощёким мальчишкой, я днями и ночами сидел у окна и смотрел на башни Ни-сюр-ле-Роше , представляя, что когда-нибудь настанет день, и я войду туда желанным гостем и собственными глазами увижу то, что никому из нижнего города не доводилось видеть. Это не просто замок в горах для меня, Танэ. Он символ жизни, к которой стремилась моя мама, которую она хотела дать нам с Огги, и если я не побываю там, я… Я подведу её, понимаешь? Я предам её память, я… Он отворачивается, прикусывая губу, чтобы смотрительница не увидела его слёз. Точнее, чтобы смотрительница не увидела, что никаких слёз в его глазах нет, потому что ни слова из сказанного им не является правдой. Начиная с того, что Дар никогда не был пухлощёким мальчишкой («Береги форму своих скул, милый, без них твоё лицо растечётся, как несвежий персик») и заканчивая тем, что мать его жива и здорова. Ну, по крайней мере, она была жива и здорова, когда оставила их с Огги ради жизни получше. А что до фамильного замка Шельмоне-Фифи… Дару не было до него никакого дела, до того как он встретил Люсьена. И, насколько он знает, для его матери он тоже не представлял никакой ценности — слишком пустым, слишком покинутым он казался. В чём смысл иметь все драгоценности мира, если нельзя выгулять их на каком-нибудь балу?.. А в Ни-сюр-ле-Роше не давали балов уже сотню лет. И, конечно же, никаких башен из окна Дара не было видать и в помине, да и ни один пейзаж мира, будь то хоть сияющий Эльдорадо, не смог бы удержать его в детстве у окна. Но Танэ верит в красивые истории — она выросла в одной из них: в сказке о верности, и предназначении, и великой цели. Дар знает, что за скучной одёжкой (настоящее преступление, если его спросить) и за мускулистой грудью смотрительницы бьётся мягкое-мягкое сердце. Она хмурится и говорит: — Месяц. У тебя есть ровно месяц, Дар. Пока не закончится практика. После этого ты возвращаешься в Академию и… — Спасибо-спасибо-спасибо! — он бросается на её шею, повалив девушку на кровать, и звучно расцеловывает в обе щеки. — Ты лучшая! Ты ведь знаешь, что ты лучшая? Я сделаю татуировку с твоим лицом на моей лучшей ягодице! Я даже заплачу втридорога и пойду за ней к искуснику, чтобы твой портрет презрительно хмурился каждому, кто… — Боже, заткнись, — цыкает Танэ и спихивает Дара с себя. — Даже думать об этом не хочу. — О моих ягодицах или… Разговор прерывает деликатный стук в дверь. — Госпожа Танэ? Вы ещё не спите? Дар хихикает, перекатываясь в постели. — Твой ухажёр пришёл. Упорству Нико Фаррена можно только позавидовать: несмотря на прямой и однозначный отказ, бедняга продолжает раз за разом штурмовать неприступные стены, забывая о том, насколько уязвимыми становятся солдаты при осаде. Беспощадные взгляды Танэ вонзаются в него стрелами из бойниц, а её молчание прожигает кожу кипящим маслом. Но парень не сдаётся. — Скажи ему, что я занята. Дар прочищает горло и орёт: — Нико, детка, госпожа Танэ уже занята кое-кем! — Да не в этом смысле! — шипит смотрительница, больно тыча его под бок пальцами. Хорошо хоть не ножом — Дар ещё не настолько её взбесил. Какое-то время за дверью царит тишина: несчастный, похоже, переосмысливает всю свою жизнь. — Имя! — доносится решительный голос. — Назовите мне его имя — и я сражусь с ним за ваше сердце! Танэ растирает точку между бровей, угрюмо рыча. Если бы парнишка не был настолько жалок, его слова можно было бы счесть оскорблением: смотрительница Обители не какой-нибудь трофей, который можно выиграть. — Скажи ему, что моя жизнь посвящена служению оракулу, — приказывает она. Конечно, Танэ могла бы сказать это и сама, но тогда пришлось бы вступить с дурачком в разговор, и отвязаться от него стало бы в разы сложнее. Дар делает вид, что обдумывает её слова. Слишком скучно. Никакой драмы. — Я бы с радостью назвал тебе имя, о юный герой-любовник! — патетично восклицает он. — Но вот проблема: у избранницы госпожи Танэ нет имени! Она продала его древним богам! — Что ты делаешь?! — Танэ пихает Дара пяткой, и тот кубарем скатывается с кровати, но даже отбитая пятая точка не портит ему веселья. — Ты всё ещё можешь сразиться с ней, доблестный рыцарь! — давясь смехом, кричит он. — Но до тех пор, пока не одержишь победы над злостной ведьмой, не смей являться под эту дверь и просить милости у госпожи Танэ! — Лета тебя прикончит, — качает головой смотрительница. — Лета поблагодарит меня за доставку трупа на дом, — ухмыляется Дар. — Ну разве я не гений? — Ты идиот. — О, злые языки!.. — Я принимаю вызов! — воинственно объявляет Фаррен. — Дождитесь меня, госпожа! Шаги стремительно отдаляются от двери. Дару чудится хлопанье крыльев у окна, но, когда он поворачивается, там пусто.

