Заложник

      Яо потерял ушамао.       Он сидит у двери, привалившись к ней спиной, и смеется, смеется, смеется, пока не начинают болеть мышцы живота и меж ребрами, а в голове не проясняется.       Потеря ушамао, если сказать честно, просто стала той соломинкой, что сломала хребет верблюду его стойкости. Потому что все началось совсем не вчера и даже не год назад, все это началось, когда…       Когда умерла мама. Ему было всего четырнадцать, и Сы-Сы с трудом удалось вывести его из ивового дома, потому что хозяйка уже назначила торги за его девственность. Он брыкался, как ненормальный, но его связали и бросили в той же комнате, где еще сяоши назад лежало тело матушки. Сы-Сы отдала все свои сбережения, чтобы подкупить охранника. Отдала, по сути, единственный шанс стать свободной.       Тогда была его первая потеря. Наверное, самая болезненная и значимая на протяжении последних четырех лет. Потому что вторая такая же случилась буквально вчера, и он снова, как и тогда, не может, не имеет права даже оплакать ее.       Он снова остался один. Идя в Ланьлин тогда, в первый раз — после смерти матери, он надеялся, что найдёт здесь семью. Потрясающая наивность, Яо безумно хочется схватить себя-четырнадцатилетнего за плечи и хорошенько наорать; но что было — того не изменишь.       Что ему действительно стоило — это остановиться тогда. Выбросить… отца из головы навсегда, не вспоминать о своём происхождении, когда подобрал заклинателя в белых одеждах, и самого заклинателя тоже — выбросить из головы в тот же миг, когда он переступил порог тогдашнего пристанища Яо и закрыл за собой дверь, уходя. Тогда, возможно, Яо уже был бы управляющим при каком-нибудь лавочнике, женихом его некрасивой, но удобной дочери — уважаемым в своём кругу человеком.       Представленная картина ничуть не лучше того, что у него есть сейчас. Яо слишком хорошо знает, насколько обманчива подобная благостность — равно так же, как и внешний лоск бытия заклинателей. Только если заклинателю завистник подсыпал в пищу шэнь — у него есть ещё шанс спастись, а у обычного лавочника — нет.       Нет, Яо не жалеет о том, что ухватил шанс за хвост и стал заклинателем. Только вот стал он им не благодаря «родному» ордену, а благодаря Цинхе Не. Цинхе Не, в котором его многие недолюбливали — но зато в лицо узнавали все. И тем более его узнавал глава, чьим личным помощником он был! Окровавленного и грязного, на грани искажения ци — но всё равно узнавал.       Мысли о главе Не отдаются фантомной болью в груди. Не так, как мысли о главе Лань — о нём в груди болит постоянно, с того самого мяо, как Яо впервые солгал ему, к этой боли Яо привык. Но теперь глава Не, дагэ — это не просто дагэ, это часть жизни эргэ, и…       Думать об этом слишком больно, и мысли сами собой переходят на другое. То, от чего не менее больно, но что получается хотя бы ненавидеть.       Яо был готов стерпеть то, что признали его нехотя и лишь тогда, когда он начал представлять из себя хоть что-то. Он уже не четырнадцатилетний мальчик, он понимает, сколь неудобно отцу его присутствие в семье. Он был готов простить своё положение — которое, строго говоря, было ниже, чем при главе Не. Не личный помощник главы, а скорее мальчик на побегушках для тех дел, что не поручишь кому-то более представительному — и менее доверенному.       То, что отец, взглянув ему в лицо, в первые мяо не узнает, и поймёт, кто перед ним, только после того как оглянется по сторонам и, не найдя взглядом приметной ушамао, сопоставит остальные приметы... Вот это он принять не готов. Он не готов принять то, что Цзинь Гуаншань не просто зол на глав Лань, Не и Цзян, а желает их уничтожить. Он не готов принять то, что в этих планах на уничтожение будет играть, можно сказать, главную роль. Но способ конечно был отдан ему на откуп. То есть, по сути, глава Цзинь просто приказал ему взять — и убить трех глав Великих орденов и двух заведомо сильнейших адептов.       