Заложник

      В животе Яо ощущается приятная тяжесть, в голове, наоборот — легкость, и ему впервые за очень долгое время тепло. Появляется желание скинуть верхнее ханьфу, хотя в Ланьлине Яо вечно хотелось накинуть на себя ещё один слой поплотнее. Словно это могло его уберечь от замораживающих взглядов и острых слов, ха!       Яо прекрасно понимает, что пьян. Такого не случалось уже очень давно — у него нет человека, с которым это было бы безопасно… Точнее, есть — всё ещё есть, но раньше он думал, что эргэ не пьёт вина. Оказалось — пьёт, если правильно попросить. И становится в опьянении очень мил.       А дагэ пьяный не очень отличается от себя трезвого — всё такой же шумный, грубый и чересчур прямой. Это Яо уже знал и раньше — дагэ вина избегал разве что на войне, в остальное же время будучи не прочь пропустить кувшинчик-другой. Яо, признаться, его опьянения опасался — куда к его искажению ци ещё и дурманить разум вином? Но пока что дагэ всё так же удивительно мирен, как и днём. Яо лениво размышляет об этом феномене, краем уха слушая их с эргэ сбивчивые пояснения, почему же случилось то, что случилось. Об этом он пока не думает, только запоминает — даже в подпитии он помнит всё, что происходит, и не боится упустить что-то важное… А вот думать сейчас Яо не хочет. Хотя надо бы… Но не хочет.       Они сидят не в Буцзинши, дагэ привел их в небольшой дом в горной долине, о котором даже Яо прежде, служа ему, не слышал. Здесь есть выложенный диким камнем очаг, над которым на вертеле жарится молоденький олененок, добытый лично дагэ. Эргэ, конечно же, избегает убийства невинных живых существ, он, покуда дагэ охотился, вместе с Яо собирал дикие травы и коренья, чтобы начинить тушу. Должно быть, это были самые умиротворяющие часы за последние… ох, да за всю его жизнь, не иначе. Тишина меж ними, звуки горного леса, рев небольшого водопада, растекающегося после чистейшим озером…       Яо жует мясо, подставляет пиалу под струйку самого ужасного пойла Цинхэ — молочного байцзю.       — Дагэ, эргэ, — говорит он и улыбается, пламя очага дробится в глазах, на которые наворачиваются пьяные слезы. Он ничего не хочет говорить, он просто вспоминает, как правильно называть тех, кого он любит несмотря ни на что.       Эргэ это, видимо, понимает — потому что в ответ просто ласково улыбается. Дагэ — как всегда — чересчур буквален и оборачивается к Яо, ждёт продолжения, но, понимая, что его не будет, снова обращает своё внимание на байцзю. Он слишком спокоен — этот вопрос не даёт покоя уже Яо. Это спокойствие не наигранное, глубинное, чистое, словно подземный источник, текущий сквозь серебряную жилу. Оно попросту невозможно для цинхийца, хозяина сабли! Яо начинает ерзать. Байцзю развязывает язык, и о собственном нежелании говорить он уже не думает.       — Дагэ! Только не прибей меня за вопрос, но я сейчас лопну от любопытства, как надутая жестоким ребенком жаба!       Дагэ вопросительно фыркает. Заговорщически склоняется к Яо и убеждает:       — Я теперь за вопросы не убиваю. Только цсс! — это «цсс» громовым басом дагэ звучит, как в плохой уличной постановке, и Яо не удерживается — хихикает. Дагэ смеется вместе с ним. Эргэ смотрит на них с доброй пьяной улыбкой. Просмеявшись, дагэ продолжает: — Я теперь за вопросы не убиваю, да, только это секрет — иначе кто-нибудь обязательно решит, что я не иначе как решил уйти в монахи. Пускай дальше боятся!       Объяснение путанное и не очень понятное — но гуй побери, это же именно то, что Яо и интересует! Так что он так же доверительно шепчет:       — А почему не убиваешь, дагэ?       Взгляд даже пьяного Не Минцзюэ достаточно остёр и проницателен. Он смотрит в глаза Яо, снова фыркает и спрашивает, как всегда прямо то, что кто-то другой обошел бы или завуалировал:       — Боишься, а-ди? Боишься того, что я спокоен?       