Заложник

      Жизнь Вэнь Нина всегда делится на «до» и «после». И чем дальше, тем короче становятся промежутки: до войны и после её начала; во время войны и после её окончания; до того, как они так неудачно попались под руку Цзинь Цзысюня — и после…       До того, как Вэнь Нин умер — и после.       Цюнлинь никогда не думал, что у него будет это «после» — даже в кошмаре ему не могло бы присниться то существование, что у него есть сейчас. Но даже оно лучше, чем ничего: стоит только подумать, что ему придётся оставить цзецзе в одиночестве нести бремя ответственности, и вокруг не будет никого, кто сможет её защитить — его тут же покидают все мысли о противоестественности нынешнего его состояния и желание его прекратить.       Но сейчас он даже защитить сестру не может: какой бы мощью ни наделил его господин Вэй — Сянь-гэ — даже её не хватит, чтобы сразиться с объединенной армией заклинателей вроде той, что выступала против главы Вэнь. А значит, нападения этой армии просто нельзя допустить… А в этом Цюнлинь был бесполезен и раньше, когда сам не являлся хорошим поводом для нападения.       Он не особенно верит в то, что его нынешнее состояние возможно как-то изменить, но «не особенно» не значит «категорически». Сянь-гэ уже доказал не раз, что способен на невозможное, пусть даже не собственными силами, но вокруг него это невозможное становится явью с пугающей частотой. И потому, когда сестра и господин Лань Ванцзи уходят утром в город, а Вэй Усянь, презрев все запреты на бег и прочие нагрузки, влетает в его хижину, хватает за руку и тащит — ну, почти тащит, Цюнлинь все-таки идет сам, потому что повинуется и связи, и крохам любопытства, — в пещеру, внутри дрожит что-то, что осталось из той — далекой и почти уже нереальной как сон — жизни «до».       — Времени у нас мало, но должны успеть. Раздевайся. Полностью. Не до смущения, А-Нин, быстрее.       Цюнлинь повинуется, непослушными пальцами рвет завязки, стягивает одежду. Сянь-гэ распускает ему волосы, командует встать в уже начерченный кровью сложный сигил печати. И берет кисть, обмакивая ее в плошку с кровью же, принимается выписывать какие-то символы на его теле.       — Слушай и запоминай. Сейчас я перенаправлю все потоки и связи от Тигриной Печати и охранных барьеров на тебя. Они пройдут через меня, так что темная ци, которую ты впитаешь, будет… чистой, если так можно сказать. Но сперва… Сперва призовем все частички твоей души, чтобы собрать ее воедино. Это будет больно. По-настоящему больно, не телесно. Придется терпеть. Ты готов?       — Да, господин Вэй.       Вэй Усянь досадливо цыкает, но время на то, чтобы поправить опять забывшегося Цюнлиня, не тратит: он достает Чэньцин и начинает играть.       Цюнлинь же запоздало пугается: а если он не выдержит, что случится? Он согласился, толком не подумав, по привычке, а рядом нет даже сестры… Хотя это хорошо, что сестра не здесь и не пострадает, если у них что-то пойдет не так. А вот то, что молодого господина Лань рядом нет — уже плохо. Потому что хотя разум Цюнлиня и был помутнен в то время, до того, как у господина Вэй получилось вернуть его — в последние дни, которые он провел в кровавом озере, память начала возвращаться. И Цюнлинь помнит обуявшую его тогда жажду — и как рвался удовлетворить её, несмотря на то, что что-то — талисманы, как он понимает сейчас — сдерживало его и душило эту его часть. Господин Лань защитил бы господина Вэй...       Но бояться уже нет времени — Цюнлинь чувствует что-то.       Проклятая флейта рвет музыкой саму ткань мироздания, зовет, и этому зову невозможно не подчиниться. Темные вихри стекаются со всех сторон, вползают и врываются в тело заклинателя, вздрагивающее под их ударами, но на песне флейты это не отражается ни тогда, когда по белому лицу Вэй Усяня начинает стекать пот, ни когда этот пот мешается с кровавыми слезами, ни когда кровью начинают истекать все семь отверстий. Чэньцин поет все так же жестко и уверенно, и пещеру вместе со свечами озаряет призрачный голубоватый свет: его искры похожи на крупицы разбитого драгоценного камня, и они потихоньку слипаются вместе, пока перед Цюнлинем не замирает тускло мерцающий огонек — и не влетает в его грудь.       