Яо закрывает лицо руками.       Наградой ему должно стать разрешение на брак. Не сам брак, нет. Только разрешение жениться вообще. Словно он — один из псов, которыми славится Цзиньлин Тай. И псари решают, достоин ли он, молодой, ничем не примечательный кобелек права на вязку, или лучше вовсе кастрировать, чтоб породу не портил.       — Что мне делать? Мама, что мне теперь делать?       Мертвые не отвечают, он не настолько искусен в игре на цине, чтобы сыграть «Расспрос» только ради того, чтобы задать душе матери этот бесполезный вопрос. Но почему-то от того, что он выхрипел, выхаркал его из себя вместе с дурной кровью, становится легче. Хотя ответа все равно нет, и Яо ведет взглядом по своим покоям, спрашивая уже самого себя:       — Что мне делать?       Взгляд натыкается на две вещи, что так органично дополняют друг друга. Первая — это скромный, но очень красивый набор кистей — у них рукояти из камня, что добывается только в Цинхэ, серо-туманный, с переливами настоящей радуги в глубине, стоит подставить солнечным лучам. Кисти именно такие, как он любит. Он мог бы решить, что этот подарок выбирал Хуайсан, но нет, он знает, что кисти были сделаны на заказ. Он знает это, потому что на рукояти каждой кисти есть небольшая выемка, в которой с легкостью устраивается немного искривленный после давнего перелома палец. Хуайсан не знал и не знает об этой его особенности. О ней знал только дагэ.       Вторая — это курильница для благовоний в виде бутона лотоса. Она вырезана из бело-серо-лилового камня, совсем не дорогого и ценности не представляющего. Просто этот камень… Из него сложены невысокие горы вокруг Юньпина, и обломок такого камня лежит на могиле матушки. Это подарок эргэ, как и регулярно присылаемые благовония с горьким и сладковатым ароматом, что так ему понравились однажды… Ими пахло от одежды заклинателя в белом, которого Мэн Яо, помощник переписчика, привел в свою убогую лачугу, скрывая от вэньского патруля.       Накатывает волной желание небывалого: обратиться за помощью к людям, которым он, вроде бы, дорог… Ведь не могут они, честные и справедливые до того, что не знай Яо их лично — подумал бы, что ему рассказывают о легендарных героях, а не о живых людях — делать такие подарки тому, кого не ценят?       Миг слабости длится именно что миг — эти «честные и справедливые» обманывали его, скрывались, словно от приносящего несчастья. Более того, Яо не слепой, и пусть эргэ ему ещё верит, хотя только боги знают, сколько Яо успел ему наврать, но звериное чутьё дагэ не позволяет ему больше поворачиваться к Яо спиной.       Не говоря уже о том, что Яо сейчас жив лишь потому, что у дагэ в кои-то веки вовремя кончилось терпение. Яо не тешит себя иллюзиями: сколь бы ни был Су Миншань ему предан, а развязать ему язык было бы делом недолгим. Он выболтал бы о роли Яо в штурме Луаньцзан всё, и пускай Яо старался оставить как можно меньше следов, эргэ хватило бы того, что он был вдохновителем нападения на его брата. Яо не обольщается — сколько бы эргэ ни называл его саньди, родной брат всегда будет ему дороже.       Хватит обманываться. Яо один против всего мира, союзников не было и не будет — как бы ему ни хотелось обратного.       Яо медленно поднимается, держась за бок: он болит не только от смеха, но и от очередного тычка удивительно тяжелым, наверное, с металлическими вставками, веером старшей госпожи Цзинь. Иногда ему кажется, что, будь ее воля, она бы давно порубила его на мелкие кусочки и удобрила пионы в личном саду.       