Заложник

      Сичэнь тревожится за брата: Ванцзи сказал, что уходит на ночную охоту, но не был честен, отвел взгляд. Сичэнь слишком хорошо помнит его вопрос, заданный на последнем совете в Цзиньлин Тай. Слишком хорошо знает упрямство брата.       Ванцзи нет уже четыре дня и пять ночей, когда в Облачные Глубины добирается его письмо. Разворачивая футляр, помеченный оттиском «срочно» на восковой бляшке, Сичэнь с трудом унимает дрожь в руках.       Читая в первый раз, он не верит своим глазам. Возможно, это какая-то шутка? Письмо не от Ванцзи? Но почерк — его, и бумага та, что он предпочитает, да и кто решился бы подделать послание самого Ханьгуан-цзюня?       Читая во второй раз, Сичэнь понимает, что написанное не бред. Точнее, если и бред — то он был у его брата, пока он делал то, что делал. Потому что Ванцзи действительно мог так поступить — связать свою жизнь с жизнью этого человека, чтобы вынудить кланы отступиться. Ванцзи всегда был болезненно справедлив, и столь же болезненно привязан к Вэй Усяню, и когда по отношению к молодому господину Вэй поступили несправедливо…       Сичэнь не может решать все в одиночку.       Он хотел бы, о, он очень хотел бы сейчас иметь всю полноту власти в клане, чтобы решить, но это Лань, а не Не, где дагэ — император и верховное божество в одном лице, которому достаточно свести брови, чтобы старейшины тихо склонились. У Лань, к сожалению, полсотни мудрых старцев, слово которых имеет вес намного больший, нежели слово главы клана, тем более — такого молодого, как Сичэнь. Он обязан пойти к ним… Но сначала к дяде. Если удастся перетянуть на свою сторону его и еще хотя бы тех, кто не закостенел в правилах и догмах, как камни Стены Послушания… у них с братом будет шанс.       Еще он может отложить этот вопрос и сперва посоветоваться с дагэ. Дагэ, конечно, непримирим к Вэнь и темным заклинателям, но если достучаться, если правильно выбрать слова… Вроде бы, он был благосклонен к Ванцзи?       Сичэнь пишет письмо дагэ. Напирает на его чувство справедливости, старается упоминать Вэй Усяня с осторожностью, только лишь как человека, за которого Ванцзи считает нужным вступиться, а тех, из-за кого Вэй Усяню нужно заступничество — не упоминать вообще.       Колеблется, стоит ли писать ещё одно письмо? А-Яо не одобрял действий молодого господина Вэй, и после боя на тропе Цюнци у него появилось множество сложностей — вряд ли он сможет помочь… Дорогой саньди слишком зависим от воли и одобрения отца и несвободен в своих действиях. Наверное, будет лучше не втягивать его пока. Пока — таить что-либо от саньди было бы сродни предательству его доверия, ведь так? Но он не предает. Просто эту часть проблемы можно отложить. А-Яо действительно не имеет веса в ордене Ланьлин Цзинь, да и в клане, куда принят — тоже. Не стоит вешать на него еще и это.       Письмо дагэ Сичэнь отправляет с одним из адептов: не то, чтобы он не доверял клановой почте, но так выйдет в самом деле срочно. Уже через четыре шичэня, если будет благоволить погода в Хэбэе, адепт доберется до Цинхэ. А завтра, возможно, принесет ответ.              Этой ночью сон к Сичэню не приходит, медитация не помогает отрешиться от мыслей. Он достает из тайника темный плащ — наследие его побега из горящего дома и довоенных скитаний, закутывается в него и идет в библиотеку. Никто не увидит, что в тайной части горит свет. У Сичэня четыре сяоши на поиски информации об артефакте, который использовал Ванцзи.       За два кэ до рассвета он находит: бамбуковый свиток наполовину обожжен, наполовину рассыпался от старости. Но это «Уложение о справедливом суде и наказаниях, равных деяниям». И описание всех применяемых методов и средств там есть. Разворачивая и раскладывая потрескавшиеся планки в правильном порядке, Сичэнь молится всем богам, чтобы нужная часть свитка была хотя бы читаема.       Она читаема.       Лучше бы он это не находил.       Руки Сичэня трясутся от запоздалого ужаса: Ванцзи отправил письмо после того, как использовал артефакт, и соответственно он жив. Почерк его был ровен, и он не писал ни о чём таком — значит, он должен быть и здоров. Но Сичэнь теперь никак не может допустить смерти молодого господина Вэй — иначе потеряет и брата.       