Berühren

Когда Клаус наконец заходит в свой кабинет, он предстаёт пред двумя фактами одновременно: во-первых, он опоздал, если это можно так назвать, на очередное ежедневное «занятие» на добрых два часа, а во-вторых — его непосредственный «учитель» к этому моменту уже успел задремать прямо за столом перед ним, склонив голову на сложенные на гроссбухе руки. Очевидно, за последнее время Реза был измотан достаточно сильно, раз не просто отключился прямо на рабочем месте, но и не проснулся от не слишком тихого появления не очень трезвого немца.

Последние два с лишним часа Кох провёл за общим столом с другими из офицеров, и к концу собрания суть диалога была победно вымыта из головы неприличным количеством алкоголя. Пить было почему, по многим из причин, хотя в самом начале он, конечно, не рассматривал перспективу зайти настолько далеко. Так уж вышло, что в последнее время обычно непоколебимый на первый взгляд фасад капитана дал трещину сразу в нескольких местах. И пусть внешне ничего главным образом не изменилось — внутри навязчивые и отнюдь не самые приятные душе мысли заполняли его разум всё чаще и чаще, по вечерам, а иногда и ночам, если уснуть сразу в такие не доставлялось возможности.

Ну, может, что-то всё-таки подверглось изменениям даже внешне.

Изначально план действий заключался в том, чтобы просто отправить перса назад, поскольку ни о каких изучениях чего-либо сегодня речи уже не шло. Но теперь, замерев в паре метров от спящего вышеупомянутого молодого человека, Клаус слегка опешил. Будить его что-ли? Почему-то (и при том как смешно!), из всевозможного списка того, что уже было сделано в отношении Резы, и того, что сделать ещё можно было, просто прервать этот короткий перерыв казалось не совсем правильным к выполнению.

Стянув с себя шинель и встряхнув пару раз с целью избавления от полученной снаружи влаги так, что не расчитав в текущем состоянии силы чуть не вытерев ней пол у входа в кабинет, Кох без особой аккуратности бросил её на вешалку вместе с фуражкой, а затем вновь оглянулся на фигуру за столом. Он только что снова ненамеренно был далеко не тих, а перс снова не повёл и ухом, как будто растерял всю свою нажитую тут за три года осторожность за один день. Это было странно хотя бы потому, что Клаус с самого первого дня их встречи получал только повышенную готовность к чему бы то ни было со стороны своего нового невольного спутника. Это было понятно и вполне ожидаемо, он знал это. Особенно после того, как позволил себе сорваться и применить грубую силу прямо на глазах десятка сослуживцев. Сожалел он или нет, но смыть этот осадок простым «давай забудем это» было невозможно, и Джун, подобно всполошившемуся кролику, невольно дрожал и дергался почти в большей части их диалогов.

Вот почему его временная умиротворенность была такой чужеродной теперь.

Для чего-то запоздало включив осторожность в своих действиях, Клаус тихо подходит ближе, останавливаясь вблизи спящего. В голове нет практически ни одной ясной или цельной мысли, но слабый внутренний конфликт всё равно происходит. Его взгляд намертво прикреплён к кудрявой макушке перед ним и чем дольше он рассматривает хаотичные завитки, тем отчетливее теряется в собственных размышлениях. Вот она, проблема не то что не первого вечера, а не первого месяца. Пары месяцев. Быть может полугода?

Склонность к сожалению о содеянном — не то качество, которое должно посещать человека его уровня или темперамента. Кох ненавидел допускать мысль о том, что хоть одно из его действий в чем-либо было неверным столь же сильно, сколько возможность услышать это из уст других. И он на самом деле мало о чем жалел за последнее столь продолжительное время, а если намёк на сомнения и мог появиться — игнорировал его как мог. И вызвана такая позиция была не только тем, что к своим годам он имел несчастье обладать не самым лёгким характером, но и причинами куда сложнее и хуже собственного нрава. Привыкнуть к этой позиции было легче, чем кажется, и Кох не допускал даже и мысли о том, что будет обладать желанием менять что-либо, ведь постоянство — лучшее прикрытие в любой ситуации. Но он ошибся.

Потому что на деле жизнь куда сложнее, и сложность её одинакова для всех — будь ты офицером или простым жителем, мужчиной или женщиной, арийцем или нет. Потому что от себя не уйти, даже если очень хорошо постараться. Потому что Реза Джун был пойман в тот день.

Клаус сглатывает — в горле неприятно сухо — и пьяно моргает, продолжая чуть расфокусировано изучать и без того уже прекрасно известные ему за всё это время очертания.

Война, как ничто другое, изменила жизнь Джуна, поделив её на «до» и «после». И сам Клаус, как никто другой, тоже внёс изменения в его судьбу. Но допускал ли этот перс хоть раз, хотя бы мысль о том, что сам изменил капитана так, как последний даже не думал, что кто-либо ещё сможет? Вряд-ли.

«Вряд ли», думает гаупштурмфюрер, не без толики досады и разочарования, но с отрешенной самоиронией и пьяной полуулыбкой на губах. Хотя он понимает, что Реза имеет полное право питать неприязнь к его народу, находясь в этом месте и созерцая всё, что происходит с другими, он не может примириться с мыслью о том, что в этих больших голубых и очень уставших глазах он такой же, как и вся остальная масса. Ничем не отличается. Нет разницы.