Яо почти трезвеет. Смотрит во внимательные соколиные глаза и понимает: если он сейчас, как обычно, будет лгать — дагэ почует, и со всем его новообретенным спокойствием запишет во враги. И уничтожит — так же спокойно. Яо старательно держит лицо, легкомысленно улыбается: единственная ложь — и защита — которую он может себе сейчас позволить.       — Сложно сказать. Когда ты спокоен — я не могу понять, чего от тебя ждать, а люди всегда боятся неизвестности. Раньше… О, раньше я просто, как и прочие, боялся за свою жизнь, дагэ: если ты всерьёз вознамеришься меня убить, мне вряд ли поможет хоть одна уловка! Сложно не бояться смерти, дагэ.       Минцзюэ хмыкает, протягивает свою ручищу и сгребает Яо за ворот, подтаскивая к себе поближе, под бок. Яо прикусывает язык, чтобы не заорать… и снова, чтобы не сделать этого, когда эта же ручища… обнимает его за плечи. Осторожно обнимает! Яо слишком хорошо известна его медвежья сила, которую дагэ обычно почти не соизмеряет — но не сейчас!       — Понимаю, а-ди. У тебя, как и у прочих, были на то основания.       Молчит, прикладываясь к горлышку кувшина, Яо искоса смотрит, как ходит по горлу крупный кадык на каждом немаленьком глотке. Отставляет опустевший сосуд в сторону и спрашивает со всей дикой, обезоруживающей и смертоносной прямотой:       — Яо, кому принадлежит твоя верность? Подумай, прежде чем отвечать, от твоих слов зависит, смогу ли ответить я.       Яо знает ответ на этот вопрос. Он много раз уже задавал его себе сам: кто тот человек, ради которого Яо пошёл бы действительно на всё? Кому принадлежит его верность? Но несмотря на это — Яо молчит. Потому что подозревает: от его слов могут зависеть не только ответы на вопросы — но и жизнь самого Яо. И он не может солгать, вот только правда дагэ, скорее всего, не понравится.       Минцзюэ ждёт. Яо глубоко вздыхает:       — Мне. Моя верность принадлежит лишь мне, дагэ.       Эргэ придвигается к ним, обнимает — белоснежный рукав, слегка испачканный травяным соком, укрывает спину Яо, словно самое теплое в мире одеяло, укутывающее младенца.       — Это хороший ответ, — заглядывает в лица, улыбаясь — и, несмотря на то, что он по-ланьски глубоко пьян, Яо понимает, что Сичэнь все равно все осознает и запоминает так же четко, как он сам.       — Хороший. А главное — честный, — коротко смеется дагэ. — Что ж, мне остается надеяться, что этого хватит, чтобы уберечь. Но я сперва спрошу еще одно. И жду столь же честного ответа, а-ди. В чем корень твоей неприязни к молодому господину Вэй?       Яо почти ненавидит дагэ и его прямые вопросы. И чего ему вдруг сдался этот «господин Вэй»?! Яо, говоря честно, на Вэй Усяня глубоко плевать: местами он симпатичен Яо, как и все умные и находчивые люди; местами Яо побаивается его неимоверных способностей; частично Яо искренне неприятны его наглость и легкомыслие. Но это всё совершенно не имело бы значения и не тревожило Яо, если бы Вэй Усянь сидел где-то в Юньмэне и не имел к Яо никакого отношения!       К сожалению, отношение к Яо он имеет самое прямое — Яо приказано его убить. И этот приказ заставляет желать «господину Вэй» смерти быстрой и скорейшей — просто чтобы она не была заботой Яо. Но это он дагэ и эргэ сказать точно не может!       — Моя неприязнь к господину Вэй испарится в ту же мяо, как он прекратит создавать проблемы, — он позволяет себе поджать губы и пропустить в голос недовольство. И искренне молится Гуаньинь, чтобы дагэ — или эргэ — не пришло в голову уточнять. Но богиня сегодня жестока и глуха.       — То есть, когда шагнет к Найхэ-Цяо, — утвердительно уточняет дагэ. — Ибо такой уж он человек, что никак не может сидеть на заду ровно и не ёрзать.       — Он может ёрзать сколько угодно — только пускай это происходит подальше от меня! И с последствиями его ёрзаний пускай разбирается его глава! Я просто не желаю иметь к нему никакого отношения, мне хватает и своих забот! — Яо в отчаянии. Будь он плохим лжецом — сейчас бы обильно потел и бегал взглядом… Но Яо позволяет себе лишь расстроенно всплеснуть руками и пропустить каплю этого отчаяния в голос.       — Но сейчас именно это и случилось, Яо-ди, — мягко говорит эргэ, успокаивающе гладит его по голове, словно действительно утешает младшего брата. Это больно — но на удивление не так больно, как Яо ждал.       — Только сейчас! Но ты прав, эргэ.       Сичэнь тихо смеется, принимает свободной рукой пиалу с байцзю и салютует им.       — Вэй Усянь помог мне, — звучит неожиданно тихо со стороны дагэ. — Искажение ци более мне не грозит. Отчасти поэтому я решился принять дар А-Хуаня.       Этот вечер — почти ночь — воистину разбивает броню Яо в мелкое крошево. Будь проклят Вэй Усянь и его таланты! С одной стороны, Яо одолевает желание немедля придушить этого слишком уж одаренного юношу собственноручно. С другой — если Яо это сделает, на его и так уже ожидающую места в Диюе душу ляжет грех втрое больше чем тот, о котором он предполагал изначально. Он не желает об этом думать сейчас, а потому отхлебывает байцзю и переключается на практическую сторону вопроса. Ощупывает подвеску, уточняет, какие именно изменения произошли с дагэ…       — Но это же…       — Не темный путь, если ты об этом. Ничего демонического в начертании нет, повторить может любой ремесленник на подходящем камне — Вэй Усянь был так любезен, что подробно расписал нанесение каждой линии, толщину и глубину. Не представляю, сколько нужно было над этим биться…       Яо сплевывает яд:       — Да пару кэ, зная господина Вэй! Гений, гуи его раздери!       Эргэ снова треплет его по голове, распуская прическу так быстро, что Яо просто не успевает возмутиться.       — Завидовать нехорошо, а тебе еще и незачем, а-Яо. Ты и сам гений.       Яо подставляется под руки побратима, закрывая глаза и удерживая слезы под веками. Этот союз, благословлённый где-то свыше, никогда не станет триадой. Яо просто не посмеет — он недостоин, не может, не должен марать своей грязью то, что между этими двумя. Но как же хочется…       Яо привычно запирает свои желания под замок — право слово, никого в его жизни толком не интересовало, чего он желает, он привык — и наслаждается тем, что есть. Вечер переходит в ночь, когда даже упившимся в ножны заклинателям хочется спать, и они укладываются там же, вповалку у очага на циновках, как выбравшиеся тайком из дому подростки, а не уважаемые господа. Дагэ и эргэ дурачатся и пихаются, как дети, и умиление Яо безгранично… До той мяо, как эта их возня начинает перерастать во что-то другое — Яо замечает и начавшие задерживаться прикосновения, и смягчившиеся взгляды. Приходится демонстративно громко зевнуть и звякнуть пустыми кувшинами.       Слишком громко — и опрометчиво, понимает Яо, когда они сначала чуть не отпрыгивают друг от друга, а после обращают всё своё внимание на него. И Яо сам не очень понимает, как оказывается лежащим, окутанный с одной стороны ароматом сандала, а с другой — мускуса, и боящийся пошевелиться.       Это его кара за ложь, что, пусть и небольшая, но прозвучала сегодня — и за всю, что звучала ранее. За недоговорки и умолчания. Яо понимает — но чувствовать себя мечом и заклятьем меж двумя любящими — все равно что упасть рисинкой меж жерновами. Яо перемалывает, растирает в пыль каждая мяо, проведенная вот так, пока поперек его груди не ложатся две руки.       — А-ди, что-то тревожит тебя? — тихо выдыхает в висок Сичэнь.       — Ты можешь рассказать нам, и мы разберемся, — звучит в макушку хрипловато, но почти не сонно голосом Минцзюэ.       Из-под плотно зажмуренных век просачиваются жгучие, как уксус на рану, слезы.       — Я не могу. Не могу. Не могу…       «Сердце рвется при виде вас и истекает кровью от вашего счастья! Но я люблю вас и потому — не могу, не могу, не могу ничего сказать. Не смею, не должен, не имею права мешать счастью, что и без того — золотой ветер и яшмовая роса!»       — Простите… об этом — не могу.       — Хорошо, — эргэ, как всегда, принимает его выбор и решение. — Просто помни — ты всегда можешь на нас положиться.       — На…       — На нас обоих, — веско заключает дагэ. И добавляет внезапное, как обвал прямиком на голову: — Прости, что я был предвзят. Больше не повторится.       