Стоит утвердиться на ногах, в дверь стучат. Яо бросает взгляд на благовонные часы: от рассчитанной на сутки палочки почти ничего не осталось, значит, уже закончилась вторая стража. В это время к нему обычно никто не ломится. Тем более сейчас, когда гнев главы разогнал всех обитателей основных павильонов Цзиньлин Тай по норам, как трусливых крыс разгоняет кошачий вой. Он открывает дверь, поджимает губы:       — Что ты хотел, А-Юй? Уже поздно, тебе стоит отправиться в постель.       Мо Сюаньюй — еще одна головная боль Яо — кокетливо улыбается и щурит подведенные алым глаза:       — Этот глупый брат услышал, что глава вернулся откуда-то не в духе, подумал: ты снова будешь уставшим.       Горечь подкатывает к горлу, хочется по-простецки перегнуться через оконный узор и выблевать желчь, а вместе с нею и отвращение в заросли проклятых пионов. Яо не испытывает его по отношению к дагэ и эргэ, спокойно — относительно, конечно, — смотрит на собственные чувства, направленные к этим двоим. Но откровенное желание мальчишки Мо влезть в его постель настолько претит, что хочется избить его, но первым делом макнуть в ближайший фонтан и отмыть с его лица белила и краски. А уже после — выпороть. Отхлестать по мягкой детской заднице, чтоб не мог сидеть как минимум неделю. Поганцу Мо пятнадцать, а он уже не невинен и развращен, как худшие «сорванные цветы». И — что безумно бесит Яо — наслаждается этим. Гаденыш пристал к нему с того самого дня, как Яо, исполняя приказ главы Цзинь, забрал его из родной деревеньки и привез в Ланьлин. Яо же с того дня приходится присматривать за Мо Сюаньюем и отваживать от него тех, кто юному развратнику не по… зубам.       Сейчас у Яо нет ни сил, ни настроения разбираться с этим. Ему сегодня и так противны все вокруг, и сам Яо — в том числе, и если он сейчас вынужден будет общаться с… со своим младшим братом… — он точно совершит что-то, о чём после пожалеет. Так что Яо даже не утруждает себя изображать хоть какую-то приязнь:       — Ты прав, Сюаньюй. Я устал и намерен лечь спать. Если у тебя ничего срочного — советую тебе вернуться в собственные покои и тоже лечь. Отец действительно не в духе, он может быть недоволен, если узнает, что ты снова бездельничаешь.       — Но я не бездельничал, — мальчишка трется головой о его плечо, как ластящийся кот. — И я сделал все, что мне было приказано. А-Яо, впусти меня, я же вижу, что тебе нужна помощь. Слуги болтали, старшая госпожа Цзинь снова на тебя подняла руку, и я захватил ту мазь. Ну, ты помнишь.       Яо морщится: мазь, залечивающую синяки и мелкие повреждения, посоветовал гаденышу он сам. И, как водится, у портного нет ханьфу — его собственные запасы давно уже истощились, а пополнить все некогда. Да, ему бы не помешала эта мазь. Но если он впустит Сюаньюя… Это как впустить волка в дом.       Яо раздумывает недолго: Сюаньюй касается ладонью его запястья. Очень знакомым жестом — так иногда касался его эргэ, но у него это был невинный жест поддержки, а Сюаньюй вкладывает в него совсем иные чувства. Яо с трудом давит в себе желание передернуться и отступить — нельзя показывать слабость. И что-то, что может быть воспринято как приглашение — тоже. Собирается с силами и лжёт:       — Спасибо, Сюаньюй, в этом нет нужды. Не случилось ничего серьёзного, и у меня самого есть мазь. Иди спать.       Его спасает только то, что мальчишка пока еще побаивается гнева главы Цзинь и не рискует нарываться. Но долго ли это будет? Цзинь Гуаншань по непонятным Яо причинам намного лояльнее к младшему признанному бастарду, чем к старшему. О боги, да даже старшая госпожа Цзинь лояльнее к гаденышу! Она еще ни разу не ударила его, не позволила себе высказаться о его матери. Яо понятия не имеет, по какой причине. И у него, честно сказать, нет времени на расследование. Хотя обида огромным шипастым плодом каштана застревает в его горле каждый раз, когда он видит различия.       