Заложник

      Минцзюэ смотрит в спину улетающему Сичэню и отчаянно желает лететь следом, а не тащиться вместе со стадом баранов, которое представляет из себя совет орденов. Но — нельзя, Сичэнь опытный воин, прошедший войну, Цзян Ваньинь — тоже, с разведкой они справятся и сами, тем более что у них есть провожатый… На этой мысли приходится давить в себе мимолётный укол тревоги и ревности — Сичэню Минцзюэ, несомненно, верит, но больно верткая девица попалась, как бы чего не случилось!       Минцзюэ сдержанно — насколько может — порыкивает на копошащихся глав, прося поторопиться. Косится на того, кто возится больше всех, и на кого рыкнуть не получится — Цзинь Гуаншань бесконечно отдаёт какие-то приказы кружащим вокруг него, словно мухи вокруг куска протухшего мяса, слугам и адептам. Рядом с ним ровно тем же занят и Мэн Яо. Цзинь Гуанъяо, то есть, гуль его побери!       Минцзюэ против воли тянется к рукояти Бася, прожигая младшего побратима взглядом, тот вздрагивает и съеживается, перехватывая его взгляд, и начинает суетиться еще больше.       — Глава Цзинь, Башня Кои за сутки не рухнет без ваших приказаний, — рычит Минцзюэ уже в голос. — А вот предполагаемые заклинатели с орденским пионом могут и испариться, не так ли? На мечи!       Те, кто воевал, исполняют приказ мгновенно, взлетают — и только после приходят в себя, но никто не ропщет. С окончания войны прошло слишком мало времени, чтобы все забылось.       — Если глава Цзинь не поспешит, я буду считать, что это преднамеренный саботаж.       А это уже абсолютно откровенная угроза. И Минцзюэ, его ордену — это еще аукнется. Хотя он по примеру отца и деда старался поддерживать минимальные торговые связи с Ланьлин Цзинь, оборвать их все равно невозможно, в конце концов, два ордена соседствуют. Хуайсан уже несколько раз предлагал помочь с поиском обходных путей и новых, намного более выгодных договоров… Вот вернется — и запряжет диди по полной.       Ветер в лицо остужает гнев, Бася прекращает вибрировать и летит безукоризненно ровно. Минцзюэ направляет ее так, чтобы находиться сбоку от основного построения, краем глаза отслеживая, чтоб никто не заходил со спины. Он никому, кроме своих воинов, не доверяет, но Не Янцзы и Лю Ван сейчас нужны ему как пастушеские псы — и они летят с другой стороны от построения и в конце.       Путь, несмотря на все опасения, проходит спокойно — никто не пытается напасть или ещё как-то саботировать полёт, хотя Минцзюэ этого ожидает. Но главы со свитами смирно летят, не пытаясь свернуть с пути или препираться, и даже глава Цзинь с сыном не пытаются ничего устроить. Минцзюэ это тревожит: если нападение организовали действительно адепты Цзинь, Гуаншань обязательно попытается их выгородить! И если он ничего не делает сейчас, то либо он действительно ни при чём, во что верится слабо, либо придумал что-то похитрее.       Минцзюэ знает, какую скорость развивает Шоюэ, примерно знает возможности Саньду. На пределе возможностей Сичэнь и Ваньинь доберутся до Луаньцзан за два шичэня. С той скоростью, с какой летят эти черепахи — Минцзюэ внутренне смеется с собственного сравнения — полет займет почти четыре шичэня. Это если никто не начнет ныть, что нужно опуститься и перекусить, потому что никто не набил брюхо в обеденный перерыв во время Совета. Хочется закатить глаза, как иногда позволяет себе юный глава Цзян, но Минцзюэ сдерживается. Он взрослее.       Главы стойко держатся первую половину пути. На вторую кое-кто в самом деле начинает ныть, и Минцзюэ рявкает во всю мощь голоса:       — Держать строй! Увеличить скорость!       Ему почти весело, потому что они слушаются! Боги и будды, видят все небеса, он не любит войну, но на войне веселее. Ночные охоты не дают такой сладостной власти над войском, такого опьянения предстоящей битвой. Но он отдаст левую руку, если понадобится, чтоб на его веку и дальше в Цзянху царил мир. Даже если сам помрет со скуки… Шелковая лента под рукавами и наручем нагревается, напоминая, что у него есть, кому скрасить скуку. Теперь есть.       Вдохновленный этими мыслями, Минцзюэ всё подгоняет своё «войско», и до Луаньцзан они всё-таки добираются в расчётные четыре шичэня, а не позже. И застают, к радости и некоторому удивлению Минцзюэ, штурм в самом разгаре — если происходящее можно назвать штурмом. Потому что Вэй Усянь, похоже, не очень нуждается в их помощи: адепты в золотом — Минцзюэ узнает техники ордена и поклясться готов, что это и вправду Цзинь — надёжно заперты между двумя слоями щитов на склоне могильника. И щиты явно исполнены с помощью темных техник.       