Заложник

      Каким бы Ваньинь ни был в прошлом, каким бы его ни считали, но учеником он был прилежным — и остается таковым и по сей день. И учиться он намерен у лучших. Вэй Усянь, опять же, что бы о нем ни думали все вокруг, был и остается лучшим, отрицать глупо. И Ваньинь будет учиться у него: дашисюн — это навсегда.       Он смотрит на то, как стремительно и неотвратимо Вэй Усянь присваивает себе то и тех, кого хочет видеть рядом, кого впускает в свое сердце — и учится тому же. Он желает присвоить себе того, кто не просто пробрался в его сердце, но пророс в нем, как орхидея с полынью, даруя невыносимую горечь и одаривая беззаветной любовью на грани самоотречения.       На самом деле, кроме всего прочего, им движет желание ощутить, что наконец в Пристань Лотоса пришел мир. Ничто не даст этого ощущения полнее и лучше, чем праздник. И повод для него есть, как не быть — хотя кое-кто явно забыл о нем. Или решил, что не заслуживает празднования? В любом случае, Ваньинь не собирается потакать уничижительным настроениям Вэй Усяня.       Он берет в сообщники цзецзе — какое счастье, что она все еще в Пристани Лотоса и вместе с нею цзефу, он очень кстати. Кстати же и Ванцзи, и Вэнь Цин. Три свидетеля от разных кланов — этого вполне достаточно. И еще более кстати то, что Усянь пока больше отлеживается, чем бродит по резиденции: утаить от него, даже такого едва живого, приготовления очень сложно, он слишком наблюдателен.       — А-Чэн, что-то готовится? — спрашивает он, когда Ваньинь в очередной раз забегает проведать его и приносит приготовленные А-Ли баоцзы с разными начинками.       — Ну, да. Не беспокойся, без тебя не обойдется, — Ваньинь старается не раскрыть секрет раньше времени.       — Ах! Твой день рождения, я ведь прав? — всплескивает руками брат, и горечь берет Ваньиня за горло: даже сейчас А-Сянь не вспоминает о себе. Словно не существует, словно его день рождения не важен!       — Да, да, — ворчит Ваньинь.       Его день рождения они тоже отпразднуют, но сперва — будет праздник для брата. Это важнее. Для Ваньиня — важнее, ведь за день до того, как Вэй Усяню исполнится двадцать, случится еще кое-что важное. Возможно, то, за что Ваньинь после, когда окончится отмеренный ему срок на земле, будет отвечать перед родителями. Но — как говорил сам Усянь, «зачем думать о загробной жизни, пока жив?» Он не будет думать. Он знает, чувствует, что задумал правильное, в кои-то веки, действительно правильное деяние.              Срок подходит, и вся Пристань Лотоса готовится к празднику. Лань Ванцзи поручено отвлекать Вэй Усяня, и он не отходит от него ни на шаг, таскает книги, переписывает что-то, помогает брату, почти не выходя из его покоев. Ваньинь знает: А-Сянь наверняка уже догадался, что готовится нечто особенное. В самом деле — особенное, три праздника подряд — это не шутки! Пристань будет праздновать целую неделю, и пусть — ему не жаль денег, если люди вспомнят, наконец, о том, что после войны прошел уже год, можно перестать жить так, словно все это сон, и он может прерваться в любой момент всполохами пламени и свистом стрел.       Ваньинь отдает себе отчет: все еще может. Его орден сейчас носит имя Великого лишь номинально, по старой памяти. На любом ближайшем совете вассальные ордена могут отречься, а потом и потребовать лишить Юньмэн Цзян этого именования. И «добрые» соседи, зарившиеся на их земли и такую удобную точку контроля над водными путями, могут прийти и добить — а закрыть Пристань грудью, воззвав к мертвым, уже некому. Он старается гнать такие мысли: прошел год. Всем, кто желал растоптать Юньмэн Цзян, следовало шевелиться раньше. Сейчас у него в союзниках Ланьлин Цзинь, хотя все знают, чего стоит их союзничество, но все так же знают, что Цзян Яньли не чает души в братьях и ради них вытрясет и выжмет из ордена мужа любую помощь. Так что нет, все будет мирно.       «Война окончена», — говорит он себе те же слова, какими успокаивает брата.              Шестой день шуанцзян знаменуется легкими хлопьями снега, засыпающими Пристань и тут же тающими на мостках и вымощенных камнем дорожках. В сером утреннем свете продолжают гореть и зажигаются все новые и новые фонари — алые и желтые, и серость перестает казаться холодной и унылой. Пристань Лотоса сияет и переливается огнями, и в этот свет Лань Ванцзи под руку выводит брата в специально к этому дню пошитом наряде. Он — почти точная копия облачения главы клана, только вместо тяжелого плаща, расшитого лотосами и серебряной рябью, на нем бэйсинь с теми же мотивами в вышивке. Ваньинь с тревогой смотрит на бледного, как его шелковый чжунъи, брата: если от избытка чувств Вэй Усянь схлопочет приступ, Вэнь Цин вырежет Ваньиню сердце и пересадит ему, она сама так сказала. Но целительница с утра влила в Усяня не меньше котелка успокоительного отвара, так что тот хоть и бледен, но падать не спешит, хвала всем богам! Он улыбается и шепчет:       — А-Чэн, А-Чэн, что ты задумал? — когда Ваньинь пристраивается рядом, под правый локоть.       — Цзебай. Пора положить конец всем слухам и сплетням про «сына слуги».       Пальцы, безотчетно комкающие край широкого рукава шеньи, замирают на мяо и начинают дрожать сильнее.       — А-Чэн...       — После церемонии я внесу тебя в семейный свиток. Не думаю, что ты захочешь сменить родовое имя, но право зваться Цзян ты будешь иметь.       Ваньинь не смотрит ему в лицо, он и без того знает, что у брата сейчас мокры ресницы, а по острым — тронь и порежешься! — скулам стекают прозрачные капли. Он не будет смотреть, не хватало еще вдобавок ко всему смутить Вэй Усяня. Никто не будет, все сделают вид, что ничего не заметили.       Храм украшен бамбуком и ветками сосны, алтарь — маленькими звездами последних хризантем. В него входят только они с братом, преклоняют колени перед табличками предков, зажигая по три палочки благородного сандала. Краем глаза Ваньинь видит, как беззвучно шевелятся губы Вэй Усяня, и на пурпурный шелк падают звездами частые капли. Поднимается сам и помогает встать брату, подает ему пиалу с лотосовым вином: за него пришлось выдержать целое сражение с Вэнь Цин, но та все же признала, что от одного глотка легчайшего вина ничего страшного с сердцем Усяня не случится.       Размеренным речитативом звучат слова древней клятвы: «Пред Небом и Землей отныне мы — братья».       — Цзебайсюн, — кланяясь, говорит Ваньинь. — Дагэ, — шепчет он, обнимая его.       Пусть разница меж ними всего-то в пять дней, но Вэй Ин, Вэй Усянь все равно был, есть и будет его да-гэ. Только старшие братья могут так — отдавать, ничего не прося взамен. Ваньинь запомнит это накрепко.              А завтра... Завтра он на правах единственного родича-мужчины (и плевать, что не старшего, у них, потерявших все, выбор невелик) проведет для брата гуаньли и вколет в его волосы простенькую серебряную шпильку... Сделанную своими руками, хоть и под руководством мастера. Но то будет завтра, а сейчас они снова кланяются табличкам предков, и Ваньинь мысленно говорит:       «Отец, смотри, я все сделал правильно! Теперь ты мною гордишься?»