Заложник

      Несмотря на то, что Лань Сичэня, как и прочих глав Великих орденов, пригласили на свадьбу наследника Цзинь и девы Цзян, он не может полностью насладиться празднеством. Все его мысли вращаются вокруг брата и его… возлюбленного. Можно сколько угодно отрицать очевидное, менее очевидным оно не становится: Ванцзи, его Ванцзи признал свое чувство, дал ему имя и готов отстаивать, чего бы ему это ни стоило. Лань Сичэнь слишком хорошо знает, чем это может грозить адепту его клана — знает на примере отца и матушки. И он твердо намерен не допустить подобного исхода.       Ему больно вспоминать, каким слабым выглядел и ощущался брат. Ванцзи, совершенствуясь много больше, чем он сам, достиг более высокого уровня, он вполне мог перейти на новую ступень и приблизиться к бессмертию еще до своих тридцати. Теперь этого не будет. Хорошо, если к тридцати Ванцзи вернется к тому уровню, что у него был на начало войны.       Разумом Сичэнь понимает, что в произошедшем нет ни малейшей вины молодого господина Вэй. Что Ванцзи просто не мог не влюбиться в того солнечного юношу, что приехал учиться в Гусу много лет назад — если бы сердце Сичэня не было отдано уже давно, он мог бы попасть под такой плотный поток очарования и сам. Он помнит, что в потере золотого ядра и всем прочем, что случилось с Вэй Усянем, нет его вины — так сложились обстоятельства. Возможно, такова была карма этого человека. Но — во имя всех богов! — почему вместе с ним должен страдать и брат?       Сичэнь закрывает глаза и с силой бьет себя по лицу.       Он не будет неблагодарной тварью. Вэй Усянь подарил Не Минцзюэ шанс на намного более долгую и счастливую жизнь. Глава Не, Минцзюэ, А-Шу выглядит словно Бог Войны, такой свободный и величественный, сейчас, когда ярость сабли перестала давить на него. Он движется так, словно не касается ногами земли, его брови не сведены, а глаза спокойны, в них не клубятся темные тени. Сичэнь думал, что любить его сильнее уже невозможно, но ошибался. Он влюбляется с каждым мяо лишь глубже.       Сичэнь знает, что им никогда не быть вместе. Что однажды глава Не женится, чтобы продолжить свой род, что старейшины вынудят жениться и его самого, ведь клану Лань так же требуются наследники. Рана на сердце углубляется, и он прячет свою боль за улыбками. Иногда Сичэню хочется умереть и не чувствовать всей той боли, что рушится на него. Никто не должен знать, что на самом деле испытывает глава клана Лань, и он улыбается своему отражению в зеркале, залечивая щеку.       Он не будет неблагодарным.       Когда закончатся свадебные торжества, будет очередной совет. Он намерен сделать все, чтобы очистить доброе имя молодого господина Вэй на нем, уничтожить «Печать» и предоставить доказательства благонадежности бывшего темного заклинателя. О, Сичэнь не так наивен и глуп, чтобы не понять: Вэй Усянь не мог доверить кому-либо уничтожение своего творения. Он сделал это сам, рискнув жизнью, и несомненно преуспел. То, что лежит сейчас в мешочке цянькунь на его поясе — не страшнее детской соломенной игрушки. Но это символ прошедшей войны и власти, и он должен быть уничтожен на глазах у всех.       Если они будут достаточно убедительны — одного этого хватит, чтобы те, кто ещё думает своей головой, не вкладывая в неё мысли главы Цзинь, усомнились во враждебности Вэй Усяня. И Сичэнь надеется, что А-Яо тоже удастся переубедить, поскольку причин его предубежденности против этого человека — кроме мнения его отца — он не видит. А-Яо и Вэй Усянь ранее нигде и никак не пересекались, это не может быть личная вражда. Зависть к положению? Смешно! Для кого-то «сын слуги» ничуть не лучше чем «сын шлюхи», а сейчас о положении Вэй Усяня и говорить нечего — никто ведь не знает, что Цзян Ваньинь вернул его в орден.       