Заложник

      Цзысюань восхищается своей невестой, а теперь — женой.       Он прошел долгий путь, чтобы принять себя, свои чувства, научиться их выражать — и все равно ведь не умеет. Но он очень старается. Он хочет порадовать свою уже жену после их первой ночи (он не был груб, но наверняка страшно неуклюж, и это способ попросить прощения тоже), и потому тихо идет тайными переходами, теми, о которых не знают даже слуги. Да, сейчас не утро и даже не день, но у них с Яньли в покоях всего хватало, чтобы не покидать их сутки, а сейчас он хочет принести супруге свежих фруктов и чего-нибудь еще, потому что закуски, орешки и сладости — это не еда.       Он идет не особенно быстро: в этом переходе можно запнуться и подвернуть ногу, но, что еще хуже — нашуметь, а за стеной — малый приемный зал, там отец обычно… кхм… предается разврату. Мысль скрипит на зубах песком. Цзысюань ненавидит отца. Но он почтительный сын и следует традициям. Ненавидеть можно молча.       Тихий вскрик заставляет его замедлить шаг.       — Глава Цзинь, не на…       — Заткнись! Ты бесполезен!       Цзысюань осторожно приближается к фигурной прорези — с той стороны эту смотровую щель скрывает искусная резьба на стенной панели. Приникает к ней и едва не отшатывается, глядя на то, как рука его отца бьет коленопреклоненного юношу, в котором Цзысюань узнает единокровного брата Гуанъяо, по лицу, разбивая в кровь губы.       — Ты понял мое задание?       — Да, глава… — Гуанъяо зажимает рот ладонью, чтобы не накапать кровью на драгоценный шелковый ковер.       — Прочь.       Цзысюань в ярости сжимает кулаки, прислоняется затылком к холодной внешней стене. Яо — его брат, они родились в один день, пусть и от разных матерей. Он знает все слухи и сплетни, что ходят о Гуанъяо по Цзиньлин Тай. Имеющий уши не может их не знать. Большая часть настолько мерзка, что Цзысюань лично отдал пару приказов выпороть сплетников и изгнать прочь. Но это всего лишь слуги. С теми, кто носит фамилию Цзинь или особый буфан на золотом пао, он ничего не может сделать.       Когда Цзысюань видит Цзинь Гуанъяо спустя пару кэ — тот выглядит безукоризненно, и ничто не напоминает о полученном ударе, кроме чуть припухшей губы.       — Брат Яо, — говорит ему Цзысюань, немного удивляясь, потому что юноша вздрагивает и только после смотрит ему в лицо. — Брат Яо, без ушамао тебе лучше.       Яо вежливо благодарит, но смотрит будто насквозь и спешит уйти. Цзысюаню тошно: кажется, что под позолотой Цзиньлин Тай всё прогнило, и люди — глава в частности — в первую очередь. Когда Гуанъяо впервые появился здесь и был представлен отцом как его брат — Цзысюань был полон надежд. Он хорошо умел держать лицо, но, по правде говоря, вечная и откровенная вражда родителей, интриги старейшин, стремящихся урвать себе кусок, и подхалимаж сверстников не давали ему и шанса завести с кем-либо дружбу.       У него был шанс на это во времена учёбы в Гусу, но тот высокомерный самовлюблённый юнец, каким он тогда был, этот шанс даже не заметил, что уж говорить про то, чтоб использовать.       Так что, когда в Цзиньлин Тай появился Гуанъяо, Цзысюань надеялся, что у него самого наконец появится друг… Брат.       Он не появился. Появился лишь ещё один прислужник у отца, причём презираемый и гнобимый больше прочих. Естественно, что такое отношение отца отравляет и отношения Гуанъяо с остальными обитателями Цзиньлин Тай, в том числе — точнее даже, в первую очередь — с самим Цзысюанем. Который старается, конечно старается хоть как-то всё наладить, но совсем не новость, насколько он неуклюж в чувствах и проявлении заботы. А-Ли может подтвердить.       Его жена здесь, похоже, единственный человек, который не жаждет облить собеседника ядом, даже если разговора-то и не было, и Цзысюань стремится вернуться к ней.       Яньли по первому же взгляду понимает, что с ним что-то случилось. И она умеет спрашивать, как никто другой, так что Цзысюаню хоть и ужасно стыдно за то, что не может ничего сделать, но не стыдно рассказать и попросить совета. Яньли, его любимая Яньли воистину мудра, намного мудрее даже его матери.       — Мне кажется, нам нужно поговорить с твоим братом, — говорит она. — Ему нужно знать, что даже в этой золоченой норе гуля у него есть, к кому прийти, если случится беда.       