***

Из Академии они выезжают рано утром, и по лишённому эмоций лицу Люсьена сложно понять, насколько сильно его душа противится возвращению домой, однако нервозность с лихвой выдаёт его трость, мелко отстукивающая неспокойный ритм о пол дилижанса. — Знаешь, золотко, тебе вовсе необязательно сопровождать меня, — замечает Дар, помахивая рукой на прощанье Танэ, что пришла его проводить. — Я, разумеется, не осведомлён о рационе твоего брата, но сильно сомневаюсь, что в него входят великие оракулы, исчезновение которых заметит весь мир. — Ты его не знаешь, — отвечает Люсьен. По сравнению с первым месяцем в Академии он стал куда более разговорчивым: по крайней мере, слова не приходится выцеживать из него по каплям. — Он… нехороший человек. — Так и я не святой, — пожимает плечами Дар. Гюстав не пугает его, вовсе нет. Настораживает, будоражит, вводит в искушение… Но не пугает. Люсьен качает головой. — Я просто не понимаю. Зачем ему приглашать тебя? — Из-за моего неотразимого обоняния? — Обаяния. — Ах, золотко, твои комплименты — бальзам на душу, — кокетливо улыбается Дар. Однажды приметив неспособность Люсьена удержаться от исправлений, он взял за правило использовать эту его очаровательную особенность себе во благо, расставляя ловушки и выуживая ненамеренную лесть. — Если ты наотрез отказываешься верить в силу моего очарования, можешь думать, что твой братец попросту жаждет извлечь выгоду из знакомства с великим оракулом. — Ты же сам говорил, что он тебе не поверил. — Это лишь предположение, — пожимает плечами Дар. Он привык доверять интуиции, но, в конце концов, с такими, как Гюстав, она может работать с перебоями. — Даже если так, может, он хочет через меня выйти на настоящего оракула. Но я не выдам Эша, так что волноваться не о чем. — Ты его не знаешь, — холодно повторяет Люсьен. Дилижанс неторопливо движется к внутреннему кольцу и останавливается у поста охраны. Пока извозчик разбирается с документами, Дар любовно поглаживает бархатную обивку, наслаждаясь роскошью. Когда-то он уже катался в карете с матерью — платил, конечно же, её тогдашний любовник. Она всю поездку дёргала его за рукав, призывая не глазеть по сторонам и не высовываться из окна, чтобы не выдать их истинное материальное положение. — Тогда расскажи мне о нём. Люсьен долго собирается с мыслями — так долго, что они успевают покинуть город и заступить на извилистый серпантин. Дилижанс ощутимо кренится назад, и поступь лошадей становится тяжелее и громче. Дар уже забывает о своей просьбе, отвлёкшись на завораживающие виды Шейных хребтов, когда Люсьен начинает свой рассказ. — Гюставу повезло родиться первым, так что кроме титула и земель родителей он унаследовал также и их силу, — его голос ровный и тихий, так и не скажешь, что Люсьен сейчас вскрывает старую рану — глубокую и незаживающую. — Все искусства всегда давались ему одинаково легко, но он выбрал своей специализацией словесность. — Это ведь самое простое искусство, разве нет? — Дар подпирает рукой щёку и с любопытством изучает, как меняется цвет глаз Люсьена, когда тень от деревьев пробегает по его лицу и когда покидает его, позволяя небу отразиться в ясных радужках. — Нет. Твои суждения слишком поверхностны, — Люсьен отвечает без грубости — Дар уже привык, что он крошит свои фразы, как лёд. — Искусство слова может показаться простым, ведь оно не требует дополнительных инструментов. Но, чтобы выстроить заклинание из простых слов, требуется немало мастерства. Каждый может обучиться грамоте и письму, но не каждому быть поэтом. Ты понимаешь? Дар с улыбкой кивает: то, как Люсьен проверяет, доходчиво ли его объяснение, умиляет. — Сила Гюстава велика, — продолжает он. — Уже в детстве он мог подчинять разум слуг, а на это способен не каждый академик. Такая сила способна развратить молодой ум. Власть сделала моего брата жестоким. По коже Дара пробегают мурашки от одной только мысли о том, что могло взбрести в голову избалованному графскому сынку, перед которым открываются все двери: если не деньгами, то магией. За свою жизнь Дар не раз встречался с бесчеловечным поведением богачей, с их уродливыми прихотями и непомерной алчностью. Так что же мог пожелать капризный мальчишка, у которого уже было всё? — Что он делал? — спрашивает