Сичэнь понятия не имеет, как на их связь повлияет тёмная энергия. И как скоро браслеты спадут с них, лишая кланы и ордены того призрачного контроля над Вэй Усянем, на ощущение которого рассчитывал Ванцзи. У Сичэня нет ни малейших сомнений в том, что браслеты действительно спадут. Как бы он сам ни относился к молодому господину Вэй, не признать его — столь схожую с Ванцзи — болезненную справедливость и честность он не может.       Звучит колокол. Сичэнь бережно собирает древний свиток, заворачивая в заклятый шелк, гасит свечи и выходит прочь. Он не может ждать, пока минует завтрак. Дядя поймет и простит.       В павильон Лань Цижэня Сичэнь, можно сказать, вламывается: стучит и едва терпит до позволения войти. Достает из рукава письмо, разворачивает свиток. Он знает, что выглядит неприлично, недостойно. Впервые ему почти безразлично, будет ли он за это порицаем или наказан.       — Шифу, я прошу, отнеситесь к этому со всем вниманием. Это касается Ванцзи.       Сичэнь знает… Ему кажется, что он знает, что где-то в глубине души дядя любит их с братом, несмотря на всю его суровость и вечные придирки. В конце концов, они ведь его племянники. Дети его любимого старшего брата.       Дядя сурово хмурит брови, но кивает и указывает ему на столик. Сичэнь считает, что сейчас не время для соблюдения формальностей, но, возможно, и вправду будет к лучшему, если дядя присядет. Дядя открывает сначала письмо Ванцзи — и спустя фэнь на его лице написано праведное возмущение.       — Сичэнь! Ты это читал?!       — Да, шифу. Прочтите, пожалуйста, второй свиток.       У Лань Цижэня на языке явно вертятся ещё тысячи возмущений, но он смотрит в лицо Сичэня и берёт свиток. Лицо его бледнеет, бородка вздрагивает, усы встопорщиваются. Сичэнь понимает: то, что его тянет смеяться — это нервное, но сдерживается с огромным трудом.       — Это… Это просто абсурдно! Как он только мог!       Сичэнь моргает.       — Это просто попрание всех устоев клана! Этот Вэй Усянь! Это все его вина! Он окончательно задурил голову Ванцзи! Я знал, что следовало предать его суду сразу после войны!       Что?       Сичэню кажется, что он ослышался. Или не так понял. Или…       — Я немедленно соберу старейшин, и мы решим этот вопрос раз и навсегда, раз глава Юньмэн Цзян не смог. Пора поставить точку в злодеяниях этого… Ушансе-цзуня! — выплевывает дядя.       — Шифу, вы не поняли? Мы не можем допустить, чтобы Вэй Усяню причинили вред. Иначе пострадает Ванцзи.       После этих слов лицо Лань Циженя словно сводит судорогой — он всегда гордился Ванцзи, и то, что случилось, сильно ударило по нему. Иногда Сичэню кажется, что меж дядей и братом не любовь, а война. И этот его последний поступок — как добивающий удар. Эта война началась с того дня, как дядя, не объяснив причин, сказал, что к маминому домику на горечавковой поляне больше нет нужды приходить. Формулировка тогда еще покоробила и самого Сичэня, а что смог понять слишком умный шестилетка — он не знает до сих пор. Могло ли так быть на самом деле? Была ли это тихая месть его А-Чжаня, его диди всем тем, кто игнорировал его желания и потребности, его вопросы, пока он еще мог их задавать?       Сичэню хочется верить, что он просто надумал себе глупости. Но письмо лежит на дядином столе, бесстыдно раскрытое, и вопиет.       Лань Цижэнь словно весь обмякает, но продолжает настаивать на своём:       — Ванцзи взялся выгораживать порочного и недостойного человека, преступника! Это недопустимо! — в его голосе горечи уже больше, чем возмущения.       Сичэнь видит — дядя хочет уступить. Пускай они с Ванцзи никогда и не были по-настоящему близки, но дядя его любит и желает ему блага, просто это благо они понимают по-разному… Переубедить дядю Сичэнь не сможет — тот слишком упрям, упрямство Ванцзи точно перенял у него, но может смягчить его суждения.       — Шифу. Единственное, в чём действительно можно обвинить Ванцзи — в самосуде. Он вынес приговор и привёл наказание в исполнение, не считаясь с общепринятыми правилами и мнением других заинтересованных сторон — не более. Артефакт ведь действительно относится к арсеналу наказаний, причём из самых суровых — его не использовали уже долгое время, ограничив наказание одной жизнью, а не обрекая преступника на несвободу даже после перерождения.       — Таким, как этот Вэй Усянь, одной жизни в полном подчинении у кого-то разумного будет мало, — едко говорит дядя, и имя темного заклинателя кажется плевком. — Но как мы можем быть уверены, что Ванцзи не станет потакать ему? Нужно забрать их в Облачные Глубины, нужен постоянный надзор!       Сичэнь понимает: это будет наказание обоим. И гораздо худшее, чем любые «Оковы». Они оба — что Ванцзи, что Вэй Усянь — скорее сойдут с ума, чем выдержат подобную пытку. Кроме того, Ванцзи в письме четко и недвусмысленно указал: с Луаньцзан он никуда не двинется, пока не будет решен вопрос с остатками клана Вэнь. И это решение — категорически не уничтожение. Сичэнь осторожно указывает на это дяде. Тот явственно делает над собой усилие, чтобы не разразиться потоком брани:       — Эти люди происходят из клана, который принёс всем нам много бед! И я не вижу причин верить голословным заявления Вэй Усяня о том, что они не причастны к тирании Вэнь Жоханя! Даже если отбросить мысли о том, что он вступил с ними в сговор, его просто могли ввести в заблуждение! Если там ещё есть, кого обманывать, и его разум не помутился окончательно от использования неправедного пути!       Дядя проглатывает то, что собирался сказать далее, и кипятится молча. Сичэнь знает, о чём он молчит: несмотря на то, что в Юньшэне запрещены сплетни, за его пределами власти у этого правила нет. И хочешь-не хочешь, и дядя, и сам Сичэнь слушали, что говорят о Вэй Усяне: что он просто сошёл с ума и жаждет крови; что он вступил с целительницей Вэнь в порочную связь, и потому помогает ей; это если не вспоминать всякие нелепости про похищенных девственниц и принесённых в жертву детей.       — Ванцзи хочет, чтобы я прилетел в Илин и сам посмотрел, кто, как и где там живет. Я думаю, будет разумно, если я так и сделаю. И еще более разумно будет взять с собой, к примеру, главу Не. И несколько старейшин нашего клана. Конечно, с условием, что никто из них не обнажит оружия, если не будет никакой угрозы.       Сичэнь думает: дядя читал то же, что и он сам. Почему в его голове это все словно не задержалось? Все разумные, взвешенные, логичные предложения Ванцзи — вот же они, расписаны черной тушью по белому листу. Что не так с дядей, с его зрением, его сердцем?       — Абсурд!       Да, — мысленно соглашается Сичэнь, — абсурд. То, как ведет себя Лань Цижэнь — он самый и есть. Что происходит? На само упоминание имени Вэй Усяня наложено какое-то проклятье?       Дядя замолкает и берётся за письмо снова. Хмурится, перечитывая — ему всё ещё не нравится то, что он в нём видит, но он, кажется, наконец готов мыслить. Вопреки этому предположению, откладывая письмо, дядя вновь заявляет:       — Я не доверяю Вэй Усяню!       Сичэнь удерживает себя от тяжёлого вздоха:       — Шифу, вы имеете право не доверять Вэй Усяню, но неужели вы верите, что Ванцзи допустит, чтобы он кому-то причинил вред?       В это дядя явно не верит, но признать не может, словно всё его существо противится, когда требуется предположить, что этот человек может быть в чём-то прав. А Сичень склонен верить брату, и раз он подтверждает слова молодого господина Вэй…       — Я возьму с собой Лань Хэфина и Лань Лисю. Думаю, если глава Не так же возьмет с собой двух старейшин, этого будет достаточно.       Лань Цижэнь хватает воздух, словно пытается его откусить. Он, кажется, не ожидал такого открытого игнорирования его слов. Но… Сичэню надоел бесплодный спор и повторение одних и тех же аргументов.       — Сичэнь просит шифу сообщить названным старейшинам, что через три дня им надлежит быть готовыми к путешествию. Этот глава благодарит Лань-лаоши за уделенное ему время.       Кланяется, забирая письмо и свиток, и покидает павильон, не дождавшись ответа.       В конце концов, он глава или ученик-первогодка?!              Адепт, отправленный с письмом для Не Минцзюэ, прилетает сразу после завтрака, который Сичэнь пропустил. Судя по тому, как он взмылен, дагэ выкинул его из Буцзинши в несусветную рань, возможно, пинком, может быть, даже с одной из башен.       Адепт кланяется, едва не падая: он летел на пределе сил:       — Глава Не с сопровождающими прибудет в Юньшэн через шичэнь. Глава Не особенно просил подчеркнуть, что к Луаньцзан он хотел бы вылететь сразу, а не… простите, глава, приказано процитировать, разрешите?       — Не нужно, я догадываюсь, — милостиво позволяет не повторять сказанное отнюдь не воздержанным на язык дагэ Сичэнь. — Благодарю, ты можешь отдыхать.       Ждать, пока дядя соизволит сообщить старейшинам, уже просто некогда, да и дагэ отчего-то сорвался с места сразу… Сичэнь подбирает полы ханьфу и спешит по тайным тропкам сам, иногда нарушая правило о беге.       Его просьба к старейшинам — на грани грубости. Но у него нет времени сейчас объяснять подробно, это он сможет сделать и по пути, так что Сичэнь ограничивается целью их визита и тем, что стоит поторопиться.       После — идёт собираться сам и организовывать надлежащий приём дагэ. Надлежащий — это максимально краткий, но при том соблюдающий все формальности, всё же это будет официальный визит, а не дружеский…       Когда всё готово, Сичэнь замечает точки приближающихся заклинателей на горизонте — и судорожно вспоминает, ничего ли не забыл. Видя выходящего к воротам дядю, вспоминает: забыл. И предупредить, что они вылетают так скоро, и попрощаться… К счастью, дядя тоже видит, что гости уже близко — и считает поприветствовать их должным образом задачей более важной, чем выразить своё неудовольствие действиями Сичэня.              Сабель — четыре, а людей в делегации от Не — пять. На Бася вместе с Не Минцзюэ стоит Хуайсан, и Сичэнь прежде никогда не видел у этого слабого, мягкого юноши столь… жесткого выражения лица. Словно он на что-то решился или что-то отвоевал? Возможно, право увидеть давнего друга своими глазами? Во время обучения молодых господ в тот последний предвоенный год Не Хуайсан и Вэй Усянь, кажется, были весьма дружны. Конечно, с ними неизменным третьим был Цзян Ваньинь, но… Глава Цзян официально отрекся от бывшего шисюна. А Сичэню внезапно интересно: был ли глава Цзян на самой горе, когда меж ними случился поединок? Ничего конкретного о нем не говорится, слухов масса и каждый раздут до невообразимого, где ложь, где правда — не узнать, не спросив самих участников поединка. Что ж, у них будет возможность спросить.       — Разумно ли брать молодого господина Не с собой, дагэ? — после полагающихся приветствий и высказанного желания «не просиживать штаны и набивать брюхо», а вылететь немедля, спрашивает Сичэнь.       — Он прогрыз мне печень, — мрачно заявляет Минцзюэ. — И обещал выгрызть сердце, если я вдруг решу его не брать. Это не младший брат, это цзянши.       Хуайсан молчит и хмуро сжимает кулаки, забыв о любимом веере.       Сичэнь смиряется. Тем более, чем больше свидетелей, тем им лучше — не говоря о том, что Хуайсан, возможно, смягчит настроение молодого господина Вэй — закономерно будет предположить, что сейчас тот очень недоволен. Так что Минцзюэ снова затаскивает брата к себе на саблю — и они вылетают.              Путь к Луаньцзан от Гусу неблизкий, и при лучшем исходе — пока они долетят и посетят могильник — наступит ночь, и вылетать обратно будет поздно. Так что ещё днём стоит озаботиться ночлегом, иначе они рискуют заночевать на самой проклятой горе. Потому сходят с мечей они у ворот Илина, и Сичэнь, внимательно вглядывающийся в лица людей, замечает: их визиту не особенно рады. Илин слишком на отшибе, люди здесь привыкли справляться со всеми напастями без помощи заклинателей, которых поди еще дозовись. Сюда, кажется, даже саньжэнь забредают редко. Но комнаты в гостином дворе им находятся — всем. И гостеприимный хозяин на аккуратные расспросы отвечает вполне честно, правда, поверить в сказанное им… сложно.       — На горе? Да вроде поселились какие-то оборванцы. В город приходят редко, но если уж приходят — то не с пустыми руками. Молодой господин, который у них вроде как главный, часто приносит на продажу талисманы от злых духов и прочей нечисти. Меняет на самую дешевую еду, оно и понятно — им там не прокормиться, хотя, вроде, что-то и растят.       — Талисманы? — тут же настораживаются все. На просьбу показать хозяин постоялого двора приносит несколько.       — Начертание вольное, но совершенно правильное, — внимательно изучив принесенное, выносит вердикт Лань Лисю.       Не доверять ему нет ни малейших причин.       Доверять ли словам хозяина?       — Идем, — ставит точку в размышлениях Минцзюэ и первым выходит прочь.