Яо запирает дверь и доходит до постели. Нужно снять одежды — официальное пао с золотым пионом на груди у него только одно, и какое счастье, что этот безумный день закончился без драки и кровопролития — Су Шэ не в счет. Если бы он запачкал или порвал одежду, у него не было бы в чем идти завтра. Точнее, у него есть шеньи, есть чжунъи, шаны и ку, и все остальное. Но это проклятое пао, которое вообще-то должно было быть знаком отличия, а по факту его все равно отличали по ушамао…       Яо снова смеется, потом горько и тихо рыдает, вжимаясь лицом в подушку до удушья, а потом засыпает, обессиленный и почти больной от переживаний.              Весь следующий день Яо что-то делает, но сам не понимает, что. Пытается минимизировать потери, наверное? Но получается не очень, Яо знает за собой слабость в импровизации — каждый раз, когда он импровизировал, это заканчивалось плохо. Избиением отрядом Вэнь, мечом в живот и уходом на сторону противника… Сейчас приходится именно импровизировать, потому что всё пошло так далеко от плана, как только могло, и ни времени, ни возможности составить новый план у него нет.       Репутация Цзинь Гуаншаня и всего ордена Ланьлин Цзинь пострадала — в очередной раз, и в очередной раз Яо приходится договариваться, убеждать и подкупать, чтобы это не имело далеко идущих последствий. Его изумляет уверенность отца в том, что что бы он ни натворил — ему всё сойдёт с рук, потому что как никто другой знает: терпение людей не безгранично. Вэнь Жохань тоже считал, что может творить всё, что захочет.       Орден Молин Су выбыл из игры, не успев толком в неё вступить, а Яо на него рассчитывал. И теперь должен что-то делать с его адептами и своими планами, чтобы первые — не принесли проблем, а вторые… Вторые уже сорвались, поэтому так же — не принесли проблем.       Цзинь Цзысюнь, сколь бы ни был глуп, всё же умнее Сюаньюя. Разбирается в жизни Цзиньлин Тай точно лучше — и гуй знает, что он в облегчении избавления от проклятия способен наплести главе Цзинь. Его тоже стоит осторожно, через третьих лиц, убедить в своей непричастности.       Недовольство главы и госпожи — само собой. Они оба сегодня в гневе на него, и не важно: «мозолит он им глаза», находясь поблизости, чтобы не раздражать ожиданием и исполнить любое пожелание как только услышит, или «делся непонятно куда», чтобы заняться делами и не мозолить глаза...       К вечеру Яо полон глухой усталости и злости, и только последняя не даёт ему свалиться с ног. Дела… Дел ещё много, этот круговорот бесконечен, но Яо недостаточно сильный заклинатель, чтобы обходиться без сна и еды. И если спал он вчера, то ел он в последний раз… Позавчера вечером? Ему нужно поесть, и Яо уходит в город, оставив знаки отличия, проклятое пао и запасную ушамао в своих покоях. С собой у него лишь яшмовый пропуск, но и тот спрятан поглубже в рукав обычного ханьфу.       И — нет, то, что ханьфу серое с зеленой отделкой — это вовсе не дань памяти его службе…       Кого он пытается обмануть? Яо прекрасно знает в глубине своей мерзкой, низкой душонки, что это именно так. Что надевая это ханьфу, он словно бы переносится на годы назад, в то время, когда был почти счастлив, но не умел ценить этого. Яо украдкой касается пряжки простенького кожаного гэдая: на ней «зверь Цинхэ», правда, скорее стилизованный, чем похожий на гербовое изображение Цинхэ Не, но это тоже подарок. На сей раз — от Хуайсана. Яо только не знает, к чему его юный друг сказал, что Яо стоит носить эту пряжку тогда, когда ему отчаянно будет нужна компания, чтобы выпить. Компания Яо не нужна, он желает просто поесть — желательно поплотнее, потому что ужин ему не светит, как и завтрак.       