Дар вполголоса, невольно косясь на руки Люсьена. Образ искалеченной кожи всё ещё стоит перед глазами. — Он заставлял детей прислуги играть с ним, — серьёзность тона Люсьена не вяжется с детской формулировкой. — Его игры… Они были опасными. Странными. Воображение Дара живо рисует испуганных детишек, стоящих у стены с яблоками на голове, пока ухмыляющийся мальчишка натягивает тетиву лука. Связанных заклинанием и лежащих навзничь на земле, ожидающих, пока их перепрыгнут на лошади. С завязанными глазами шагающих по карнизу, подчиняясь чужой воле. Застывших на рельсах перед мчащимся поездом, чтобы отскочить в последнюю секунду. — Он заставлял их драться с собой. Давал им мечи и сабли, а сам оставался безоружным. Приказывал бить во всю силу, не сдерживаясь. Отправлялся в лес, снаряжал их луками и внушал им, что он дикий зверь, которого им необходимо подстрелить к ужину. Дар хмурится: не то, что он ожидал. Стоит, однако, помнить, что бывает с детьми слуг, по вине которых с головы графского наследника упадёт хоть волос. — Смерть отца повлияла на Гюстава куда сильнее, чем на нас с Марселем — мы почти его не знали, но Гюстав старше, и он… Он всегда был его любимцем, — Люсьен замолкает, погрузившись в воспоминание, и Дар ждёт продолжения в тишине, нарушаемой лишь скрипом колёс и стуком копыт. — Когда отец умер, Гюстав исчез. Матушка потеряла голову, поставила на уши всё поместье, допросила всех слуг, но, стоило речи зайти о Гюставе, они словно язык проглатывали. Его нашли собаки отца — он держал гончих для охоты. Оказалось, он приказал слугам похоронить себя заживо в соседней с отцом могиле. Когда его откопали, он поднялся из гроба, отряхнулся и сказал: «Вообще-то, я просил меня не беспокоить». Не знаю, что тогда творилось у него в голове. Я никогда его не понимал. Дар не удерживается от тревожного смешка — да уж, кому-то переходный возраст даётся совсем не легко… — А твоя нога? — спрашивает он, не скрывая любопытства. — Одна птичка мне напела, что твоя хромота — тоже дело рук Гюстава. Это так? — Не совсем, — Люсьен не качает головой — лишь коротко дёргает, потому что все его жесты — урезанная, экономная версия обычных человеческих. — Когда отец был жив, мы вчетвером часто отправлялись в горы верхом. Я в тот год только учился держаться в седле, но Гюстав хотел устроить забег. Отец запретил ему, и тогда он заставил нас с Марселем подчиниться. — Он применял свою силу на вас? Люсьена этот вопрос заводит в тупик. На его лице вырисовывается нечто похожее на удивление — не полноценная картина, но набросок. — Нет. Никогда, — обрубает он. — Но у Гюстава не было проблем с тем, чтобы заставить нас с Марселем играть по его правилам. Он был старше. Сильнее. Мы равнялись на него, искали его одобрения. Дар понятливо улыбается: он и сам всегда смотрел на Огги с обожанием, снизу вверх, соглашался на все её проделки, ловил каждое её слово с открытым ртом. — Ты упал с лошади и сломал ногу? — Дар сочувственно морщится, вспоминая, как сам в десять лет рухнул с дерева, перепугав сестру, и как мучился потом несколько месяцев со срастающимися костями руки. Люсьен мелко отрывисто кивает. — Гюстав выиграл первый забег. Разумеется. Он всегда был прекрасным наездником. Я хорошо помню ту поездку, хотя я был ребёнком. Мы все были детьми, — что-то в его голосе заметно горчит, и Дар невольно подбирается. В животе стынет нехорошее предчувствие развязки. — Мне, кажется, было обидно, и я сказал, что это нечестно, ведь у Гюстава конь куда лучше. Так оно и было, к слову. Дар чуть улыбается этому неловкому оправданию, в котором всё ещё сквозит детская зависть. — Чистокровный английский скакун вороной масти. Подарок отца. Его привезли из самого Лондона на пятый день рождения Гюстава ещё жеребёнком, потому что отец считал, что хороший наездник должен сам воспитать своего коня. Гюстав обожал эту лошадь, дни и ночи проводил в конюшне, никому не позволял за ним ухаживать. Его звали Триумфом. Дар вздрагивает, чувствуя, как шеи касаются ледяные пальцы призраков прошлого. Триумф. Из всех кличек мира… Бывают ли такие совпадения?.. — Гюстав не мог вынести подобного оскорбления от малолетки вроде меня, так что он предложил поменяться лошадьми и повторить забег. Я согласился. Наверное, тогда не