Минцзюэ морщится: подобное свидетельство того, что Вэй Усянь не до конца отказался от Мо Дао, им совершенно не к месту, потому как сводит на нет добрую половину того, о чём сегодня на Совете распинался Цзян Ваньинь. Остаётся надеяться лишь на то, что это удастся списать на самозащиту — любыми доступными средствами, что именно говорить — стоит ещё обсудить с Сичэнем.       Которого что-то не видно поблизости — несмотря на то, что толпу прибывших уже заметили и «штурмующие», до того занятые попытками пробить щиты.       А потом он замечает среди золотых пао одно бело-сиреневое, настолько явно копирующее форму Гусу Лань, что это просто неприлично. Глава ордена Молин Су столь же явно пытается укрыться в гуще чужих тел, но ему стоило бы в таком случае снять свои одежды.       Прежде чем кто-то из самых опытных поймет что-то о защите, Минцзюэ выступает вперед и очень громко приветствует племянничка Гуаншаня и главу Су, обращая внимание на то, что последний ведь вроде как должен был лететь вместе со всеми, и как же, интересно, он оказался намного раньше — да еще и в таком интересном положении?       Именно этот момент выбирает любимый А-Хуань, чтобы спуститься с горы подобно небожителю — в стороне от сгрудившихся «штурмующих», и его появление тем эффектнее, что на его руках лежит закутанный в теплое одеяло виновник переполоха, а следом идут Цзян Ваньинь и Вэнь Цин, не поддерживая, но готовые сделать это для Лань Ванцзи.       Вэй Усянь — присматривается Минцзюэ — в сознании, и даже способен едва заметно улыбаться. У подножия горы, там, где начинается та самая первая граница, Сичэнь осторожно опускает его на ноги, уступая право поддерживать Вэй Усяня брату.       Явление настолько неожиданное, что повисает тишина, и в ней очень хорошо слышен хриплый смешок:       — Когда я придумывал эту самовосстанавливающуюся защиту, я назвал ее «мышеловкой» и был прав. Мало кто смотрит за спину, увлеченный взломом того, что впереди.       Вэй Усянь — гуев гений. Минцзюэ не может этого не признать. Его называют справедливым — так вот, это справедливая оценка.       Заклинатели вокруг шушукаются: тоже понимают, что создать то, что Вэй Усянь легкомысленно назвал «мышеловкой» — даже просто создать по готовому образцу, а не придумать — под силу не каждому. Разум этого человека — вот его сильнейшее оружие, а не Печать или флейта, и хорошо бы это понимало как можно меньше людей. Потому что — Минцзюэ косится в сторону, где стоит так, словно проглотил собственный меч, и никак не может переварить, Цзинь Гуаншань — иначе от них могут всё-таки потребовать уничтожить не артефакты, а их создателя, как изначально и собирались.       Сейчас это, впрочем, было бы сложнее: яркой деталью на скромных темных одеждах выделяется подвешенный у пояса серебряный колокольчик Юньмэн Цзян, и к адепту одного из Великих орденов не посмеют выдвигать подобные претензии — если не желают предъявить их всему ордену.       Второй очень яркой деталью этой компании является не менее знаменитый, чем уничтоженная Чэньцин, меч Вэй Усяня — и он пристегнут к поясу Лань Ванцзи рядом с его собственным. Для тех, кто умен, сложить один и один и распознать того, кто стал вторым в «Оковах», труда не составляет. Звучат вопросы, и Сичэнь выступает вперед, подтверждая: орден Гусу Лань, исполняя свой долг по отношению ко всему миру совершенствующихся, принес подобную жертву. Как только будет согласована благоприятная дата, а так же приличествующие двум Великим орденам компенсации, Лань Ванцзи официально станет приглашенным адептом ордена Юньмэн Цзян. Туманными намеками меж слов можно прочитать многое, Минцзюэ предпочитает после расспросить любимого А-Хуаня, в самом ли деле тот собирается отдать брата в чужой орден. Впрочем, памятуя ортодоксальность старейшин и когда-то под строжайшую клятву рассказанную историю родителей Хуаня… Может, он и прав. Наверняка оная благоприятная дата будет самой ближайшей, пока старые сморчки не оправились от потрясения и не поволокли второго Нефрита под палки, а то и кнут.       Сейчас, впрочем, до старейшин Лань, как и до Гусу, далеко. Но от этого не легче — моралистов, прячущих под маской добродетели обыкновенную жадность, хватает и среди прибывших глав, и Цзинь Гуаншань среди них — первый. У него из рук сегодня уже достаточно часто вырывали ожидаемую добычу, и Минцзюэ почти слышит скрип его зубов. Сейчас его загнали в угол. Три сотни адептов его ордена — это не десяток самовольно сбежавших творить справедливость молодых и горячих голов. Это именно что отряд, посланный уничтожить Вэй Усяня. И Цзинь Гуаншань прекрасно понимает, что это понимают и все вокруг — полторы сотни уважаемых глав кланов и орденов. На эти полторы сотни ртов у него не хватит затычек. Как минимум сто из этих заклинателей на дух не переносят ни самого Цзинь Гуаншаня, ни орден Ланьлин Цзинь. Они не станут молчать.       