Сперва Цюнлинь ничего не чувствует, только отмечает, что песнь Чэньцин сменилась, теперь она не приказывает, а направляет, она мягче и легче, но все так же непреодолима. А после приходит боль. БОЛЬ. БОЛЬ!!! Охватывает огнем все тело, сжимается где-то в даньтяне огненным сгустком, в груди, где давно замерло сердце, пульсирует вместо него, в голове, размывая сознание, растекается горячим туманом. А от темного заклинателя начинают выстреливать лучи — но не света, а чистой, словно только что рожденной из первозданного хаоса, тьмы. Она сплетается в клетку, в кокон, сжимается и просачивается внутрь, заполняет вены, вытесняя то, что когда-то было кровью, в легкие, заполняя их вместо воздуха, в уши, ноздри, глаза, рот… На мгновение Цюнлинь теряет себя, становится этой тьмой, но флейта вскрикивает — и он возвращается в сознание, в боль, в изменяющееся тело. Тьма выпивает все краски, даже ту серость, что была присуща мертвой коже, цвет из его волос, черноту из когтей. Тьма прорисовывается странным узором на запястьях, оплетает их, как татуировка под иглами искусного мастера: это не иероглифы, не печати, это больше похоже на неведомые ему письмена и цветы, сплетенные в единый узор, покрывающий его руки от кончиков пальцев до локтей, тонкими линиями тянущийся по плечам, вдоль ключиц — ожерельем вниз, свиваясь в узор-лабиринт над даньтянем.       Ко всему этому безумному художеству продолжают тянуться нити тьмы, и Цюнлинь начинает осознавать: он чувствует! Каждый камень на границе, отмеченный кровью, каждого шиши, охраняющего внешнюю линию защиты, демоническую Печать — распадающуюся невесомым пеплом с тем, как покидает ее энергия ненависти. И Сянь-гэ — Сянь-гэ он тоже чувствует: эта же энергия покидает и его тело, но куда более трудно, словно каждая частица ее вырывает и его частицу. Но флейта все еще поет, торжественно и… прощально? В глазах напротив гаснет алое пламя, а привычное серебро взгляда словно подергивается пеплом. Залитые кровью губы складываются в улыбку, когда Чэньцин падает из разжавшихся пальцев, едва заметно шевелятся. Вэнь Нин умеет читать по губам, и он читает: «Красивый».       А потом падает и Сянь-гэ.       Вэнь Нин бросается к нему, едва замечая сопротивление печати, разрывая начертание с лёгкостью, которую даже не осознаёт. Подхватывает его на руки — и выбегает из пещеры, озирается вокруг, не зная, что делать…       Сестры нет рядом, и бежать и искать её по всему Илину — дурная затея, Вэнь Нин это осознаёт. Но… Он и при жизни был весьма средним целителем. Сможет ли он как-то помочь сейчас — когда он даже не знает толком, что Сянь-гэ с ним сделал и что он теперь может?       Вэнь Нин смотрит на Сянь-гэ — и чувствует, как из него утекает жизнь. И понимает — он должен помочь, или сестре, когда она придёт, помогать будет уже некому.       Вэнь Нин не может использовать ци, и не знает, можно ли как-то помочь той энергией, что у него есть сейчас, и потому не решается на что-то сложное, выбирая лишь самое простое — заставить сердце Сянь-гэ работать вручную. Это тоже страшно делать: Вэнь Нин не знает, какие именно повреждения нанес ему ритуал, не навредит ли он только еще больше, но он действительно ничего не может, кроме этого. И он кладет Сянь-гэ на землю перед пещерой и начинает. Тщательно рассчитывая свою силу, чтобы не навредить больше того, что есть, давит руками на его грудь, заставляя сердце гнать кровь по жилам, не останавливаться, даже если оно уже готово это сделать…       Вскоре своими новыми чувствами