Заложник

      Вэй Усянь и так не дорожит своим здоровьем, а после того, что утворил его гость, Вэнь Цин вообще не берется что-либо предсказывать. С одной стороны, то, что тьма теперь скована и не вредит его телу — явное улучшение… С другой — разозлить Вэй Усяня настолько, чтобы у него прихватило сердце — улучшением совершенно не назовёшь.       Так что Вэнь Цин жаждет поговорить с Вэй Усянем наедине — и узнать, чего им ждать от Лань Ванцзи. Сама она мотивов и целей этого человека понять не может…       Но выгнать Лань Ванцзи из пещеры не представляется возможным. Как и уйти самим. Так что приходится доставать драгоценные запасы, и после того, как заклинатель заканчивает со всеми письмами и пребывает в растерянности после её откровений — говорить не хотелось, но он обязан знать просто для того, чтобы не навредить по незнанию, Цин предлагает Лань Ванцзи чай.       Травы действуют как нужно, и спустя пару кэ Лань Ванцзи начинает одолевать сон. Он, конечно, пытается бодриться, но Вэнь Цин уговаривает его отдохнуть, тем более что она советует это не только для своей выгоды, но и как лекарь — после долгого времени на ногах и истощения сил ему действительно требуется поспать.       Несмотря на снотворное, засыпает Лань Ванцзи тяжело, постоянно вскидываясь и поглядывая на Вэй Усяня. Тем не менее, усталость и травы делают своё дело, и вскоре Лань Ванцзи засыпает, а Вэнь Цин принимается приводить в сознание Вэй Усяня.       Первое, что он у неё спрашивает, ещё лёжа и даже не открыв глаза:       — Здесь и вправду был Лань Чжань, или мне опять приснилось?       — Если ты о том, что он пришёл сюда, использовал на вас обоих артефакт, свойств которого толком не знал, и довёл тебя до сердечного приступа — то нет, к сожалению, тебе это не приснилось. — Вэнь Цин старается говорить настолько ровно, насколько это возможно, но подозревает, что получилось всё равно слишком ядовито — иногда этот человек хуже ребёнка!       В следующую мяо Вэй Усянь садится на постели, вновь схватившись за сердце и озираясь по сторонам с престранным выражением лица — будто он одновременно рад до смерти и до смерти же испуган. Увидев же Лань Ванцзи, улёгшегося у дальней стены пещеры… Это выражение лица Вэнь Цин расшифровать уже не берется, лишь говорит, предупреждая вопросы:       — Ему нужно поспать.       Вэй Усянь в ту же мяо заметно сникает. У Вэнь Цин кончается терпение.       — Вэй Усянь! Я не понимаю, что происходит. Зачем ему мы? Он пришёл со словами о помощи, но применил к тебе один из страшнейших известных мне артефактов, клялся, что не причинит вреда — но довёл тебя до приступа! Он хоть тебе потрудился объяснить свои действия?       Цин смотрит, как сменяются на этом открытом подвижном лице эмоции, но их слишком много и они так перемешаны, что ничего не понять. Потом Вэй Усянь закрывает лицо руками и тихо смеется:       — Это же Лань Чжань, Цин-цзе, он не умеет в слова. Но все же, давай попробуем разобраться вместе.       Он поудобнее садится на своей постели, зябко кутаясь в дасюшен, который — Цин знает — совершенно не греет, настолько он тонок. Смотрит куда-то в себя, начиная говорить:       — Лань Чжань действительно хотел помочь. В это я верю, он — не тот человек, что сознательно желал бы причинить вред мне или тебе, или твоим людям. Вот только с выбором методов у него всегда были проблемы, да и я сам такой же, как я могу осуждать? Он ведь не знал всех свойств артефакта, я прав? — Вэнь Цин кивает. — Но с другой стороны, эти браслеты в самом деле помогают — моя тьма присмирела и затихла. Больше нет голосов в голове, от которых я сходил с ума. Она все еще здесь, — его ладонь ложится на то место, откуда уже почти четыре года назад Цин вырезала ярчайшее, словно кусочек солнца, золотое ядро. — И сейчас она послушна. Правда, я не знаю, что произойдет, попробуй я ее призвать. Но связь с Печатью я чувствую. И барьер не потревожен, не истончился и не разрушился. Связь с Вэнь Нином тоже на месте. С этой стороны — он сказал только правду, даже если она была продиктована незнанием. Ты сказала — «страшнейший из известных артефактов», я просто низвергнут: разве не моя Печать — такой артефакт?       