О том, что он недооценил маленького хитреца Хуайсана, Яо думает, роняя палочки из рук, когда в считанных шагах от его уютного закутка раздается громыхание голоса дагэ.       — Мэн… Гуй тебя побери, Цзинь Гуанъяо! Тебя что, в Цзиньлин Тай не кормят, что ты забился в эту дыру?       Глава Не приближается стремительно, как никто обычно не ожидает от этого человека, но Яо помнит, насколько он, если это нужно, быстр. И не удивлён, когда через мяо тот уже сидит напротив, с недоумением разглядывая и самого Яо, и его нехитрую трапезу — не пир в Цзиньлин Тай, изысканных закусок от этого заведения ждать не стоит.       Яо медлит с ответом, сглатывая уже привычный ком обиды, потом улыбается:       — Ты не поверишь, дагэ, но да, меня не кормят.       Не Минцзюэ все равно не поверит. Он ведь уверен, что Яо теперь купается в роскоши, спит, ест и опорожняется в золоте. Проклятье, да Яо сам его старался в этом уверить — очень уж было обидно осознать, что он потерял, уйдя со службы в Буцзинши. Кой гуй дернул его тогда заговорить с Лань Сичэнем об этой истинно идиотской, да еще и чужой мечте — произвести впечатление на отца и добиться его расположения! Это ведь не его мечта была, а мамина…       Глава Не, как и ожидалось, смотрит с недоверием. У Яо нет времени ждать, пока тот придумает, что сказать, и он желает успеть съесть хоть что-то, пока глава Не не вспомнил, зачем искал его, и не испортил ему и так невеликий аппетит. А в том, что испортит, Яо не сомневается — чем дальше, тем более неприятные поводы для своих визитов выбирает дагэ. Совершенно не желая слышать, что Яо не может влиять на решения главы Цзинь, что бы глава Не там себе ни воображал!       Так что Яо поднимает палочки и начинает есть. Если дагэ пожелает присоединиться — он вполне способен заказать себе что-то самостоятельно, Яо не собирается тратить время и обхаживать его, словно стеснительную девицу. Но время идет, Яо ест, а Не Минцзюэ сидит и бесстыдно пялится на него, так что кусок встает поперек горла. Яо держит себя в руках, но он как никто иной знает: предел близок. И хорошо бы ему не сорваться снова в позорную истерику, когда этот предел будет перейден. Взгляд дагэ красноречивее слов, он обегает ханьфу, замечает тусклый блеск пряжки, хмыкает, разглядывая тонкую косицу, обвивающую собранные в хвост простой серой лентой волосы.       — Да что?! — терпение Яо лопается, палочки летят на стол, сам он с яростью смотрит в соколиные глаза напротив.       — Сичэнь был прав, ты обиделся на нас, — спокойно говорит дагэ. — Я пришел за тобой. Можешь скинуть на кого-то все свои срочные дела дня на три?       Яо судорожно вспоминает, как проверить человека на морок, одержимость и проклятия, подчиняющие волю. Потому что вот это — не дагэ.       Он, видимо, слишком долго молчит, потому что Не Минцзюэ торопит его:       — Ну, так можешь? — и Яо уже готов к тому, что он взорвётся гневом из-за ожидания, но дагэ всё ещё смотрит спокойно, словно и торопил-то Яо для порядка, а сам готов ждать ещё...       От удивления Яо отвечает честно:       — Всё срочное я уже сделал. — иначе он бы не сидел здесь. А остальное… Остальное терпело, пока его не сгрузили на Яо — а значит, и дальше потерпит.       — Доешь или до Буцзинши потерпишь? — уголок рта Не Минцзюэ ползет чуть вверх, когда он говорит: — Обещаю оленину на костре.       Яо не представляет, на кой дагэ понадобилось тащить его в Буцзинши, но он самый приятный собеседник Яо за последние два дня, а Цзиньлин Тай остопаскудела Яо настолько, что он готов сейчас сбежать из неё не то что в Буцзинши, а в Дунъин — пока не сделал ещё чего-то, о чём будет жалеть после. А оленина на костре дагэ удаётся просто дивно… Яо смотрит на стремительно теряющую привлекательность тарелку — ее содержимое уже всё остыло, да и изначально не деликатесы были, — и решительно кивает.