Вэнь Нин ощущает — на границе, окружающей Луаньцзан, что-то изменилось. Кто-то пытается пройти? В следующую мяо Вэнь Нин улавливает знакомую ци — это не кто-то, это сестра и господин Лань! Следует открыть им дорогу, сестра сможет помочь — Вэнь Нин в это верит, потому что больше ему верить не во что, но он не может. Это ведь всегда делал Сянь-гэ, лично встречая гостей у границы! А Вэнь Нин не может сейчас оставить его…       Волна паники едва не захлёстывает его — и прогоняет её только то, что Сянь-гэ ещё дышит. Вэнь Нин заставляет себя успокоиться, и вспоминает: тот сказал, что перенаправил потоки охранных барьеров на него, значит, технически открыть защиту он может, хотя и не знает — как. И Цюнлинь чувствует эти барьеры — пока ещё не очень понимая, как и чем, и как они устроены, но раз он чувствует, даже не подходя к ним — значит, может попытаться и повлиять? Времени на раздумья нет, и Вэнь Нин пытается. Тянется сознанием к тому месту барьера, где чувствует ци сестры — и мысленно стирает его, как стирают мокрой тряпкой угольную пыль с камня.       В барьере что-то меняется, Цюнлинь с облегчением чувствует, как стремительно приближается ци сестры. А вскоре и слышит её саму, всё ещё не поднимая глаз от бледного лица Сянь-гэ: как она спрыгивает с меча, бежит к ним, видит её ладонь и край рукава, когда она ощупывает Сянь-гэ — шею, запястья, поднимает веки и проверяет глаза…       Отстраняется, всё ещё не давая Вэнь Нину команды остановиться:       — Лань Ванцзи, мне нужна горячая вода, бинты и короб из моей хижины!       Вэнь Нин чувствует, как тот срывается с места, и сестра начинает говорить:       — Молодец, А-Нин. Ты выиграл ему время. Но чтобы точно узнать, что случилось с его сердцем и помочь — мне придётся вскрыть ему грудь и посмотреть. Для этого нужен ассистент, и желательно не один — Лань Ванцзи будет поддерживать в Вэй Усяне жизнь, а ты — помогать мне. Ты понял?       — С-сестра, но как я могу? У меня же ког…       Вэнь Нин впервые обращает внимания на свои руки и на то, что больше нет того ощущения окоченения, что не давало ему толком сгибать пальцы и вообще двигаться. Его пальцы гнутся, как у живого, а когти стали довольно аккуратными, словно ногти музыканта, призванные перебирать струны.       — Я понял, сестра. Я все сделаю, что ты скажешь.       — Значит, продолжай качать сердце, пока я готовлю место для операции. И не забывай, что нужно вдувать в его легкие воздух через каждые тридцать нажатий.       Вэнь Нин об этом не забывал, но его словно углями обсыпает, стоит представить, что нужно сделать, чтобы вдохнуть в Сянь-гэ воздух. И не испепелит ли его на месте господин Лань. Однако либо он все делает правильно, либо его действия не принесут пользы. Так что Вэнь Нин продолжает давить на грудь, потом зажимает Вэй Усяню нос и вдыхает в него воздух, и снова возвращается к ритмичным надавливаниям.       Считанные фэнь требуются на то, чтобы подготовить место для операции — в пещере, на том алтаре, что заменяет Сянь-гэ стол. Его окружают, наверное, все наличные свечи, фонарики и талисманы огня, превращая пещеру в залитое светом и на изумление неуютное помещение. Рядом со столом разложено полотно, на котором сестра выложила в ряд все инструменты, ведра с горячей водой — в нее сыпется травяной порошок, от которого вода начинает пахнуть резко и горько.       — А-Нин, неси его.       Лань Ванцзи не вмешивается, не требует отдать это право ему, вообще не говорит ни слова. У него на лбу испарина, от носа тянется размазанная дорожка крови, и он бледен, хоть пока еще и не так, как Сянь-гэ.       — Лань Ванцзи, запомни, твое дело — следить за его дыханием.       — Мне нельзя влить ци? — коротко спрашивает заклинатель.       — Некуда, — короткий смешок сестры проходится лезвиями по коже. — Если у него и были каналы до сегодняшнего дня, то сейчас нет ничего. Довольно болтовни, начинаем!       