Занятый множеством мыслей, Сичэнь почти не следит за свадебным действом, отмечая лишь краем сознания: по пышности и роскоши эта свадьба вряд ли уступит какому-нибудь императорскому торжеству. Все вокруг просто утопает в золоте и пионах, и если где-то скромно мелькает цзянский пурпур — то именно что «мелькает» — его так мало, что это кажется откровенной насмешкой над положением ордена невесты. Сичэнь некоторое время вглядывается в лицо главы Цзян, чтобы увериться: тот это видит, понимает и пытается не показывать истинных чувств. Как всегда, выходит это у него из рук вон плохо: чего стоят только его нервные рывки, от которых кольцо с крупным лиловым самоцветом оставляет на фаланге уже не царапины, а полосы содранной кожи, рассыпает искры. Глава Цзян слишком, чересчур молод и порывист. Он ведь, по факту, еще не встретил даже двадцатую весну, хоть и носит свой лотосовый гуань, как глава клана и ордена. А-Шу… А-Шу стал главой клана, будучи все же на год старше, но у него ведь было совсем иное воспитание. Потому и клан Не легко принял его, столь юного, как главу, и входящие в орден кланы не стали противиться — все они загодя видели силу и ум наследника Не.       У Цзян Ваньиня ситуация иная. Его не торопились готовить в главы, обучали, как водится, но явно недостаточно, чтобы он слету смог вникнуть в дела и подхватить бразды горящей колесницы-ордена. Насколько знает Сичэнь, из вассалитета ордена Юньмэн Цзян уже вышли два или три не самых маленьких клана.       У Гусу Лань подобные проблемы тоже есть, и Сичэнь справляется не то чтобы блестяще — клан Су из Гусу Лань теперь превратился в орден Молин Су и старательно ставит подножки бывшему покровителю. Это раздражает — особенно то, что новоявленный глава Су, Су Миншань, при том подлизывается к ордену Цзинь…       В подобных отвлеченных мыслях и проходит для него церемония. На пиру же приходится оживиться: к нему традиционно пристают любители выпить, уже изрядно захмелевшие, а потому свято уверенные — именно кому-то из них сегодня улыбнется удача подловить и заставить выпить неприступного главу Лань!       Обычно отваживать подобных людей Сичэню удается довольно просто — это, в конце концов, происходит на каждом пиру, который он посещает. За исключением тех, что дают в Гусу Лань, конечно. Но в этот раз то ли он сам слишком рассеян, то ли желающие его напоить слишком настойчивы… Вот когда с печалью вспоминается плевавший на все правила и приличия Вэй Усянь! Но — увы — сейчас нет ни его, ни брата, и глава какого-то мелкого ордена сует ему чарку в руки едва ли не силой, а от вежливой улыбки сводит скулы и хочется попросту выплеснуть это вино в чужое лицо, ставшее буквально олицетворением всех пороков в эту мяо.       Сичэнь взывает к духовной силе, но не может сконцентрироваться достаточно, чтобы преобразовать вино в чарке в чистую воду. Вино остается вином, разве что слегка теряет в крепости. Обжигает горло и падает в живот раскаленным комом.       — Ваше здоровье, — Сичэню кажется, что в его словах яда довольно, чтобы отравить весь павильон Несравненного Изящества. Увы, радостный и пьяный, глава — его имя попросту не вспоминается — уходит живым. Сичэнь оседает на подушки, чувствуя, как тяжелеет тело и кружится голова. Проклятье! Если он сейчас уснет — то проснется уже не он. И что этот «не он», эта вечно подавляемая тварь в его теле вытворит… Даже думать не хочется!       — Глава Лань, — гремит над головой такой родной и любимый голос. — Идем-ка, обсудим кое-что.       На то, чтобы подняться самостоятельно, ровно, плавно, сохраняя осанку и равновесие, уходят последние силы и остатки самоконтроля.       — Уведи меня, — безголосо шепчет Сичэнь.       