было ничего на свете, чего бы мне хотелось сильнее, чем хоть раз прокатиться на его любимом коне. Но Триумф не привык, чтобы его касался кто-то, кроме Гюстава. И он сбросил меня со своей спины в то же мгновение, как я поднялся в седло. Помню, как Гюстав смеялся, пока не понял, что что-то не так. Я тогда ещё не научился правильно падать, плохо приземлился, вывернул ногу. Открытый перелом. — Ой, мамочки… — Дар зажмуривается, представляя картину во всех красках: трое мальчишек на скалистой вершине, смех, оборванный на вздохе, крик и расползающееся по штанине пятно крови. — Гюстав нёс нас всю дорогу до дома. Меня, потому что я не мог сам идти. И Марселя, потому что тот потерял сознание от вида крови. Отец, кажется, послал за целителем… Эти воспоминания как в тумане, — ровно проговаривает Люсьен, неосознанно поглаживая своё больное колено. — Я неделю то приходил в себя, то проваливался в беспамятство от боли и от лекарств, что мне давали. Марсель часто заходил меня проведать, но Гюстав пришёл лишь раз. Я понял, что это отец приказал ему, потому что он сухо проговорил извинения и сразу же ушёл. Мне было жутко обидно… — уголок его губ кривится, ползёт набок, будто Люсьен покусывает щёку изнутри. Это показалось бы Дару очаровательным, если бы не хрупкая, хрустальная тишина, звенящая в застывшем воздухе салона дилижанса. — Я тогда ещё не знал, что отец заставил Гюстава пристрелить Триумфа. Он хотел преподать ему урок, научить отвечать за свои поступки, но… Это было слишком жестоким наказанием. Уверен, Гюстав предпочёл бы тогда пристрелить меня, а не… Он любил этого коня. Дар молчит, не находя слов, которые смогли бы помочь, смогли бы опровергнуть опасения Люсьена, смогли бы исправить случившиеся или хотя бы облегчить последствия. Но это дело старое, семейное, личное, это не рана, которую можно зашить, это рубец — уродливый и неизгладимый. В итоге Дар молчит так долго, что Люсьен продолжает рассказывать дальше: — В юношестве Гюстав часто уходил из дома: матушка не имела над ним никакой власти, и это сводило её с ума. Он спускал состояние в игорных домах, приходил домой пьяным и приводил с собой проституток. Он участвовал в подпольных боях и скачках, неделями пропадал на охоте. Когда он ушёл в Академию, дома стало куда спокойнее. Матушка думала, что четыре года в благотворной среде сделают из него приличного человека, но после выпуска он вернулся и заявил, что намерен отказаться от отцовского титула. Матушка была в ярости. Я помню, как они тогда ссорились… — Люсьен замолкает, на секунду прикрывая глаза, и оставляет эту тему. — Гюстав так и не простил отца за то, что он умер, а матушку за то, что ей на это было наплевать. Я не понимаю, почему она не позволила ему уйти, когда он хотел этого, потому что теперь она ненавидит его за это. За то, что он остался. А он ненавидит её в ответ. — Очаровательная у тебя семейка, — хмыкает Дар, пытаясь соотнести нарисованный Люсьеном образ с человеком, которого он повстречал в «Кубках». Не выходит. Картинки не складываются воедино, и Дар не понимает, что упущено. — Но ты сказал, что Гюстав изменился. Люсьен медленно кивает. — Верно. Ума не приложу, что произошло. В последний раз, когда я видел его, он вернулся из самопровозглашённого плена за вином и парадным камзолом. — Из плена? — Дар вздёргивает бровь. Ох уж эти богачи… — Не думаю, что он действительно был на войне — где бы он нашёл её? Наверняка гостил у кого-то из своих друзей или ночевал в борделе. Но… с ним что-то не так. Его будто подменили. — А ты не думал, золотко, что так оно и было? — задумчиво спрашивает Дар, вырисовывая на бархате витиеватые узоры пальцем. — Это ведь возможно, так? Притвориться кем-то другим с помощью практических искусств. И вряд ли на всём Острове найдётся костюмчик завиднее, чем кожа графа Шикиблеск-Фурор. Люсьен, кажется, и впрямь задумывается над этим вариантом. Складка между его бровями становится глубже и отчётливее, но когда он вновь заговаривает, голос звучит уверенно, непоколебимо: — Он мой брат. Я не спутаю его с кем-то другим. Дар покладисто улыбается, проворачивая браслеты на запястье. Прямо сейчас ему не хочется расшатывать веру Люсьена, так что он оставляет свою теорию до лучших времён. Или до худших — это как посмотреть.