Обладая теми или иными взглядами, придерживаясь той или иной точки зрения или позиции — мы в первую очередь делаем это для развития собственной личности и судьбы, и Кох всё это прекрасно знает. Знает, что суть не в демонстрациях «напоказ». Знает, но не может игнорировать желания доказать хоть что-то маленькому персу в своём подчинении. И на этот раз это не потому, что он не привык быть неправым.

Словно в странном импульсе, Клаус замечает, что делает, только когда его рука замирает всего в паре сантиметров над чужой головой. Для чего? От этого точно проснётся, всполошится, дёрнется, как от кипятка.

А суть проста. До того проста, что ему даже стыдно признаться в этом кому-либо ещё кроме себя самого: немец хочет, чтоб перс видел его равным себе. После более чем 10 лет службы Клаус вынужден был обнаружить, что признание других командиров и собственных подчиненных было ничем по сравнению с признанием обычного персидского беглеца. Потому что, в отличии за всей этой погоней за званиями, дисциплинами, порядками, идеологией и победой в кровопролитии, его признание даровало бы ему подтверждением того, что Кох всё ещё жив. Всё ещё человек. Простой человек, если снять с него эту форму, наткнувшийся на другого, такого же простого человека. «Если» Ключевое слово «если».

Проблема оказалась в том, что «очнуться» было так же ужасно, как и хорошо. Потому что до того самого дня, когда они впервые пересеклись, до того, как Клаус начал путь, в середине которого сейчас находился, он ещё не был во власти беспомощности так, как сейчас. Быть равными значит быть в одних и тех же условиях. И даже если он, как офицер, обладал куда большим, чем просто Реза из Антверпена — их страх был схож, как ничто другое между такими разными на первый взгляд людьми.

Клаус прошёл неплохой путь от простого солдата до звания гаупштурмфюрера, но это не спасало его от неловкого чувства слабости, преследовавшего его всякий раз, когда он оказывался в компании людей званиями выше собственного, ещё задолго до знакомства с персом. Это то, что грызло его всегда, но что он так усердно пытался спрятать внутри себя. Как и всё чаще всплывающую мысль о том, что всё это с самого начала было самой огромной ошибкой его жизни.

Только вот больше смысла прятаться от правды уже не было.

Кох колебался ещё с минуту, так и застыв с неловко приподнятой рукой. Но глупое желание победило. и его пальцы в конце концов всё же медленно лягли на темную макушку. Осторожно, словно боясь отогнать дикую кошку всего одним неверным движением, они аккуратно прошлись по непослушным прядям, поглаживая.

Немец почти не дышит: наполовину очарованный хрупким созданием пред собой, тем, с какой храбростью и желанием жить Реза продолжал держаться, глядя ему в лицо изо дня в день, наполовину с опаской ожидая логического завершения этой сцены — проснувшегося и перепуганного перса, который тут же извинится и поспешит вернуться в казарму.

Но ничего не происходит.

Джун продолжает спать, медленно и равномерно вздыхая, так, словно он не находился там, где находится, кажется, уже почти вечность. И Клаус не смеет более испытывать судьбу на удачу. Столь же осторожно он убирает руку назад, в последний раз пропуская сквозь пальцы темные пряди чужих волос, прежде чем тихо отступить назад.

Сейчас зима и снаружи значительно похолодало. Погода в последнее время держится исключительно мерзкая, а морозы ощущаются всё сильнее и сильнее по ночам. В казарме слишком холодно, он знает, и вещи, которые он дал Резе, не спасут его даже на мгновение. Может быть спать сидя действительно неудобно.Но в их случае? В его кабинете куда теплее, это неопровержимый факт который бессмысленно отрицать.

Кох закрывает дверь на ключ — паранойя, которая не совсем беспочвенна (хотя шанс того, что кто-то ворвется сюда просто так равен менее чем единице) — а затем усаживается на стул рядом, в углу позади перса, устало откидываясь к стене. Он мог бы уйти к себе, но знает, чувствует, что ему лучше побыть как можно ближе к Резе к тому моменту, когда тот очнется, во избежания каких-либо проблем. Идея ужасна, глупа и объективно бессмысленна — у него, в отличии от перса, есть прекрасная возможность нормально выспаться, но Клаус упёрто игнорирует дверь в спальню в другом конце комнаты.

Реза может не видеть разницы между ним и другими офицерами, как бы трудно не было признавать это, может ненавидеть его как и других, считать, что в его глазах он — не больше, чем просто расходный материал, удобный случай, потому что он по случайности является обладателем нужного гаупштурмфюреру языка. Даже так это по прежнему будет абсолютно справедливо. Клаус и только Клаус виновен в том, что сам добровольно стал участником этой ужасной системы. Но даже если так, если мнение человека, к которому он успел так плачевно и глупо привязаться, не изменить его «подачками» и попытками вытянуть условия прибывания в лагере на ступень выше уровня других — Клаус уже не откажется от идеи вытащить его отсюда живым.

Просто потому что так нужно.

Потому что он так хочет.

И может быть, только может, когда они оба будут стоять там, у порога свободной жизни, Реза сможет взглянуть на него без оттенка страха и скованности.

И подобно тому, как немец думал, что перс не способен даже примерно вообразить, в каком состоянии он находится, скрываясь за этим вечным твёрдым фасадом, Кох даже не догадывался, что Реза не спал с тех пор, как у двери послышались чужие тяжелые шаги, с колотящимся сердцем и разумом, полным хаотичных мыслей, чувствуя, как чужая рука нежно гладит его по голове.