Минцзюэ крепко обхватывает его за плечи, будто бы в дружеском жесте — от прикосновения, пускай даже через ткань, бросает в жар — и ведёт… Куда-то. Остатками разума он понимает, что должно быть, к выходу — но разума-то в Сичэне уже почти не осталось. Он почти висит на друге, удерживаемый прямо лишь его стальной хваткой, и из последних сил борется с желанием прижаться ближе. Плывущим сознанием он отмечает переходы и дорожки, и перед дверью чьих-то покоев — уже не понять, чьих — отключается полностью. А в себя приходит от прикосновения холодной мокрой ткани к лицу.       — Эх, Хуань-ди, и как я не уследил! — бормочет над ним исполненный непривычной ласки голос А-Шу, и Сичэнь тянется к нему, широко улыбаясь, ловит жесткую сильную руку, на запястье которой даже его пальцы сходятся с трудом.       — А-Шу…       Сичень слышит над собой странный звук, похожий на кашель и смех разом.       — Хуань-ди, не безобразничай. Лучше закрывай глаза обратно, чего проснулся?       — Не хочу, — Сичэнь стаскивает со лба мокрое полотенце, чувствуя, что лобная лента промокла тоже. Почему-то это смешит. — Шу-гэгэ, — тянет он слова и тянет ленту со лба прочь. — Ты такой серьезный. Такой краси-и-вый.       Сичень слышит в любимом голосе нежность — и от этого хочется мурлыкать, как хорошо наглаженному коту:       — Ты тоже красивый, Хуань-ди. Самый красивый, заслуженно первый молодой господин во всех орденах Цзянху. Но сейчас этому прекрасному молодому господину нужно спать. Ради твоего красивого и серьезного дагэ, хорошо?       Сичэнь дует губы и капризно, как ребенок, мотает головой по подушке, растрепывая волосы.       — Только с тобой, А-Шу.       Он так и не отпустил руку Минцзюэ и чувствует, как чуть ускоряется под пальцами пульс.       — Хочу спать с тобой. И просыпаться с тобой. Всегда, всю жизнь. Поцелуй меня?       Глаза у А-Шу похожи на глаза хищной птицы: серо-карие, с золотым ободком. И сейчас они такие же круглые, как у охотничьего сокола. Это красиво и снова смешит. Сичэнь поднимает руку с лентой, гладит его щеку кончиками пальцев, чувствуя покалывающую их щетину. Через мяо а-Шу перехватывает эту руку и кладёт пальцы на запястье, хмурится, проверяя пульс.       — Сичень. Я понимаю, что ты сейчас точно не в своём уме и думать не хочешь, но постарайся вспомнить пожалуйста — пока пил, ты не почувствовал в вине ничего необычного? Странный привкус, или какое-то воздействие на ци?       Сичень не понимает, с чего бы такие предположения, и обижен ими. А-Шу считает его беспомощным младенцем? И обращение по вежливому имени тоже обижает. Так что он вырывает руку и надувает губы:       — В вине было только вино! А ты сам назвал меня красивым! Почему ты не хочешь?       В следующие мгновения он сам широко открывает глаза, слушая сдавленный, словно звук обвала в горной пещере, рык:       — Глупый Хуань! Нельзя смотреть на тебя и не хотеть! Но ты пьян и все забудешь наутро!       Сичэнь расплывается в улыбке:       — Нет. Я не забуду.       Нет ничего проще, чем запомнить это, а чтобы напомнить — нужно только одно, и он знает, что именно.       — Я не могу забыть, что давно люблю тебя. Эта любовь вросла корнями мне в сердце, переплелась, как орхидея с полынью, и как мне вырвать ее и остаться живым? Никак. А-Шу, столько лет я закрывал рот и молчал, не зная, взаимно ли мое чувство. Но ты сказал — и я не хочу, не могу и не буду больше молчать. Примешь мою ленту? Меня? А-Шу!       Пока говорит, Сичень успевает приблизиться к Минцзюэ вплотную и положить руки на широкую грудь, наслаждаясь пробивающимся даже сквозь плотный холодный шелк ощущением жара, и смотрит возлюбленному в глаза. А-Шу перехватывает его руки, и уж его-то пальцы, словно драгоценные браслеты, сходятся на запястьях. И как жаль, что не позволяют рукам Сичэня двигаться дальше, скользнуть за отвороты праздничного ханьфу, расшитого золотой нитью по серому шелку… А ему бы так хотелось коснуться уже не ткани — кожи, он ведь знает: в Буцзинши воины тренируются часто в одних ку-чжэ, и яростное горное солнце зацеловывает их тела до бронзового цвета. А-Шу, его А-Шу — словно отлитая из светлой бронзы статуя, согретая солнцем, но он живой. Сейчас — такой живой и полный сил, каким Сичэнь помнит его в те чудесные дни их общей юности, когда на плечи возлюбленного еще не рухнул долг перед кланом и власть над орденом.       — А-Шу… Мой рассвет, мое утреннее солнце…       — Если ты действительно запомнишь то, что сейчас сказал, — голос возлюбленного гудит медным гонгом в его груди и каждое слово отдается в ладони Сичэня, — и повторишь утром — я скажу тебе да. Просыпаться, засыпать, делить постель и жизнь — на всё да. Но сейчас я к тебе не прикоснусь.       — А-Шу, ты жесток, — Сичэнь подается вперед, он может прикоснуться сам! Пусть мимолетно, губы промахиваются, касаются лишь уголка сурово сжатого рта, но и этого довольно. — Я тоже буду. Я разбужу тебя в час Зайца и повторю все, что сказал сейчас. И только попробуй отказаться.       Несмотря ни на что, А-Шу прав, сил у Сичэня маловато, проклятое ланьлинское вино коварно и снова туманит голову, он зевает, спрятав лицо на плече у возлюбленного, и засыпает, не успев закончить зевок.              В каком бы состоянии он ни засыпал, просыпается Сичэнь всегда к часу Зайца. Вышколенный годами поддержания режима, организм соблюдает этот бессмысленный для главы ордена распорядок, как дрессированный кролик. Учитывая то, что ложится Сичэнь зачастую далеко за полночь, восставшим мертвецом он не выглядит только благодаря высокому уровню совершенствования. В Цзиньлин Тай он может позволить себе поспать подольше, ведь так?       Даже не открыв глаза, Сичэнь понимает, что заснул не в отведенных для него покоях. А-Яо знает, что ему нравится кедр и сандал в благовониях. Но в этих покоях пахнет нардом и камфорой, а это — любимые ароматы А-Шу. Точнее, это те ароматы, что не раздражают его. Сичэнь вдыхает их и заставляет себя вспоминать, что он сделал, чтобы оказаться здесь. Почти уходит в медитацию, когда память наконец просыпается. Свадебный пир — глава Му — вино — А-Шу — признание. Ох…       Его бросает в жар, и глаза открывать почти страшно, но… в постели он один, уложен в благопристойную позу и укрыт одеялом по самый подбородок. И, сколь может судить, одет в чжунъи. Он открывает глаза и моргает, пытаясь понять, закрыты ли ставни, или просто за прорезным узором-окном пасмурно и потому все еще темно. Судя по тому, что в комнате тепло — ставни действительно закрыты. Даже в Ланьлине по ночам уже довольно прохладно и свежо. Глаза привыкают к полумраку, и он поворачивает голову, чтобы осмотреться, мгновенно натыкаясь взглядом на перепутанные, рассыпавшиеся по краю постели косы.       А-Шу…       Он обещал безжалостно разбудить любимого в час Зайца, чтобы повторить свои признания.       Вторым, что выхватывает взгляд, становится лобная лента, аккуратно сложенная — и накрытая широкой ладонью. Сердце бьется так сильно, что становится больно. Сичэнь приподнимается на локтях, садится и запускает руку в хаотическое переплетение кос на голове Не Минцзюэ.       — А-Шу, проснись.       Дыхание любимого даже не сбивается с ритма, лишь на мяо каменеют мышцы, а потом он садится, одним уверенным слитным движением, щуря будто совсем не сонные глаза. Сичэнь знает — это военная привычка, в тех местах, где А-Шу чувствует себя в безопасности, он спит гораздо глубже и просыпается дольше… Сичэню несколько раз довелось наблюдать за тем, как он еле слышно ворчит и перекатывается с боку на бок, пытаясь заслониться от рассветных лучей.       Это пробуждение — стремительное и хищное — завораживает ничуть не меньше. И Сичэнь смотрит, приходя в себя лишь когда сталкивается с внимательным ждущим взглядом — в котором уже успела проявиться капля печали. Сичэнь слишком долго молчал — не только сейчас. И если продолжит молчать дальше, потеряет все. И потому он говорит, торопливо, путаясь в словах:       — Я не забыл, я все помню. А-Шу, я хочу засыпать и просыпаться с тобой, следовать твоими путями и вести своими рука об руку. Ты примешь мою ленту? Меня? Станешь моим спутником на тропе совершенствования?       