Минцзюэ знает: Гуаншань метит на пост Верховного заклинателя. Об этом как-то обмолвился его гуев третий побратим, будучи в изрядном подпитии, чего не позволял себе с конца войны, а тут вдруг сорвался, наверное, присутствие Сичэня его тогда расслабило, вот и хватил лишку. После осторожно выспрашивал, что наболтал, и им с Сичэнем пришлось сказать, что ничего такого. Гуанъяо не поверил, и после не позволял себе ни капли вина даже наедине с ними. Осторожная тварь. Так вот, возвращаясь к Гуаншаню: после сегодняшнего ему даже заикаться о своей кандидатуре не стоит. И это очень, очень чувствительный укус в его нежное место.       Меж тем запертые в «мышеловке» начинают волноваться, и больше всего истерит Цзинь Цзысюнь, его визг перекрывает все прочие голоса, на него обращают внимание, чтобы выслушать претензию о наложенном проклятье. Доходит до того, что в порыве истерики тот распахивает ворот ханьфу, приоткрывая действительно ужасающие язвы на груди.       — Но при чем тут я-то? — устало спрашивает Вэй Усянь, опускаясь на камень. — Я понятия не имею, как подобное сделать, да и не в моих привычках такое. Видите ли, уважаемые главы, я всегда предпочитал открытый бой.       — Открытый бой? — глава Цзинь приподнимает бровь в притворном удивлении. — Вас, молодой господин Вэй, в открытом бою не видели уже давно — лишь ваших солдат. Да и утверждение о том, что вы не знаете, как наложить на человека проклятие — голословно и не подтверждено ничем, кроме ваших слов. Вы всё же признанный мастер тёмного пути, и вряд ли, учитывая ваши способности, — он обводит выразительным взглядом «мышеловку», — для вас составило бы труд одно проклятие.       Минцзюэ безумно жаль, что Цзинь Гуаншаня нельзя заткнуть самым действенным способом — снеся с плеч его болтливую голову.       — Благодарю за лестную оценку главу Цзинь, — усмехается Вэй Усянь, слово в слово повторяя своего главу. — Но я был мастером темного пути. К тому же исключительно самоучкой — вряд ли со мной не согласятся уважаемые главы, если я скажу, что ни один орден не хранит в своих библиотеках, по крайней мере в открытом доступе, трактаты темных мастеров, если таковые вообще существуют. Я обратился к темному искусству во время войны, скажите, были ли у меня возможности читать что-то или учиться?       Виснет пауза, в которой все молчат. Вэй Усянь переводит дух: Минцзюэ видно, что с каждой мяо он все бледнее, и сил в его теле все меньше. Видно и то, что Лань Ванцзи подходит к нему и становится так, чтобы Усянь мог опереться спиной на него.       — Что же касается именно этого проклятья… В тех трактатах, что было позволено читать приглашенным ученикам Гусу Лань, где я некоторое время учился, оно упоминалось. Как не требующее ни темной ци, ни особого мастерства проклинающего. Упоминался и обратный ритуал. Не ошибусь, если предположу, что господин… э… Цзинь Цзысюнь, да? Вечно забываю его имя. Так вот, господин Цзинь Цзысюнь наверняка обратился за помощью, и ритуал был проведен. Не так ли?       — Это ничего не дало! — Цзинь Цзысюнь истерично визжит, как никогда напоминая крикливого фазана. — Ничего! Иначе ты сейчас не был бы так спокоен, гния заживо, Вэй Усянь!       — Так может, просто виновен всё-таки не я, и заживо гниёт сейчас кто-то другой? — Вэй Усянь устало фыркает и опирается на Лань Ванцзи. Тот всё ещё стоит прямо, но Минцзюэ намётанным глазом видит, что и ему делать это с каждой мяо становится всё сложнее. — Это очень просто проверить — нужно лишь найти того, кто вас проклял, молодой господин Цзинь.       — Если бы это было так!..       Вэй Усянь приподнимает руку и говорит, обращаясь не к кому-то конкретному, а ко всем разом:       — У кого-нибудь есть чистый талисман и походный письменный прибор?       Минцзюэ ничуть не удивлен тому, что запрошенное есть у Лань Сичэня. Но Вэй Усянь качает головой:       — У кого-нибудь еще? Чтобы вас, Цзэу-цзюнь, не могли обвинить в сговоре со мной.       А вот то, что чистый талисман, походную кисть и тушечницу достает из цянькуня Цзинь Гуанъяо — удивляет.       — Меня, надеюсь, никто не посмеет обвинить, господин Вэй, — четко проговаривает он и вручает все это Вэй Усяню.       — Мы с вами почти не знакомы, молодой господин Цзинь, — пожимает плечами тот и на коленке чертит что-то, на пару мяо задумываясь, чтобы дорисовать небрежными мазками еще несколько символов. — Думаю, можно выпустить мышей. В любом случае, нужно, чтобы молодой господин Цзинь, который проклятый, конечно, взял это в руки.       — Тогда выпусти меня немедленно! — требует Цзинь Цзысюнь без колебаний.       Он, похоже, доведён до крайнего отчаяния, раз готов так безоглядно принять помощь того, кого ещё с фэнь назад винил во всех своих бедах. И Минцзюэ ждёт, что Вэй Усянь и вправду снимет защиту, но тот лишь смотрит на молодого господина Цзинь как на слабоумного.       — Молодой господин Цзинь, вам ведь было сказано: я больше не практикую тёмный путь, а защита — самовосстанавливающаяся, я не управляю ей и, соответственно, не могу снять.       Цзинь Цзысюнь осоловело моргает:       — А как тогда?.. — встряхивает головой и возмущается: — Ложь! Как бы ты тогда впустил на гору глав Лань и Цзян, если не можешь управлять защитой?!       — У них был доступ и раньше, когда еще мог. А вы, молодой господин, обошлись и своими силами, проломив защиту один раз, что мешает сделать это повторно? Тем более, господа главы могут вам помочь. Ведь чем раньше мы закончим, тем лучше?       Слышится согласный гул голосов, и по внешней границе начинают бить заклятья. Защита сдается довольно быстро — не проходит и двух кэ. Золотошкурые вываливаются из ловушки, как… да как мыши же — порскают от границы подальше, не веря, что остались живы. Минцзюэ отслеживает Су Миншаня, который торопится затеряться в толпе глав. Жестом приказывает Не Янцзы и Лю Вану следить за ним и не спускать глаз. Дальше происходит практически балаган: Цзысюнь буквально выхватывает у Вэй Усяня талисман и прикладывает его к груди, как тот говорит. Талисман загорается зловещим алым светом.       — О. Интересно. Тот, кто вас проклял, оказывается, совсем рядом, — фыркает Вэй Усянь.       — Это ты! — визжит молодой Цзинь.       — О боги всех небес… Мне что же, раздеться перед вами? — тяжело вздыхает Усянь.       Кто-то — по правде говоря, много кто, — поддерживает эту идею.       — Какое бесстыдство, — опережая Лань Ванцзи на долю мяо, а в итоге почти в унисон с ним говорит Усянь, снова вздыхает и просит: — Лань Чжань, ты не поможешь? У меня больше нет сил шевелиться.       Лань Ванцзи обводит толпу хмурым взглядом, в котором так и читается то самое озвученное «Бесстыдство!», и берётся за чужой пояс. Бережно развязывает узлы и раскрывает ткань, и Минцзюэ отворачивается от них — он вполне верит Вэй Усяню на слово, а в происходящем и вправду есть какое-то бесстыдство. Натыкается взглядом на а-Хуаня — тоже смотрящего в сторону и выглядящего сильно смущенным.       — Ага! А это что?! — вопль Цзинь Цзысюня заставляет их повернуться все же обратно.       — Лань Чжань, тебе придется срезать бинты, — спокойно говорит Вэй Усянь.       Его грудь плотно перемотана от ключиц до подреберья.       — Вэй Ин, — произносит Ванцзи.       — Цин-цзе потом перебинтует. Делай.       Ванцзи принимает от целительницы маленький нож и осторожно вспарывает белую ткань. Разводит и ее, открывая вид на широкую, хотя и заметно истощенную грудь… и длинный, все еще багровый шов, перетянутый множеством стежков. Следов от проклятия тысячи язв и сотни дыр на его груди, тем не менее, нет. Вопросы о шраме все — как и Минцзюэ — считают сейчас несвоевременными. Вэй Усянь же спрашивает у Цзинь Цзысюня:       — Убедился?       Тот понуро кивает — неоспоримые доказательства, точнее их отсутствие, подтверждают невиновность Вэй Усяня. Растерянно шепчет:       — Но кто, кто? — пока Вэнь Цин заново перевязывает Вэй Усяня.       — А ты предложи всем раздеться, — хмыкает тот. — Не мне ж одному страдать от такого бесстыдства? Кто откажется — тот и виновен.       Минцзюэ неожиданно для себя смеется, выходит вперед и распускает пояс, разводит одежду на груди:       — Побуду примером для остальных. Смотри, молодой господин Цзинь.       Цзысюнь бросает на его грудь короткий взгляд, краснея до корней волос.       — Глава Не! Я бы никогда!..       — Всем так всем. Никто из здесь присутствующих не свободен от подозрений.       Вторым — под бдительным взглядом Минцзюэ, направленным на окружающих шакалов — обнажается а-Хуань. Бледная, в жизни не видевшая солнца кожа, лишь чуть не белее прикрывающих её шелков — вот что настоящее бесстыдство, и Минцзюэ искренне возмущен тем, что это зрелище лицезрело ещё такое количество людей, кроме него, но он сам сказал, всем так всем.       