Заложник

      Никто не может быть внимательнее женщины, а тем более женщины любящей и жаждущей проявить заботу. Цин всегда это знала, но во время визита незванных гостей из Юньмэна убеждается еще раз. Острый взгляд Цзян Яньли заметил все: отсутствие нормальной постели, одежды, пищи и тепла… Она манит за собой брата и Ванцзи, говорит с ними о чем-то, причем, оба краснеют и утыкаются глазами в землю.       — Цин-цзе, присмотри здесь за всем, мы скоро вернемся.       И утаскивает обоих с горы.       Возвращаются они не так уж и скоро, и оба мужчины навьючены как ослы — Цин давится смешком от сравнения — узлами с постельными принадлежностями, одеждой, полными корзинами за спиной у каждого, и даже Яньли несет что-то.       — Мы не знаем, сколько вам еще придется прожить здесь, но уже почти осень, Цин-цзе. Я взяла на себя смелость кое-что вам купить.       Когда гости отбывают, а Усянь засыпает на удивление глубоко и спокойно, крепко сжимая в руке колокольчик Юньмэн Цзян, Цин берется разбирать принесенное. Здесь в самом деле одеяла, три подушки-валика, несколько туго скатанных циновок, теплая одежда — пусть и самая простая, но действительно теплая, под местную осень и зиму, свечи, бумага и тушь, мешок риса, приправы, просо и тофу. Яньли учла то, что мясо Усяню пока нельзя, но тофу заменит его, к тому же, тофу полезен. Эта внимательность, тонкость понимания и заботы просто удивительна! Среди всего обнаруживается расшитый лотосами мешочек с серебром. Цин подозревает: Цзян Яньли отобрала у брата все наличные деньги, которые он вообще брал с собой. Что ж, это позволит ей купить нужные для лекарств травы, а значит, ее подопечные будут меньше страдать.       Ночью, перед сном, Цин поминает в молитве нежданно-негаданно обретенную названную сестру, прося для нее счастья в браке. Теперь она лучше понимает А-Сяня, который за свою шицзе готов вывернуться наизнанку и порвать этот мир в лоскутки.              Новый день не приносит ничего нового, кроме смущенного отрывистого рассказа Ванцзи о том, что его сюнчжан понял: флейта поддельная, но обещал оставить это тайной.       — О Печати я ничего не сказал, а сюнчжан не спросил.       — Нам остается только доверять главе Лань, — с кислой миной говорит А-Сянь, и Цин понимает его: Лань Сичэнь счел возможным раскрыть его тайну тем, от кого Вэй Усянь желал ее уберечь. Но она также и благодарна главе Лань за это: названные братья примирились, Вэй Усянь возвращен в лоно родного ордена, это значит, что у него теперь есть дом, есть куда вернуться, когда все закончится.       Теперь, когда не нужно ничего планировать и некуда торопиться, а из дел у них четверых остались лишь уход за огородами, создание лекарств да приготовление нехитрой пищи, времени вдруг становится очень много. Необычайно много по сравнению с прошедшим годом на Луаньцзан, и просто много — в сравнении с её обычной жизнью. Первые дни они просто отдыхают, но после деятельная природа, которая присуща каждому из них, берёт своё. Особенно у Усяня, которому становится совершенно нестерпимо целыми днями лежать и смотреть в изученный уже до последней трещинки потолок пещеры. Так что он заставляет Ванцзи выносить его за порог, где они с А-Нином за день устроили навес, разобрав несколько хижин, и подолгу смотрит вокруг. Смотреть особо не на что — вокруг всё те же унылые пейзажи, но А-Сяню хватает и этого: его глаза загораются, на губах то и дело мелькает улыбка; он шутливо сетует, что к такой погоде и компании не хватает лишь доброго вина — и ах, как жаль, что это удовольствие ему теперь недоступно!       Кроме того, они все по очереди играют с ним в вейци, закономерно проигрывая. Выиграть у А-Сяня способен только Ванцзи — и только если партия продлится дольше, чем сяоши, если тот будет столь великодушен, чтобы не подначивать противника и давать ему тщательно обдумать каждый ход. С Ванцзи игра обычно идет на желания — жажда получить что-то особенное подстегивает мастерство Нефрита. Цин становится невольным свидетелем одной такой «победы» — почему-то ей кажется, что А-Сянь подыграл, — и загаданного желания.       — Хочу вымыть твои волосы, — говорит Ванцзи.       А-Сянь кусает губы и ненадолго отворачивается, чтобы переждать приступ смущения. Цин напрягается: как бы вместе с ним не случился другой, куда более страшный приступ. Но обходится. И свое желание Ванцзи получает.       А Цин всё же несколько тщеславна и проигрывать ей не нравится, так что в дальнейшем от игры она старается отказываться. Усянь и это замечает, но ограничивается лишь насмешливой улыбкой, не настаивая...       