Отпустить схваченную до пробуждения А-Шу косицу — одну из тех, на которые возлюбленный привык крепить серебряные зажимы, показатель статуса, — выше его сил, он почти не отдает себе отчета, что перебирает ее в пальцах, а потом оборачивает вокруг ладони. У А-Шу волосы — полуночный водопад. Распусти его косы — и они рухнут на спину, как гривы диких степных лошадей, укроют ее ниже поясницы, гораздо ниже. Сичэнь продолжает, завороженный этой мыслью:       — Хочу расплетать твои косы и заплетать их тебе. А-Шу, ответь, молю! Мое сердце разорвется, если я не услышу ответа сейчас!       — Хуань. Посмотри на меня, — голос звучит мягко, так мягко, что Сичэнь не столько исполняет просьбу, сколько хочет узнать — какое выражение лица может сопровождать столь нежный голос. А-Шу улыбается — удивительно тепло и открыто, и эта улыбка смягчает его лицо, которое обычно будто вырублено из камня… И Сичэнь снова застывает в любовании. Счастье его становится совсем полным, когда в очарованное сознание пробиваются слова:       — Хуань. Я желаю быть твоим спутником на стезе совершенствования и делить с тобой жизнь. Делить с тобой всё что угодно в жизни.       Сичэнь моргает, прогоняя с глаз что-то, мешающее четко видеть, не сразу понимая, что обжигает ему щеки. Берет ленту, что так уютно лежала под любимой ладонью, разворачивает ее и протягивает тому, в чьих руках уже давно лежит и ради кого бьется его сердце. На совет он выйдет с обнаженным лбом, это даже не обсуждается — ни в его мыслях, ни в словах. И А-Шу не говорит ничего, подставляя запястье, смотрит, как ровно ложатся витки белоснежной, расшитой облаками серебром и лазурью, ленты на загорелую кожу, скрывая ее от самых косточек до локтя: лента длинна, это все-таки не та лента, что надевают, собираясь делать предложение. Мало кто знает о таких нюансах. Официальные ленты, те, что ниспадают до края рукавов, не предлагают избранникам. Это именно что священный атрибут. На запястье повязывают иные, куда более короткие, хотя не менее священные. Сичэнь нарушает правила с таким упоением, с каким только целовал своего будущего супруга. Кстати, об этом…       — Теперь ты меня поцелуешь? — лукаво улыбается он.       Словами А-Шу ему уже не отвечает — просто Сичэнь оказывается в крепких бережных объятиях, а его губы накрывают чужие.       Они с а-Шу уже целовались когда-то, но это было и вполовину не так упоительно, как сейчас. Тогда они оба были пьяны, Сичэнь — ещё и ужасающе неопытен и неуклюж, и наутро оба делали вид, что вчера ничего не было… Теперь этого не будет, они наконец всё прояснили, и пускай опыта у Сичэня ровно столько же, сколько было и в прошлый раз, но неуклюжим он себя больше не чувствует. Вероятно, потому, что достаточно трезв, чтобы ощущать, как А-Шу мягко направляет его, помогая удобней устроить руки на своей талии и склонить голову. Его губы жесткие, немного обветренные, у них вкус соли и ветра. И выпитого вчера вина, словно оно выпито только что. Сичэнь хмелеет только от этого. И не только — тоже, и спустя какое-то время почти невинного поцелуя становится мало, преступно мало.       Сичэнь ловит себя на том, что беззастенчиво шарит руками по туго затянутому поясу, ловит на себе удивленно-жадный взгляд, глаза А-Шу темнеют, из соколиного золота превращаясь в тигриную медь. Но говорить Сичэнь сейчас не желает, не желает отрываться от поцелуя, позволяя себе прикусить и потянуть нижнюю губу возлюбленного, коснуться ее же кончиком языка, чтобы полнее ощутить вкус. И вцепляется в узел гэдая, в грубую кожу так, словно готовится просто и без затей порвать его, а не распутать. И пусть он торопится, но… Как же хочется! Прямо сейчас, ведь у них есть время до того, как начнут просыпаться остальные гости Цзиньлин Тай, тем более до того как начнется Совет.       