И Вэнь Нин смотрит, как ее рука уверенно наносит первый разрез.              Вэнь Нин подаёт инструменты, тряпицы, промывает и протирает, механически следуя указаниям сестры и собственным полузабывшимся знаниям — и радуется, что его не может стошнить. Потому что грудь Сянь-гэ — разверстая рана с торчащими, взрезанными рёбрами. Это страшно, и Вэнь Нин мимолётно удивляется: как этот вид может выдержать Лань Ванцзи? — но времени посмотреть и проверить у него нет. Главное, что порученное ему дело он выполняет — Сянь-гэ всё ещё дышит, и им с сестрой не приходится отвлекаться ещё и на это.       Сестра хмурится. Она делает это, не переставая, с той мяо, как увидела сердце Сянь-гэ. Словно бы медлит перед очередным движением... Впрочем, долго промедление не длится — и сестра тянется своими иглами к самому сердцу, пускает по ним поток ци…       Вэнь Нин не понимает, что она делает, но надеется изо всех сил, что это поможет. Потому что выглядит это жутко, и если Сянь-гэ в таком виде придётся отправиться в Диюй…       Вэнь Нин понимает, что от волнения думает всякие глупости, но больше он ничего не может, только вытирать кровь, чтобы сестре было видно, и думать.       — Смотри внимательно. Видишь, здесь изменен цвет тканей? Это омертвение, и если не вернуть сердцу возможность питать себя кровью, ткани разорвутся, словно ветхое полотно.       Вэнь Нин смотрит, как сестра проделывает тончайшие манипуляции над тяжело, из последних сил бьющимся сердцем.       — Даже не думай, Усянь, что сегодня я позволю тебе ускользнуть от меня в Диюй! — рычит сестра, когда оно все-таки замирает, а от Лань Ванцзи доносится задавленный стон. Но а-цзе берет сердце в ладони, подсвеченные алой ци, и оно, содрогнувшись, снова начинает сокращаться.       Сколько времени проходит, Вэнь Нин не знает, но это явно не пара кэ. К моменту, когда сестра накладывает на зашитую грудь последний стежок — у нее уже не остается ни ци, ни сил, и шьет она шелковыми нитями, но это ничего, это всего лишь еще один рубец на и без того истерзанном теле Сянь-гэ. Он затянется.       Вэнь Нин поднимает голову и смотрит, как беззвучно оседает на пол Лань Ванцзи: браслеты, связывающие их с Сянь-гэ, кажутся добела раскаленными, а он вспоминает, что у Вэй Усяня вообще-то рука с браслетом была обмотана чем-то — до начала ритуала! Это что-то напоминало изрисованные кровью бинты. Но сейчас их нет, не осталось даже пепла.       Додумать он не успевает, хотя какая-то мысль и брезжит на краю сознания: сестра устало поднимается, пошатывается, и приходится подхватить её, чтобы не упала. Командует:       — А-Нин. Убери здесь всё, — и идёт наружу.       Вэнь Нин по привычке исполняет, что велено, не успевая даже удивиться, как она возвращается. Руки у неё уже отмыты от крови, а в них два кувшина — Цюнлинь узнаёт местное вино — и дымящаяся плошка. Плошку она протягивает Лань Ванцзи:       — Пей.       Тот, как и сам Цюнлинь, за последние — сколько прошло? он не знает — два, три шичэня, так привык слушать её указания, что без колебаний выпивает… Через мяо он осоловело моргает, а через фэнь — уже спит, свесив голову на грудь и прислонившись боком к алтарю. Сестра садится, почти падает рядом и откупоривает кувшин. Цюнлинь изумленно смотрит на то, как она пьет — из горла, даже не озаботившись пиалой.       — Рассказывай, что он сделал.       И он рассказывает, все, что запомнил, видел и чувствовал, протягивает руку под пальцы, позволяет заглянуть себе в глаза, прощупать пульс на горле, биение чего-то в даньтяне, что теперь заменяет ему золотое ядро, рассеявшееся со смертью.       — Значит, Печать уничтожена?       — Да, а-цзе, я чувствовал, как она рассыпалась на песчинки.       — Не самая лучшая новость — если нечего предъявить, кто поверит, что ее нет?       — Может быть, можно сделать похожую? В конце концов, ее ведь, кажется, никто слишком близко не видел?       — Спросим, когда проснется этот бедовый мальчишка.       Вэнь Нин набирается смелости и спрашивает ее:       — А-цзе, а как… как я теперь выгляжу?       Сестра отставляет в сторону кувшин. Поворачивается к нему, протягивает руку и гладит по голове. Это прикосновение ощущается всё ещё не так, как при жизни — но теперь он его действительно чувствует. Подхватывает пальцами и вытягивает прядь его волос — Вэнь Нин убеждается в том, что видит:       — Мой братик побелел, как снег. Я уже и не думала увидеть тебя седым. — Вэнь Нин понимает, что это шутка, по неловкой улыбке, и тоже улыбается. Сестра снова серьёзнеет: — Ты очень красивый. Как снежный барс, или тигр, или любой другой хищник — но если раньше тебя можно было спутать с тяжело больным человеком, то теперь… — Она качает головой. Говорит, словно невпопад: — Я однажды видела трактат, посвященный одному давно сгинувшему ордену. Там говорилось, что они могли с помощью каких-то хитростей менять свои лица до неузнаваемости. Жаль, я тогда не стала читать… Я даже рецептами краски для волос и кожи никогда не интересовалась, только рецептами лекарств.       — Я настолько не похож на человека, что мне придется научиться скрывать свое лицо?       — Ты не изменился чертами, — сестра качает головой и снова неловко улыбается. — Но цвет волос, глаз, ногтей — все это как темное серебро. И эти рисунки на коже… А-Нин, оденься.       Цюнлинь мысленно сгорает от стыда и бросается искать свою одежду, которую снял перед ритуалом. Натягивает лохмотья, кое-как завязывает оборванные шнурки, затягивает пояс и привычно собирает в пучок волосы, которые действительно стали цвета темного серебра. Это не седина, конечно, что они, седины не видели? Но и не цвет, присущий живому. Если смотреть на прядку против света, она бликует, словно каждый волосок выкован из металла, словно он, сам того не желая, забрал у Тигриной Печати ее сущность.       — Ничего, научусь.       Его жизнь снова разделилась на «до» и «после». Когда очнется Сянь-гэ, Цюнлинь обязательно выспросит у него все. Но пока что он только осторожно касается холодной бледной щеки.       — Цзецзе, он ведь поправится?       Сестра молчит, допивает последние глотки из кувшина, потом вздыхает:       — Без золотого ядра и меридианов он может и поправится, но это будет долгий и мучительный процесс. Иногда я думаю: не милосерднее было бы дать ему уйти? Сколько еще придется мучиться этому человеку, и за что?       Вэнь Нин был посредственным целителем, и подобные вопросы — «стоит ли тратить силы на исцеление безнадёжного больного», или же «нужно ли исцелять кого-то, если после он всё равно останется… калекой» — Цюнлинь передёргивается от мысли, что подобное может случиться и с Сянь-гэ — никогда раньше его не касались. Но…       — Вэй Усянь любит жизнь. Даже когда она плоха и отвешивает ему лишь тумаки, не давая сладких бао, он верит и борется за то, чтобы жизнь было за что любить. И даже если когда-нибудь у него закончатся силы для этого — мы ведь не бросим его?       — Конечно же нет. Теперь я уже не могу его бросить, только не после того, как дважды держала в руках самое важное — его золотое ядро и сердце, — сестра смеется — чуть слышно, устало и совсем невесело. — Если оставить его, этих двоих, точнее, то угробятся ведь мигом.       Вэнь Нин все еще касается щеки бессознательного Сянь-гэ и думает, что тот в самом деле может — дай ему только волю, и очередной эксперимент, который пойдет не так, станет последним. Но это будет потеря потерь для цзянху. Значит, его нынешнее «после» — это обязательство стать хранителем не только тьмы Луаньцзан, но и Сянь-гэ, сестры и… да, даже господина Лань. В конце концов, тот всего лишь человек, пусть и заклинатель.       А кем стал он, Вэнь Цюнлинь, узнают потом, когда проснется Сянь-гэ.