У них находятся и прочие занятия, которыми раньше пренебрегали из-за нехватки времени или возможностей. Цин даже пытается в кои-то веки медитировать — кто бы что ни говорил, а целителям мощь золотого ядра так же важна, как и остальным совершенствующимся, и не стоит пренебрегать тренировками… А-Нин тоже активно осваивает свои новые возможности — на дальнем склоне горы, где не навредит ничему и никому. И чуть не каждый кэ бегает к Усяню хвастаться и советоваться. Цин даже хочет было попросить его поумерить пыл — вряд ли А-Сяню так уж приятно учить другого тому, что ему самому более недоступно… Пока не улучает момент понаблюдать за ними попристальней. А-Сяню, оказывается, действительно в радость учить — и она отступает.       В очередной раз братец восторженно причитает:       — Сянь-гэ! Ты — лучший учитель, что у меня был!       А-Сянь ласково треплет его по плечу, но по лицу заметно, что он смущен.       — Мне лестно, — говорит он, — но все же, А-Нин, не говори так. Разве тебя не учила а-цзе? Она может обидеться.       — На что? — фыркает Цин. — На правду не обижаются. Из меня тот еще учитель, а вот насчет тебя А-Нин прав. Даже без практики твои объяснения просты и понятны. Возможно, когда все разрешится, тебе стоит подумать о том, чтобы учить детей?       Некоторое время А-Сянь лежит, прикрыв глаза и задумчиво перебирая пальцами по одеялу, — Цин думает, что ему нужна флейта, пусть и не заклятая, а самая обычная, но нужна, — после начинает рассказывать о человеке, что был его первым учителем в ордене:       — Когда дядя Цзян привез меня, я ничего не умел и не знал. Я даже не знал, какими иероглифами записывается мое имя, да и сами иероглифы не умел ни прочесть, ни написать. Мастер Цзе, занимавшийся обучением детей моего возраста, быстро понял это и сделал все, чтобы никто не догадался о том, насколько я отстаю от сверстников. В те дни я больше времени проводил в Саду Трав — это вотчина целителей клана, и вечерами, когда все занятия были закончены, мастер Цзе приходил ко мне и учил писать и читать. И рисовать. Я занимался этим, лежа в постели, потому почерк у меня тот еще, но зато писать я умею в любом положении, — он смеется, лукаво поглядывая на Ванцзи, у которого краснеют кончики ушей. — И обычно мы засиживались за уроками за полночь, так что утром меня было не поднять. Но через полгода я сумел нагнать остальных учеников, а к десяти — стал лучшим среди них. Объяснения мастера Цзе были настолько понятны, что я легко вникал даже в те предметы, которые дети учили уже год или два, а то и три. Он же первым заметил у меня страсть к работе с талисманами и взялся поговорить с мастером начертаний, чтобы я мог брать у него уроки дополнительно. Так что если я на кого и равняюсь, то это Цзе Кухэй, и мне до его чуткости еще тянуться и тянуться.       Цин пожимает плечами:       — Я не знакома была с этим уважаемым мастером, но я знаю тебя и уверена, что стать хорошим учителем тебе вполне по силам — если ты задашься такой целью. Я, знаешь ли, тоже далека ещё от легендарной Баошань, но это же не повод даже не пытаться?       Цин не знает, убеждают ли эти слова Усяня, но он, по крайней мере, задумывается. А после — смеется:       — Ах, цзецзе, похоже, Чэн-Чэну придется попрощаться с возможностью увидеть меня гнущим спину на рисовом поле!       До вечера он рассказывает байки о том, как учился в ордене, выспрашивает о том, как учились Цин и А-Нин, умудряется даже вытянуть из Ванцзи пару связных рассказов. И легко засыпает, утомленный разговорами, но спокойный. А Цин ловит на себе странный, словно бы просительный взгляд Ванцзи.       Они вместе выходят из пещеры. Цин смотрит на звёзды — она никак не может привыкнуть, что на Луаньцзан их теперь видно почти всегда. Переводит взгляд обратно на Ванцзи. Несмотря на долгое соседство, она всё ещё частенько не понимает хода его мыслей… Хотя и улавливает уже то, как схожи порой эти мысли бывают с мыслями А-Сяня. Раньше Цин не задумывалась об этом… Но теперь она задаётся вопросом: а как бы у них всё сложилось в иных обстоятельствах? Не будь этой гуевой войны и всего, что с ней связано, дай жизнь этим мальчишкам повзрослеть в мирное время, познавать себя и друг друга лишь в шуточных поединках, а не на полях сражений — был бы у них шанс?       Вэнь Цин искренне жаль, что она никогда этого не узнает.       — Цзецзе, — говорит Ванцзи, и это обращение из его уст вот прямо сейчас не кажется ей странным. Он говорит так, словно обращается к той, которая может… утешить? Цин вспоминает — к брату Ванцзи обращается почти исключительно «сюнчжан». — Цзецзе, есть хоть какой-то шанс, что Вэй Ин… Что он может снова стать заклинателем?       Если бы Цин была чуть менее опытным целителем — она бы тоже задавалась этим вопросом… Но она лично вырезала Золотое Ядро Усяня и была первой, кто попытался воздействовать на него ци, когда он разрушил свои меридианы. И все её знания твердят одно:       — Если он и есть — я его всё равно не вижу, Ванцзи. Если и есть способ снова подарить А-Сяню возможность быть заклинателем, то он либо лежит за гранью человеческих возможностей, либо его ещё не изобрели. — Опережая вспыхнувший невозможной надеждой взгляд, Цин продолжает: — Я, конечно, буду искать. Но пересадку Золотого Ядра и до меня изучали, и во многом я опиралась в своей теории на работы предшественников. Раньше уже бывало, что заклинатель терял Золотое Ядро... Случай же Вэй Усяня уникален. И если кто раньше и задавался целью, как сделать заклинателем человека, лишённого малейших задатков к этому, то я об этом не знаю. Вполне возможно, что мне, даже посвяти я изучению этого вопроса всю свою жизнь, ответ найти так и не удастся. И только через сотни лет после моей смерти, кто-то обнаружит мои записи — и найдет способ.       Он сникает так явно, что даже ей по скудной мимике это понятно. Опускаются плечи, уголки губ, сходятся брови на считанные ли. Говорит, нет, почти шепчет, словно хочет кричать — и не может, иначе разбудит А-Сяня:       — Это несправедливо… Несправедливо! Почему могут жить и совершенствоваться те, кто этого не заслуживает, а он потерял все?!       Такая речь наверняка должна быть запрещена их ланьскими правилами, Цин уверена. Но драгоценный Нефрит клана Лань здесь, на проклятом могильнике, словно отвергает большую часть этих правил и позволяет себе быть открытым и порывистым, как, в принципе, и полагается молодому человеку его возраста.       — Это несправедливо!       Цин видит, как плывет его взгляд, как в уголках глаз скапливается влага, готовая пролиться слезами.       — Я отдал бы ему свою силу, свою ци без остатка, все, что понадобилось бы… А-цзе, это несправедливо…       Слезы проливаются, чертят блестящие в свете звезд и половинки лунного пряника дорожки по щекам. Он порывисто и сердито утирает их рукавом, задевая кожу черным металлом браслета.       На браслете вспыхивают синим огнем какие-то символы. Ванцзи тоже это замечает, и они даже с кэ пытаются разобраться, что бы это могло значить… Но они слишком мало знают об артефакте. На всякий случай проверяют спящего А-Сяня — в нём никаких изменений на первый взгляд тоже нет — и договариваются завтра наконец заняться вплотную изучением этой вещи, задействовав и Усяня, конечно, который ни гениальности, ни знаний не утратил, и явно имеет уже ворох догадок и короб идей.       Они расходятся спать, хотя подспудная тревога не оставляет Цин даже во сне, и когда брат будит ее, тараторя так, что она не разбирает и половины слов, Цин вскакивает, словно укушенная.       — А-Нин, помедленнее! Что стряслось? А-Сяню плохо?       — Я не знаю! Там, в пещере, творится что-то… Я даже приблизиться не смог, такой мощный поток Ян!       Цин наскоро запахивает ханьфу, хватает короб с лекарствами и выбегает из своей хижины, уже у двери понимая, почему братик пришел в такое возбуждение: из зева пещеры бьет поток синего света и ощутимый только заклинателю жар мощной янской ци, словно в ее глубинах пробудился божественный источник. Закрывая лицо рукавом, Цин входит, преодолевая сопротивление сродни течению горной реки, чтобы застыть в преддверии основного зала.       Два распластанных, распятых в воздухе тела связывает, словно пуповина, горящая яростным голубым пламенем нить, тянущаяся от даньтяня Ванцзи к даньтяню Усяня. Она пульсирует, как та же пуповина, и Цин нет нужды касаться Ванцзи, чтобы понять, что это зависит от пульсации его золотого ядра, исторгающего ци на пределе, за которым неизбежно наступает разрушение.       — Как долго это длится? — приходится кричать, перекрывая гул энергии.       — Около кэ, сестра! — так же кричит ей от входа А-Нин.       