Цзысюань обещает ей, что приведет Яо в ту беседку, что он своими руками построил над лотосовым прудом. Но на следующий день Гуанъяо, вот только что вроде бы мелькавший на краю зрения — в новой ушамао и с таким озабоченным видом, что неловко подходить и мешать, — пропадает. Цзысюань расспрашивает слуг, выясняет, что молодой господин Цзинь Гуанъяо вышел в город, решает подождать.       Ожидание затягивается на три дня и четыре ночи. Точнее, всего на одну ночь, после чего Цзысюань поднимает на ноги верных лично ему людей — тех, с кем воевал в одном отряде. Ланьлин прочесывают от порта до трущоб, вдоль и поперек. Сам Цзысюань лично спускается в подземелья: он не доверяет отцу. Он прекрасно знает, где именно может оказаться неугодный ему человек.       Все напрасно — брат словно провалился сквозь землю или рассеялся дымом.       Что отец к его исчезновению всё-таки не причастен, Цзысюань окончательно убеждается на следующий день — когда слышит, как он на чём свет бранит «запропастившегося куда-то шлюшонка». Это, с одной стороны, снимает с его души тяжёлый груз… А с другой — добавляет тревоги: теперь Цзысюань совершенно не представляет, где искать и с кого спрашивать.       Так что оставшийся день он не смирно ожидает, а мечется, словно зверь, в поисках. Потому и ночью не спит, хотя Яньли и уговаривает его отдохнуть… Но он не может. И ночью, чтобы не тревожить жену своими метаниями, прогуливается под окнами покоев брата.       Цзысюань чувствует себя, как на войне, что не удивительно, и потому, заслышав подозрительный шорох и заметив силуэты в небе, первым делом отступает в тень и складывает ручную печать, а потом уже смотрит. Долго смотрит — потому что не может поверить своим глазам. И рад, что не поднял тревогу, прежде чем рассмотреть это… это… Это вопиющее зрелище! Иначе он назвать двух пьяных в хлам, в подметку, в прах заклинателей, которые вообще неизвестно как стоят на мечах, не может! Точнее, на мече стоит один — и это третий в этой развеселой компании. И Цзысюань чувствует, что пьянеет только от одного облака витающих вокруг этой троицы запахов перегара и свежего байцзю. Лань Сичэнь — глава Лань! — сходит с меча и спотыкается на ровном месте, почти падает, удерживаясь чудом. Чудо — это колонна, поддерживающая галерею второго этажа, и она идет трещинами от хватки изящных рук. Второй — Не Минцзюэ, и он босиком, в одном носке, в распахнутой полностью одежде, так что Цзысюаню видна его могучая грудь и все остальное, чего он видеть никогда не желал. Глава Не сидит на сабле, как благородная дама на коне — боком, подогнув босую ногу. У него в руках жареная оленья нога и целая связка кувшинов из черной глины, в которых в Цинхэ продают их ужасающее крепчайшее вино. Третий — тот, из-за кого Цзысюань не спит и в данный момент чувствует необоримое желание выйти из тени и надрать ему зад. Цзинь Гуанъяо балансирует на своем Хэньшене, словно танцовщица на ленте, на носке одной ноги, изображая то ли цаплю, то ли жабу, которую выронила пролетающая над болотом цапля. Цзысюань выходит из тени и смотрит на всю эту компанию с таким укором, какой только может изобразить:       — Брат, глава Не, глава Лань. Вам не стыдно?       Глава Лань снова спотыкается. Брат — тоже, и Цзысюань успевает пожалеть о своих словах и испугаться, но падение Яо заканчивается в руках успевшего выпрямиться Лань Сичэня. Глава Не невозмутимо отхлебывает из одного из своих чудовищных кувшинчиков и отвечает:       — Нет. А вам, наследник Цзинь?       — Я перерыл весь Ланьлин и это проклятое поместье, — тяжело говорит Цзысюань, и обида сдавливает ему горло. — Я думал — отец что-то сделал с тобой, — на остальных он не смотрит, только на брата, и говорит только с ним. — Думал — ты в темницах, перерыл и их по камешку. Разослал своих людей на поиски. Я знаю, что был плохим братом, но неужели настолько плохим, чтобы… чтобы…       Он машет рукой, разворачивается и идет прочь.       Гуанъяо не нужна была его помощь, его забота и тревога. Не то, чтобы он не понимал… Но менее обидно от понимания не становится.       Цзысюань идёт туда, куда уже привык уходить при всяком раздрае чувств — к жене. Надеется, что удастся тихонько проскользнуть к ней под бок, прижаться к теплому плечу и вдохнуть не иссякающий аромат лотоса от её волос — и отпустит…       То ли Цзысюань недостаточно тих, то ли Яньли — настолько чутка, но как только он ложится в постель, её мягкие руки обнимают его. Нежный шёпот звучит тревожно:       — Что, А-Сюань?       