Тем не менее, А-Шу его отстраняет. С недовольным шипением, бережно придерживая, не желая отпускать и глядя столь жадно и горячо, что Сичэнь не понимает, как они оба ещё не сгорели дотла — но отстраняет. Весомо роняет:       — Не за пару кэ до этого клятого сборища стервятников. И не в этом змеином гнезде.       — М-м-м, — несчастно тянет Сичэнь, но Минцзюэ прав. — Хорошо. Как скажет мой возлюбленный. Где ты пожелаешь, когда ты пожелаешь.       Руки не слушаются приказов разума, не хотят отпускать, но приходится. Вставать почти неприятно, и он тратит несколько фэнь на то, чтобы погасить желание дыхательными техниками. А-Шу милосердно не смотрит на него, позволяя прийти в себя, поднимается и начинает приводить в порядок волосы, забирая их в широкий золотой гуань, скрепляя зеленой лентой с золотыми подвесками и закалывая шпилькой. Дожидается, пока Сичэнь поднимется, умоется и облачится в многослойные одеяния, чтобы заставить его сердце трепетать снова одной только фразой:       — Позволь тебя заплести.       Сичэнь боится, что его подведёт голос, а потому просто протягивает возлюбленному шпильку и гуань и садится на подушки. Прикрывает глаза, ощущая первое прикосновение к волосам. Он знает, какие у А-Шу сильные руки; успел узнать, какие они горячие и оценить, как большие ладони идеально ложатся на его собственную талию; те бережность и сноровка, с которыми эти руки перебирают его волосы, для него пока внове. Но Сичэнь очень хочет с этого дня чувствовать эти осторожные касания в своих волосах каждое утро.       Разум твердит ему, что до «каждого утра» придется подождать, ведь они не могут просто взять — и отбить три поклона в Храме предков. Капризное дитя, проснувшееся в сознании Сичэня — Хуань, который слишком долго был послушен и желает теперь награды за свое послушание — желает именно этого: прилететь в Буцзинши, схватить А-Шу за руку и затащить в храм, не медля ни единой мяо. Он кусает губы и пытается подавить тихий стон от того, как же безумно ему сейчас, когда руки возлюбленного не просто собирают его волосы в пучок, а разделяют на пряди, чтобы заплести косы: четыре по бокам головы и одну ото лба, самую широкую, подбирающую те прядки, что он привык оставлять выпущенными по обе стороны от лица, которое теперь выглядит совершенно бесстыдно обнаженным. Жар в животе скручивается тугим змеиным клубком: это не просто косы в традиции Цинхэ Не. Это косы жениха. Когда алая лента свяжет их руки перед алтарем, наутро после их первой брачной ночи А-Шу заплетет его иначе, украсит косы серебряными зажимами в виде цветов персика.       Сичэнь уже почти видит это — и алтарь, и алые одежды, и то, как они пойдут А-Шу… Чего он представить не может — да и не хочет — это реакцию высокого собрания на свою новую причёску. И реакцию дяди, когда Сичэнь скажет ему. Впрочем, первое он увидит своими глазами уже вскоре: они с А-Шу тянули время, как могли, но совет вот-вот начнется.       Возлюбленный замечает его изменившееся настроение, кладёт руку на плечо:       — Хуань-ди? Что-то не так?       Сичэнь в первую мяо давит в себе желание прижаться к этой руке щекой, а потом вспоминает, что теперь можно, и всё-таки делает это. Вздыхает:       — Это будет тяжёлый день, А-Шу. Вчера я показал слабость, и только благодаря тебе она не обернулась чем-то непоправимым, и сегодня у нас снова будут искать слабое место.       — Но сегодня мы вместе, и я прикрою спину тебе, а ты мне, — возлюбленный целует его обнаженный лоб и усмехается уже не легко и нежно, а так, как может усмехаться тигр в зарослях бамбука, хлеща себя по бокам хвостом, готовый прыгнуть на добычу. — Идем. Дадим им бой за тех, кто доверился нам.