Заклинатель без необратимого вреда для себя может передавать ци непрерывно и тонкой струйкой в течение нескольких часов, при том находясь в медитации для ее восстановления. Но таким потоком… Во-первых, Цин никогда не видела, чтобы подобный поток вообще был возможен — это должно повредить основные меридианы и периферийные духовные вены и передающего, и принимающего. Во-вторых, это перенапряжет ядро принимающего. И в-третьих, учитывая уникальность их случая, у принимающего нет ни ядра, ни меридианов, ни даже тонких каналов! Но Цин, прищурившись, видит: с каждой пульсацией света по телу А-Сяня разбегается сеть прожилок-молний, и они словно бы разрастаются, захватывая все больше и больше пространства, ветвясь, оплетают его сердце — тело мужчины выгибается в судороге, бьется, словно рыба на остроге. Цин закусывает ладонь, чтобы не кричать: она ничего не может сделать.       А-Нин остался снаружи, и Цин не может — даже не посоветоваться, нет — просто почувствовать, что она не одна. Ей остаётся лишь смотреть и не иметь возможности сделать хоть что-то. Нет, она может попытаться — пробить барьер и подойти сквозь потоки ци ближе… Но даже если ей это удастся, что сомнительно, и даже если случится чудо, это скорее всего будет стоить ей золотого ядра, она просто не знает, что делать. Они так и не изучили толком артефакт, и Цин не знает, что он сейчас делает и как ему помешать…       Остаётся лишь надеяться, что мешать не нужно — до сих пор, как ни удивительно, настоящего вреда он ни Усяню, ни Ванцзи не причинял.       Свет уплотняется в сферу, словно стягивается в нее, притягивая и связанных артефактом заклинателей. До тех пор, пока их руки с сияющими, как раскаленное серебро, браслетами не соприкасаются… И больше Цин ничего не может рассмотреть, так ярок свет. Ей остается только молиться, чтобы все закончилось… хорошо. Чтобы оба остались живы.       — Сестра? — зовет ее А-Нин, осторожно, по шажочку, входя в пещеру. — Сестра, что происходит? Ты понимаешь?       — Что видно снаружи?       — Ничего. Ты не поверишь, но ничего не видно. Этот свет теперь только здесь, за порогом пещеры его не видать. И потоки Ян словно втянулись, я потому и вошел.       Цин оглядывается вокруг и понимает, что брат прав — ци теперь слабо тянет лишь от слепящего сгустка света, в котором скрыты Усянь и Ванцзи. В остальном пещера такая же, как обычно… За исключением того, что атмосфера в ней теперь чиста и светла, словно в месте средоточия ци, а не на тысячелетнем могильнике.       Они вдвоем стоят молча — никто не знает, что можно сказать — и в ожидании смотрят… Цин вскоре отворачивается, заставляет то же сделать брата — глазам становится больно, не хватало только повредить зрение по собственной глупости — и садится у стены. Ей остаётся лишь ждать, но пока всё не закончится, она с места не сойдёт.       Брат уходит, чтобы заняться повседневными делами, ему, связанному с могильником и темной ци, находиться здесь не слишком приятно, хотя никаких особенных трудностей он не испытывает. Какое-то время спустя он приносит ей ранний завтрак, садится рядом и тоже запускает палочки в миску с тушеными овощами.       — Тебе, наверное, лучше поесть и прилечь, сестра. Мы не знаем, сколько будет длиться это… чем бы оно ни было. А ты не выспалась. Я думаю, ты первой почувствуешь, если что-то изменится, даже во сне.       Цин сомневается — не почувствовала же она, как это началось? Она не хочет упустить момент снова… Но кое в чем брат прав — ей могут понадобиться силы, и их не стоит растрачивать на бессмысленное бдение. Так что она меняет позу и садится в медитацию — так она ничего важного точно не упустит.       Время течёт неспешно, Цин прислушивается к окружающему пространству, но пока ничего не происходит. Брат приходит еще несколько раз, Цин чувствует, как от него веет неодобрением — он настаивал, чтобы она полноценно отдохнула… На удивление отчетливо чувствует жар подбирающегося к горизонту солнца — скоро рассветёт...       К полудню ей приходится признать, что не имеет смысла просто так сидеть. Хотя медитация в пещере, где больше нет темной ци, пошла ей на пользу: усталости нет совершенно, тело словно побывало одновременно в горячих источниках и на какой-нибудь священной вершине, разум на удивление чист. Хочется что-то делать, и она снова берется за травы, потихоньку перетаскивая их сюда же: в ярком свете все еще пульсирующей сферы любой изъян виден четче, чем в солнечном.       Сфера пульсирует все тише, это становится ясно к вечеру. И свет ее затухает, но все равно пока не позволяет увидеть тех, кто внутри. Этот сгусток ци — словно матовая жемчужина, или, скорее, скорлупа, которая к полуночи идет трещинами и истаивает, опускаясь на пол и оставляя два неподвижных тела. Единственное, что замечает Цин, прежде чем броситься к ним: сплетенные в крепком пожатии пальцы.