После ханьфу распахивает Лань Ванцзи, и прочим действительно не остаётся ничего, кроме как последовать их примеру. Цзинь Цзысюнь уже не красный, а багровый, чуть ли не лиловый от того, что устроил, но Минцзюэ ничуть не жаль этого недоощипанного фазана. Балаган с обнажениями продолжается; посмеиваясь, ханьфу распахивает даже глава Му, крепкий девяностолетний дед, и Минцзюэ уважительно — и, хвала небесам, только мысленно, — присвистывает, разглядывая сухие мышцы закаленного бойца. Ему б в таком возрасте — да такую стать! А дальше происходит короткая потасовка в задних рядах тех, кто еще не прошел проверку, и его воины вытаскивают вперед Су Миншаня.       — Глава, он пытался сбежать, использовав талисман перемещения, — рапортует Не Янцзы.       Минцзюэ пару мяо смотрит на молча багровеющего и не перестающего извиваться в крепкой хватке его людей мужчину. Главе Су всего на год или около того больше, чем тому же Цзян Ваньиню и Лань Ванцзи, а выглядит он лет на тридцать, если не больше. Да даже Вэй Усянь, уже откровенно заваливающийся на своего шиди, теряя сознание от лихорадки, и тот выглядит лучше.       — Разденьте его, — приказывает Минцзюэ.       Следы проклятья настолько мерзки и очевидны, что больше не требуется никаких доказательств.       Вэй Усянь находит силы приподняться, опираясь на чужие руки.       — Снято ли с этого недостойного… обвинение?.. — он задыхается и кусает губы.       — С-снято! — Цзинь Цзысюнь даже не глядит на него; он смотрит на Су Миншаня, и сквозь краску стыда на его лице начинает проступать бледность и отвращение. В следующую мяо воинам Не приходится удерживать уже его: он бросается на главу Су, изрыгая поток брани, от которой даже Минцзюэ хочется заткнуть уши. Он не затыкает, конечно, как и остальные, и потому все присутствующие становятся свидетелями откровений, которые буквально источающий желание убивать Цзинь Гуаншань явно желал бы замести под коврик, а не выносить на всеобщее обозрение.       — Ты же так расстилался, ублюдок! Так подлизывался! Послал нас сюда, в ловушку, чтоб убить невиновного! За что?! Что я тебе сделал? И мои люди? — Цзысюнь орет и плюется слюной, но Минцзюэ наметанным взглядом видит — косит глазом, будто отслеживает реакцию. Плевать ему на чужую невиновность, а вот игра на публику — это то, что в Цзиньлин Тай впитывают с молоком матери.       — Племянник! Раз уж ты нашёл виновного в твоей беде, то не стоит опускаться до уровня базарной торговки, бранящей соседку. Этого человека ждёт суд, а до тех пор его место — в казематах Цзиньлин Тай! — Цзинь Гуаншань явно не желает продолжать этот разговор, и кивает своим людям.       Минцзюэ это не устраивает — что попадает в руки Цзинь Гуаншаня, то из них уже не уходит, а у Минцзюэ и у самого есть несколько вопросов к этому черепашьему сыну…       — Раз уж его поймали мои люди — дожидаться суда Су Миншань будет в Буцзинши. Или глава Цзинь сомневается в моей беспристрастности и способности не дать пленнику сбежать?       Вообще-то это камень в огород самого Цзинь Гуаншаня, сомнений в пристрастности которого нет точно, потому что Минцзюэ не сомневается: если бы сегодняшний штурм увенчался успехом, даже если бы это стоило жизни его племяннику — сожаление в душе этого человека и не шевельнулось бы. Камень глава Цзинь, впрочем, игнорирует, и улыбается своей сладкой — хотя и изрядно натянутой — улыбкой.       — У меня нет ни малейших сомнений в способности главы Не сберечь пленника до суда, но так как от этого человека зависит жизнь моего племянника, то я не могу позволить, чтобы он находился где-то, где мы не сможем предпринять меры для спасения жизни Цзысюня, если они понадобятся до суда…       Минцзюэ надоедает. Он и так слишком долго уже терпел этот балаган, и ещё и спорить с Цзинь Гуаншанем за какого-то вшивого пса у него совершенно нет настроения. И гуй с ними, с вопросами — вряд ли Су Миншань знал что-то действительно ценное, а не только то, что ему позволили узнать, чтобы легче было его использовать…       Пока Минцзюэ вытирает Бася, вокруг стоит тишина. Цзинь Цзысюнь заглядывает в растрепанный ворот своего ханьфу и медленно светлеет лицом:       — Дыры… Они уменьшаются! — и, торопливо поправив одежды, низко кланяется Минцзюэ: — Благодарность этого Цзинь не имеет границ, глава Не!       — Итак, позволено ли будет мне, наконец, увести своего адепта? — ядовито звучит голос Цзян Ваньиня.       Вэй Усянь, снова плотно укутанный в одеяло, уже на его руках, он тихо стонет и вздрагивает. Сичэнь поддерживает белого, как рисовая мука, Ванцзи, которому нехорошо лишь чуть менее явно. Взгляд Вэнь Цин тревожно мечется с одного на другого, она нервно заламывает пальцы, но молчит, стараясь не обращать на себя внимание. Хотя это бесконечно трудно сделать, учитывая то, что эта упрямая девка так и ходит в клановых тряпках.       — Пускай Вэй Усянь и не виновен в проклятии молодого господина Цзинь, но у него есть перед орденом Ланьлин Цзинь и старый долг! Он всё ещё не объяснился, почему устроил бойню на тропе Цюнци! — выкрикивает откуда-то из толпы до зубовного скрежета знакомый голос главы Яо.       — Объяснился. Главы Не и Лань, как уже было сказано, бывали на Луаньцзан и раньше, и этот вопрос задавали — и получили на него исчерпывающий ответ. Они вполне могут передать этот ответ всем любопытствующим.       После этих слов глава Цзян подзывает своих людей. Вэнь Цин берёт на меч один из адептов, Ванцзи а-Хуань передаёт другому — и они за фэнь, пока никто и опомниться не успел, взлетают.       Минцзюэ ничего не остаётся, кроме как смотреть в его удаляющуюся спину и завидовать — у него нет даже такого сомнительного повода, как больной брат на руках, чтобы сбежать. Обнадёживает лишь то, что а-Хуань не бросил его одного, отправившись с братом — и потому роль Минцзюэ сводится к тому, чтобы не давать главам слишком уж наседать на Сичэня. Но Цзян Ваньиню он этот побег ещё припомнит!       Вместе с Сичэнем они отбивают атаку: возлюбленный четко, с неизменной благожелательной улыбкой, рассказывает версию Вэй Усяня, Минцзюэ подтверждает.       — И вы ему верите?! — возмущенно трясет бороденкой глава Яо.       — До сих пор, — в голосе А-Хуаня внезапно прорезается изрядно политая ядом сталь, — все слова молодого господина Вэй находили свое подтверждение, в отличие от слов тех, кто так жаждал его опорочить. Отчего же этим главам не верить ему? Я хорошо знаком с этим молодым человеком со времени его обучения в Гусу Лань. На полях сражений мы так же не единожды пересекались, и он прикрывал спины моим воинам, бросая в бой вражеские трупы. Я знаю, чего молодому господину Вэй стоил отказ от неправедного пути. И я уверен в том, что на тропе Цюнци были наказаны истинные виновные. Так же я видел тех людей, что были уведены господином Вэй оттуда, и готов присягнуть, что среди них не было преступников, не было ни одного воина или сильного заклинателя, способного держать в руке меч. Эти люди не запятнали себя кровью в прошедшей войне. Они невиновны.       Вопросы иссякают: даже самые занудные и злокозненные не могут задавать одни и те же вопросы по третьему разу — и не выглядеть при этом идиотами. У Минцзюэ гудит голова от всего, произошедшего за день, и он даже представить боится, каково а-Хуаню — ему, кроме прочего, ещё и трепаться сегодня за троих пришлось.       Главы потихоньку исчезают с горы, кто получив ответы на свои вопросы, а кто просто насладившись зрелищем. Цзинь Гуаншань со своими людьми ушёл ещё раньше, под предлогом того, что провожал племянника домой. Сейчас они уже должны приближаться к Цзиньлин Тай, где их ждут горячая вода и мягкие постели...       Минцзюэ с тоской думает, что до Буцзинши, равно как и до Юньшэна отсюда лететь в лучшем случае половину ночи. А в Илине не самый лучший постоялый двор. Тем не менее и он, и А-Хуань отправляют своих людей вперед, снять комнаты и заказать бочки для купания. Отчего-то идти следом оба не торопятся, тишина, что наступает с уходом последних людей от Луаньцзан, кажется необычайно умиротворяющей, разбавленная только завываниями ветра в камнях и шелестом трав.       — А-Шу, — голос возлюбленного не прерывает ее, а оттеняет, вплетаясь в эти звуки. — А-Шу, я не хочу идти в город.       Минцзюэ тоже не хочет — он сейчас вообще не хочет видеть людей, а в городе это невозможно. На постоялом дворе — тем более, и там будут не просто люди, а те из глав, кому, как и им с А-Хуанем, слишком далеко до дому. И их Минцзюэ не хочет видеть втройне.       — Предлагаешь заночевать в чистом поле? — Минцзюэ рассматривает эту возможность почти серьезно, он в конце концов не неженка из Ланьлин Цзинь, чтоб отсутствие перины могло серьезно испортить ему сон. Но Хуань опровергает его предложение:       — Зачем же? У нас в распоряжении есть целая вполне обжитая пещера.       Минцзюэ смотрит на усмехающегося возлюбленного и понимает: в этом чистом озере прячутся те еще гули. Только А-Хуань мог предложить взять — и отправиться в логово бывшего темного заклинателя, чтобы там переночевать.       — Думаешь, у нас все еще есть туда доступ?       — Не попробуем — не узнаем. Идем, А-Шу? — ему протягивают руку, и не обхватить эту изящную, но чудовищно сильную — он знает! — ладонь, не поднять ее к губам, целуя кончики пальцев, немного жестковатые от постоянных упражнений на сяо — выше его сил.       — С тобой — куда угодно, сердце мое.              Тропа открывается перед ними. Доступ в самом деле есть — и они идут через мертвый лес, по узкой дорожке, едва-едва подсвеченной фонариками с почти выдохшимися талисманами света.       Пещера Фу-Мо на изумление не ощущается больше вместилищем темной ци. Скорей уж, наоборот, здесь дышится легко, а голова проясняется, словно что-то снимает с висков сдавливающий их обруч. На том самом алтаре, что служил Вэй Усяню постелью, сейчас лежат не полуистлевшие тряпки, а вполне себе нормальная циновка, накрытая несколькими одеялами, и три подушки-валика, сложенные так, чтобы не отсыреть от каменной стены. Словно это место осталось ждать того, кому понадобится убежище, хотя, по факту, пройти сюда смогут всего несколько человек, если не взломать защиту. Но им с А-Хуанем эта аккуратность на руку — им есть, где переночевать. Они в молчаливом согласии устраиваются на ночь, даже не поднимая вопрос о том, как они собираются расположиться на одной постели. Минцзюэ лишь немного колеблется, прежде чем развязать пояс, но А-Хуань скидывает свои одежды с такой уверенностью, что Минцзюэ не остаётся ничего другого, кроме как последовать за ним.       Смотреть на то, как А-Хуань разоблачается второй раз за день, и ничего не делать, при том, что утром самолично заплетал ему косы — это немного слишком для Минцзюэ, так что он спешно отбрасывает собственные одежды в сторону — и подходит ближе к жениху, цепляет пальцами косы, зарываясь ладонью в волосы. Хуань на этот жест лишь откидывает голову и улыбается. Минцзюэ сдается окончательно, накрывая его губы жадно и собственнически. Здесь им никто не помешает. Здесь никого нет. Почему-то в сердце медово тает уверенность в том, что здесь можно все.       А-Хуань в его руках такой послушный, такой податливый, хоть и пытается проявить инициативу, но за этими попытками абсолютно явно нет ни крупицы опыта. Минцзюэ загорается только от этого, от возможности научить возлюбленного всему, что знает и умеет сам. Подталкивает к алтарю-постели, и А-Хуань на нем смотрится, как истинное божество, сошедшее в этот мир. Единственный смутно мерцающий фонарик почти не дает света, но и без этого белоснежное тело в темноте сияет, словно луна, и больше Минцзюэ никакой свет не нужен. Он опускается на колени, ловит и целует тонкие кисти, делая то, о чем мог только мечтать во сне раньше: касается пальцев языком, забирает их в рот, слышит тихий прерывистый вздох. Эта ласка — только намек на то, что он намерен сделать, но А-Хуань всегда ловил намеки на лету.       Сейчас — тоже. Хуань пораженно ахает и краснеет — он явно не предполагал такого развития событий, но не пытается отстраниться, когда Минцзюэ переходит от рук ниже. Лишь умоляюще шепчет:       — А-Шу, А-Шу, свет мой, позволь когда-нибудь сделать это и для тебя, ах, А-Шу, я долго не вынесу!       Минцзюэ и не считает, что нужно долго: у них впереди вся ночь и позади — долгие годы сдержанности, и все, кто желает от них вести себя пристойно и утром подняться с рассветом — могут подождать. Где-нибудь за барьерами Луаньцзан, в компании гуев. Так что Минцзюэ лишь плотнее переплетает пальцы с пальцами возлюбленного и продолжает своё дело. Не то, чтобы у него самого было достаточно опыта в подобном, но он очень старательный. А Хуаню, наверняка замученному этими их ланьскими правилами, не нужно много, чтобы взойти на сияющий пик. Минцзюэ только усилием воли удается не подавиться и сглотнуть горьковато-пресный, как эта их ужасная похлебка, эликсир ян. От сравнения ему становится смешно, он отстраняется и поднимает голову, говорит:       — Будто в Юньшэне на обеде побывал.       — А-Шу! — почти кричит А-Хуань, закрывая лицо ладонью, на его щеках полыхает алыми маками румянец, и он так красив в это мгновение, что Минцзюэ не может перестать смотреть, сожалея, что не умеет рисовать так же, как брат.       — А-Хуань, — мурлычет он, целуя попавшееся под губы колено, слегка прикусывает кожу на сильной, красивой лодыжке, устраивая ногу Хуаня у себя на плече. Путешествует губами сперва до щиколотки, потом обратно и дальше, оставляя на внутренней стороне бедра возлюбленного четкий след поцелуя. И еще, чуть ближе, еще. Краем глаза он видит, как дрожащие пальцы комкают край циновки и цепляются за одеяло. Видит, что нефритовый змей, только что поделившийся с ним лунным эликсиром бессмертия, даже не думает засыпать в гнезде. Зарывается пальцами в короткие жесткие кудряшки, ерошит их, намеренно не трогая этого змея.       