Цзысюань обнимает её в ответ и, как и мечталось, утыкается носом в плечо. Бурчит:       — Яо вернулся.       Яньли ни о чём не спрашивает. Молчит с фэнь и предлагает:       — А-Сюань. Помнишь, ты хотел поговорить с А-Чэном обо всей этой ситуации с А-Сянем?       Цзысюань понимает, к чему она клонит. И благодарен: Яньли, как и всегда, без единого слова поняла, что в Цзиньлин Тай ему уже слишком тошно. И даже дала повод — он действительно хотел поговорить и понять толком, что происходит, он ведь ничем и не интересовался, занятый подготовкой к свадьбе, а ставший уже почти легендарным «штурм» Луаньцзан пропустил вовсе. И рассказы Цзысюня и прочих очевидцев не прояснили совершенно ничего.       Так что он благодарно целует попавшееся под губы плечо и отвечает:       — Отправимся завтра утром.       Он не желает присутствовать при том скандале, что устроит завтра нашедший наконец Гуанъяо отец. Ну а брату, очевидно, его попытки помощи не нужны совершенно.              Цзысюань не идиот и понимает, что если он сейчас прямо и открыто отправится в Юньмэн — и это после того, как его клан был практически опозорен в противостоянии с главами трех других кланов, то по возвращении обнаружит себя отреченным от права наследования и, возможно, вовсе вычеркнутым из списков. Не то, чтобы его это сильно волновало. Когда появились Яо и этот чокнутый Сюаньюй, которого Цзысюань никак не может воспринять братом, да и до того отец поговаривал о Цзинь Цзысюне как о возможном наследнике… Цзысюань почти смирился, что к власти в собственном ордене и клане его не допустят. Он был разочарованием. Что его почти забавляет — это то, что для отца разочарованием он стал тогда, когда перестал быть им для матери. Впрочем, нет, раньше — когда проявил толику самостоятельности и отправился воевать, а не отсиживался под женскими юбками.       Но все же с отречением он спешить не хочет, и потому для всех они с Яньли отправляются в зимнее поместье клана на побережье. Слуги и обоз именно туда и едут, сопровождаемые все теми же верными Цзысюаню людьми. Он сам встает на меч в дне пути от Ланьлина вместе с женой и поворачивает на юг.              В Юньмэнэ их явно не ждут, но всё равно рады. Точнее, рады Яньли, а ему хватает и отголосков той радости, что направлена на неё, чтобы чувствовать себя... неуютно. Его в Цзиньлин Тай так радостно никогда не встречали — чтобы улыбался, когда они проходят мимо, каждый лоточник на пристани и каждый слуга дома.       Цзян Ваньиню уже успели донести, и он встречает их у ворот: привычно-хмурый, но словно весь светлеющий при одном виде сестры, несмотря на всё ещё сведённые брови.       И принимает обоих так, как полагается принимать желанных гостей, на неискушенный взгляд Цзысюаня. По крайней мере, ему действительно нравится все: и отведенные покои, и наскоро собранный «праздничный» обед, и то, что на лишние расшаркивания и поклоны глава Цзян не тратит ни единой лишней мяо. После обеда он обводит выразительным жестом мостки, переходы и павильоны Пристани и говорит Яньли:       — Цзецзе, ты дома, делай, что пожелаешь.       Сам же бескомпромиссно утаскивает Цзысюаня в свое логово, словно истинный отпрыск Пурпурной Паучихи. Цзысюань чувствует себя жирной золоченой мухой, слабо трепыхаясь в его жесткой хватке. Он сам хотел поговорить и сам может идти! Цзян Ваньинь останавливается так резко, что Цзысюань едва не налетает на него, отпускает его локоть и трет бесконечно усталым жестом виски:       — Извини, я на пределе.       Цзысюань понимает, он сам ещё вчера чувствовал себя так же — при том, что у него гораздо меньше дел, чем у самого юного из глав Великих кланов. Так что он кивает нэйди и начинает говорить ещё до того, как они подойдут к надёжно защищённому от лишних ушей кабинету. О всяких мелочах, в которых только знающий человек сможет разглядеть важное: сравнивает цены на товары в Юньмэне и Ланьлине, предполагает, как они могут измениться вскоре…       Как только за ними закрывается дверь кабинета, Цзян Ваньинь досадливо морщится:       — Так значит, глава Цзинь в сильном гневе и планирует пересмотреть договоры?       — А что ты хотел, вырвав из его зу… то есть, рук то, что он уже считал своим?       — То есть, ты даже не отрицаешь, что именно Печать он хотел заполучить в единоличное владение?       — Я знаю отца. У него в этой жизни есть две любви. Первая — он сам, вторая — власть. Даже деньги отходят на третий план.       Цзысюань криво усмехается и говорит прямо, совершенно ничего не скрывая:       — Скорее всего, когда мы вернемся, он соберет совет старейшин и назначит наследником не меня, а Цзысюня. Я еще с начала войны перестал его устраивать — когда поднял голос против.       Цзян Ваньинь снова кривится — он не любит Цзысюня, его вообще мало кто любит — и как тот, кто сменит на посту главу одного из Великих орденов, он никому не нравится. Впрочем, когда это ещё будет? Нынешние главы, не случись с родителями каждого из них войны с Вэнь, ещё лет десять-пятнадцать бы лишь учились, помогая родителям в мелочах. А зная отца — тот отдаст бразды правления орденом, лишь сойдя в могилу. И естественным путём этого ждать ещё не меньше пятидесяти лет — как бы слаб как заклинатель ни был отец, этого хватает для сохранения молодости и продления жизни. И каким бы непочтительным сыном ни был сам Цзысюань — смерти отцу он не желает.       Даже не особо важно, есть ли у Цзысюаня статус наследника, реальной власти в ордене этот статус ему не давал, как не даст и Цзысюню, пока жив нынешний глава Цзинь. Просто Цзысюаня это положение вещей перестало устраивать.       Цзян Ваньинь всё это тоже понимает, нет нужды озвучивать очевидное. Но удивительным образом умудряется, тоскливо вздохнув, найти хорошее и здесь:       — Ну, зато А-Ли не придётся выживать в вашем змеином гнезде.       С пару мяо Цзысюань обдумывает, почему, потом глаза его распахиваются шире обычного:       — Ты предлагаешь…       — Не предлагаю. Настоятельно требую: если так случится, собирайтесь и немедленно уезжайте сюда.       Цзысюань сглатывает ком и кивает. А потом собственноручно разливает чай и просит:       — Расскажи мне все, что там было с этой странной «осадой». И что еще за «Оковы», и как теперь связаны твой шисюн и Лань Ванцзи. Досадно, что я совсем перестал следить за новостями, занимаясь приготовлениями к свадьбе.       Цзян Ваньинь рассказывает. Звучит, как какая-то поучительная притча про благородство и праведность из глубокой древности — примерно из тех времён, когда собственно и создавался артефакт, и Цзысюань видит, как в некоторых местах он лжёт. Цзян Ваньинь слишком прямой, чтобы уметь по-настоящему хорошо лгать, а Цзысюаню слишком часто лгут, чтобы он не научился определять, когда это происходит. Но ложь эта, в основном, касается Вэй Усяня, и Цзысюань решает не спрашивать. Пускай они теперь и родня, и он будет об этом человеке заботиться, чтобы не расстраивать А-Ли — но поладить с Вэй Усянем Цзысюань пока так и не смог, и причин копаться в его тайнах и проблемах больше необходимого для дела — нет.       — Значит, Лань Ванцзи по соглашению с Гусу Лань станет твоим приглашенным адептом? — выхватывает он значимое. В голосе ясно слышится зависть, ну и пусть — да, он завидует, заполучить себе такого заклинателя стоит дорого.       — Пока Вэй Усянь носит «Оковы», после — по решению уже самого Лань Ванцзи и Вэй Усяня. Ты же слышал, что этот артефакт связывает их не просто на время ношения. Мне, честно признаться, жутко даже помыслить о том, чтобы быть с кем-то связанным на сотню жизней вперед.       Цзысюань трет подбородок, пытаясь представить — хотел бы он снова и снова искать и находить в новых жизнях А-Ли?       — А мне — нет, — говорит тихо, улыбаясь от одной только мысли, что может быть счастлив и любим во всех жизнях в будущем.       Цзян Ваньинь смотрит на него, как на безумца — и тему не продолжает. Цзысюань вспоминает: ещё в Гусу, когда поднимались темы отношений, дев и любви, Цзян Ваньинь старался уйти от разговора. Кто бы мог подумать, что грозный глава Цзян всё так же неуклюж в этом вопросе, как и тогда? Впрочем, какие его годы? Всего двадцать — мужчине, особенно главе рода, позволительно жениться в любом возрасте, хотя, конечно, лучше бы пораньше. Но если нэйди намекнуть об этом, не получить бы после Цзыдянем за то, что лезет не в свои дела.       — Поговорим о пошлинах и торговле завтра? — говорит он, демонстративно прикрывая рот ладонью.       — Несомненно, — криво ухмыляется Ваньинь. — Отдыхайте.