Он кривит губы в усмешке, но Цин видно: эта гримаса даже отдаленно не напоминает его привычную легкую улыбку. Меж тем, не дав ей ответить, Усянь продолжает, снова бросая взгляд на спящего заклинателя в белом:       — Что же до приступа… Я сам виноват. И нет, это была не злость. Правда, не она, не смотри так, цзецзе. Это было… Ай, разве так важно?       — Вэй Усянь! — шипит Цин.       — Понял, понял, это важно. Тогда… Просто прими на веру, что до сих пор ничье любовное признание в стихах не трогало это глупое сердце так… Так сильно.       Цин даже не сразу осознаёт, что именно ей сказали. Любовное признание? Этот замороженный Лань, человек, эмоции которого Вэнь Цин едва могла угадать лишь в минуты сильнейшего волнения, написал Вэй Усяню любовное признание в стихах?       Пока Цин пребывает в собственных мыслях, Вэй Усянь успевает сползти с постели и отправиться перебирать бардак на своём «столе», придерживаясь за стену. Доходит и начинает перекладывать бумаги, бормоча себе под нос:       — Ну где, где он, не мог же Лань Чжань его выкинуть, я его не прощу! Только если напишет ещё один, тогда прощу! Иначе я подумаю, что уж это-то мне точно приснилось!       Вэнь Цин не пытается понять, что он ищет, и подходить не намерена — однажды она не выдержала царящего там беспорядка и попыталась убраться… В таком гневе она Вэй Усяня видела редко, да и не доводить его до приступов — легче, чем лечить после. Так что стол — это одна из тех вещей, которых Вэнь Цин не касается.       Вэй Усянь, тем временем, находит искомое, и победно вскидывает руку с каким-то мятым листочком. После этого жеста листок бережно расправляется и написанное на нём перечитывается. Вэй Усянь как-то слишком часто моргает и подозрительно прикладывает руку к груди — Вэнь Цин тянется к иглам — но всё обходится. Вэй Усянь смотрит на листок, как зачарованный, сжимает в пальцах — и снова разглаживает, и Цин терзает любопытство: что за слова могли привести его в такой раздрай?       — Вэй Усянь?       Он отводит глаза от написанного с такой неохотой, словно боится, что черные иероглифы исчезнут с мятой желтоватой бумаги, стоит ему это сделать. В его взгляде явное колебание — позволить ли ей видеть написанное, или спрятать у сердца и никому более не показывать?       — Да что там такое?! — терпение Цин истощается, а рука тянется и выхватывает листок словно по собственной воле. — Верну, не переживай. Хм? «Плач о Цюй Юане»? Э-э-э… боюсь, у тебя очень странные представления о любовных стихах, Вэй Усянь! Хотя этот, конечно, тянет на отличное понимание ситуации.       — Цин-цзе! Неужели ты считаешь меня совершенным идиотом? — фыркает Вэй Усянь. — Переверни лист.       Вэнь Цин слушается. На другой стороне и вправду есть ещё стихи — написанные чуть менее безупречным почерком, и Цин с нетерпением принимается читать.       Первое, что она отмечает после — этот поэт ей не знаком. Но и Лань Ванцзи не похож на человека, способного облечь свои чувства в слова, Цин скорее поставила бы на музыку. Второе: если Лань Ванцзи выбрал такие стихи — он безнадёжный романтик, Цин бы никогда не подумала! Третье: Вэй Усянь — тоже безнадёжный романтик, раз это признание довело его до приступа, но про него Цин хотя бы предположить могла. Подобная чувствительность вполне соответствует его характеру.       Цин со вздохом отдаёт листок (Вэй Усянь с трепетом прячет его за пазуху, словно это какое-то сокровище) и замечает:       — Не думала, что ты — обрезанный рукав.       Вэй Усянь смеется:       — Я — смертник, цзецзе, так какая разница, кем быть — обрезанным рукавом или любителем пионов? Немного любви перед тем, как моя душа предстанет перед Ян-ваном, разве это преступление? Хотя бы немного любви…       Ей нечего сказать на это, нечем заставить смолкнуть этот смех, слишком похожий на шелест пепла по снегу.       — Я сожалею только об одном, Цин-цзэ. Знаешь о чем? Что кто-то вероломно украл мой первый поцелуй, и я не смогу подарить его Лань Чжаню. А, еще о том, что позвал его вчера остаться на чай, а не прогнал прочь, ведь ему будет больно, когда я умру.       — Вэй Усянь!       — Они придут, А-Цин.       Она замирает: это впервые, когда он называет ее так.       — Они придут и… мне не позволят выжить все равно. Знаешь, предупреди людей: пусть будут готовы уходить с горы. Мир большой, А-Цин, есть земли, куда не дотягиваются лапы Великих и малых орденов. Я напишу столько талисманов, сколько смогу и успею, чтобы вам было чем расплачиваться за еду. А когда они придут — постараюсь продать свою жизнь подороже, выторгую вам хотя бы возможность уйти. Если сменить фамилию, клановые одежды — кто узнает, что вы были Вэнь? А-Цин, прошу, умоляю… — его рука снова прижимает грудь, а глаза горят, как в бреду. — Умоляю, выживите, хорошо? Я сделаю все, даже невозможное, чтобы вас отпустили. И если да — то вы уйдете, пообещай мне!       Вэнь Цин раздражают такие пораженческие мысли — особенно тогда, когда у неё самой наконец появилась надежда. Так что она заставляет Вэй Усяня сесть, снова слушает пульс — очень плохо, нужно будет раздобыть трав, если она не хочет, чтобы он умер просто от уязвимости сердца, и говорит:       — Я скажу людям. Но — Вэй Усянь, у нас тоже есть гордость! А этот год — много больше того, на что мы рассчитывали, так что могу поспорить — никто не уйдёт.       — А гордость стоит жизни А-Юаня? А-Линь? Син-Сина? Молодой госпожи Вэнь Аньюй? — спрашивает он, глядя ей в глаза и перечисляя имена самых младших членов ее клана. — Гордость стоит их непрожитых жизней, А-Цин?       — Возможно и нет. Но кроме гордости и надежды у нас ничего не осталось.       И Вэнь Цин рассказывает ему то, что уже успела поведать Лань Ванцзи: о свойствах артефакта, о своих прогнозах… О все-таки принятом и уже спрятанном серебре молчит — Вэй Усянь, пожалуй, еще более горд и вполне может отказаться принять деньги, тем более что они всё равно были даны ей, а не ему. Напоминает о планах Лань Ванцзи. Пытается доказать — у них есть надежда.       Он не верит. О, она знает, как он жаждет поверить, как он хочет жить — он ведь только этим и жив все еще. Но несмотря на чувствительность и ранимость натуры, после войны этот человек очень изменился.       — А-Цин, есть люди, которые, не задумавшись ни на миг, перешагнут и через наши трупы, и через недовольство тех же Лань, чтобы заполучить себе Печать. То, что сделал Лань Чжань — такая глупость… Он ведь накинул мне на шею веревку и затянул петлю. Это ему кажется, что он — ведет, а по факту, если на Лань надавят, его легко и просто продадут тем, кто даст приемлемую цену. А еще проще — стрела в сердце, его или мое, на любом сборище, куда его обяжут меня вывести. И стрелка никто не найдет, и переврут после, назовут героем, который хотел, но — ах, какая жалость! — не смог освободить праведного Ханьгуан-цзюня от вероломно связавшего себя с ним темного.       К концу этой речи он задыхается снова, прижимает руку к груди.       — Дурак. Влюбленный дурак.       Вэнь Цин не очень-то понимает, о ком он — о себе или о Лань Ванцзи. Нужно быть слепой и глухой, чтобы не понять, что темный заклинатель по самые уши, да даже по макушку влюблен в своего идейного «врага». Но никогда не признается, пряча чувства под маской насмешек или гнева. А ведь достаточно только посмотреть в его глаза. Но много ли людей умеют читать чужие чувства по ним? Вэнь Цин не может сказать, что умеет, но «читать» Вэй Усяня легко и просто — у него грудь нараспашку и насквозь больное слабое сердце — словно угощение для любого падальщика. Его броня — ослепительные улыбки, шутки, глупый треп — бумажная, как ширма в театре теней. Ни от чего она не защищает, только скрывает раны на этом сердце. Тому, кто смотрит на ширму, ведь не видно, как оно истекает кровью.       — Ты все-таки злишься на него?       — Злюсь. Раньше я сам совершал свои ошибки и сам за них платил. Сейчас решили за меня. Это… знаешь, наверняка, как это неприятно. Потому, цзецзе, пообещай, что он никогда не узнает, что… что я тебе тут наговорил. Про поцелуи и все прочее. Для него я — во гневе и бешенстве.       — И долго ты будешь изображать гнев и бешенство? — приподнимает бровь Цин.       — Пока не решу вопрос с вашей безопасностью и не разберусь с Печатью. А потом пусть делает со мной, что захочет. В разумных пределах, конечно.       Недосказанным остается «если буду еще жив», повисает в воздухе, как удушливый запах крови.