Хуань запускает руки в его волосы и слегка тянет за косы, гладит лицо и плечи и улыбается — беспомощно, светло и мечтательно, и как эта улыбка отличается от той, что видят на его лице все! Смотрит с поволокой и краснеет сильнее:       — А-Шу. Скажи, что мне делать?       Мысли в голове Минцзюэ путаются, хочется всего и сразу: поставить Хуаня на колени — и самому встать на них, поцеловать налившиеся цветом губы и почувствовать их на чешуе своего дракона, самому коснуться губами так же налившейся цветом хризантемы под змеиным гнездом… Минцзюэ напоминает себе, что у них теперь есть время, и выбирает последнее.       — Встань на колени и локти.       Минцзюэ не может поверить, что это его голос так хрипит, но это так. А-Хуань застенчиво опускает ресницы и исполняет — так, что желанный бутон теперь прямо перед лицом Минцзюэ. Он жадно ведёт носом, вчуиваясь в запах, и ощущает себя диким зверем, с которым его частенько сравнивают. А-Хуань вздрагивает и как-то беспомощно стонет от первого же прикосновения. Минцзюэ такого не делал ни с кем, и с ним так никто не делал, и он просто не знает, какие ощущения от подобных ласк, но если верить весенним сборникам брата… О, если им верить и действовать так, как было расписано в той абсолютно, безумно непристойной книжице… Он действует, стараясь быть одновременно и нежнее, и достаточно напористым — там было сказано, что именно так нужно. А-Хуань буквально падает грудью на постель, словно его восхитительно сильные руки перестали держать, и громко, бесстыдно, протяжно стонет, выгибая спину и подставляясь так явно, что у Минцзюэ темнеет перед глазами.       Впрочем, ему сейчас не особенно сильно нужны глаза. Он продолжает вылизывать, всем своим существом впитывая стоны, дрожь тела, аромат кожи, её нежность под ладонями. В какой-то момент, когда стоны начинают казаться Минцзюэ особенно пронзительными, он добавляет пальцы, раскрывает ими нежный бутон, поглаживает изнутри так, как не достаёт языком — и а-Хуань почти рыдает… Минцзюэ успевает испугаться, что всё-таки сделал что-то не так и это было слишком, но Хуань на выдохе стонет:       — Ещё! — и Минцзюэ отбрасывает остатки стыда и осторожности.       Он знает — второй раз возлюбленный сможет продержаться дольше. Но не уверен в том, что сам сумеет, и потому старается подготовить Хуаня хорошо, но не слишком затягивая процесс. Однажды его научили тому, как обмануть свое тело и вызвать обильную слюну, даже если горло пересохло от жажды. Он пользуется этим трюком сейчас, потому что кроме слюны у них нет ничего, а боль и без того будет — она неизбежна для того, кто невинен, как бы ты ни готовился. Он раскрывает А-Хуаня, добиваясь того, что в нем свободно движутся уже не два, не три — четыре пальца. Добиваясь криков и мольбы, срывающейся на хрип. Стискивает ладонью крепкую, как слегка недозревший персик, ягодицу, нажимает свободной ладонью на поясницу, заставляя прогнуть спину.       — Кричи для меня, А-Хуань, — собственный голос — рык распаленного зверя.       И Хуань кричит. Протяжно стонет, когда он одним плавным движением снимает печать с медных врат; издаёт короткий захлебывающийся вздох, когда Минцзюэ делает первое движение назад — и снова вперёд; звонко вскрикивает на каждое его движение, а Минцзюэ движется всё быстрее… И Хуань кричит, кричит так, что это превращается в ушах Минцзюэ в лучшую музыку, которую он когда-либо слышал — когда Минцзюэ чувствует, что скоро достигнет вершины, и опускает руку под живот возлюбленного, нащупывает и прижимает к этому нежному животу ладонью истекающий соками стебель. Сияющего пика они достигают почти одновременно: Минцзюэ все же приводит к нему сперва возлюбленного — и сам срывается с вершины, чувствуя, как жадно сжимает его тело Хуаня. На постель они валятся вместе, и он, прижимая к себе еще вздрагивающего от пережитого А-Хуаня, зарывается лицом в его затылок, целует выступающую косточку позвонка, лижет соленую от испарины кожу.       Ему не потребуется много времени, чтобы восстановить силы, но он собирается дать любимому его столько, сколько нужно. А после — продолжить. Осенняя ночь долгая. Вместе им не холодно — и он намерен не позволить холоду коснуться А-Хуаня ни на единую мяо.       — Люблю тебя, — хрипло шепчет он в горячее ухо, втягивает в рот нежную мочку и думает, как пойдут возлюбленному фамильные серебряные украшения.       — Люблю тебя... — звучит эхом, Хуань прижимается к нему ещё плотнее, хотя куда уж больше, они и так — единое целое, до сих пор — и Минцзюэ хочет провести так, в объятиях любимого, ближайшую вечность… Или хотя бы всю эту ночь — до рассвета.