Яо заставляет себя улыбнуться — мягко и благодарно, без следа той горечи, что испытывает на самом деле.       — Эргэ, дагэ. Спасибо вам. Спасибо, что верите в меня и мне, я постараюсь больше не подвергать вашу веру ни сомнениям, ни испытаниям. И если мне понадобится ваша помощь — я обращусь за ней.       Щурит глаза — вовсе не от того, что так уж хочет спать, но выглядеть должно именно так — и снова зевает. Дагэ смеётся:       — Что-то ты совсем охлипчал в своём Ланьлине, как быстро срубило! — командует: — Всем спать!       Яо закрывает глаза и вслушивается в шорохи и дыхание рядом. Вот знакомо меняется, становится легче дыхание эргэ — он спит в «благопристойной позе», как и много лет назад, когда Яо впервые его встретил.       Дагэ возится дольше, устраиваясь поудобнее — но и он в конце концов затихает. Яо для верности выжидает ещё немного — и подносит руку к глазам, закрывая лицо рукавом. Он давно умеет рыдать без звуков, без лишних движений. Научился еще в борделе — там никому не нужны были детские вопли и крики. Главное — выдыхать тихо, а слезы… их впитает серый цинхийский шелк.              Следующие два дня они снова пьют байцзю, изредка — чай, охотятся и едят дичь и лесную зелень. Для всех троих это побег от безумия реальности. Эргэ ест так, словно пытается наесться на полгода вперед чистым вкуснейшим мясом, даже на дикий лук и прочие травы смотрит с отвращением. Дагэ, кроме охоты, занимается таким категорическим ничегонеделанием, что даже не сгоняет с носа мелкую лесную бабочку, когда валяется в траве перед домом.       — Я от-ды-ха-ю, — медленно и размеренно говорит он. — Дайте мне прорасти корнями хотя бы на эти три дня.       Яо позволяет себе хохотать до упаду, петь гортанные песни Цинхэ и переливчатые, как вода, Юньпина. Ланьлинские он даже не вспоминает. И пьет, изгоняя хмелем все мысли из головы. И спит между дагэ и эргэ, на вторую ночь допившись действительно до того, что попросту сползает головой на колени дагэ прямиком за столом.       В конце второго дня эргэ трезвеет и вспоминает, потирая гудящую голову, что они, вообще-то, о своём исчезновении никого не предупредили, и лично его уже, должно быть, обыскались старейшины. И хорошо если только они, и никто не потревожил в уединении Учителя Лань!       Яо тоже вспоминает, что у него ещё куча дел. Усилием воли изгоняет мысли об этих самых делах — и о том, какой скандал ему по возвращении закатит глава Цзинь — из головы и снова пьёт. Летать на мече в подпитии — небезопасно… Но Всемилостивая Гуаньинь столько лет хранила его от случайной смерти, что если не убережёт сейчас — когда у него столько шансов умереть от человеческих рук — Яо первый посмеётся над такой нелепой кончиной.       Дагэ настаивает на том, чтобы проводить Яо обратно до Ланьлина, раз уж они его оттуда забрали, и Яо даже не особо сопротивляется. И они провожают. Яо в искреннейшем негодовании поверх дурачеств: три неслабых заклинателя так легко и просто проникают в Цзиньлин Тай, в самое сердце резиденции, что гораздо больше тренированным в скрытном проникновении убийцам войти сюда будет так же просто, как в обитель Цзы-Гу у себя дома!       А потом из тени выходит наследник Цзинь… которого Яо не зовет братом даже в мыслях, хотя он и его жена в этом гадюшнике единственные, от кого не хочется шарахаться. Яо смотрит в его глаза — до безумия похожие на его собственные, даже сквозь хмель чувствует его горечь и… Там много всего, но тревога за него и горечь за то, что эта тревога оказалась никому не нужной — на первом месте.       — Я знаю, что был плохим братом, но неужели настолько плохим, чтобы… чтобы… — Цзысюань машет рукой и уходит в темноту, так старательно держа осанку, что Яо вчуже становится больно.       — А-Яо? — окликает его эргэ.       Яо отводит взгляд от того места, где светлый силуэт Цзинь Цзысюаня растворился в тенях, и знает, что не удержал лицо, потому что взгляд эргэ меняется.       — Я поговорю с ним утром, — обещает он больше себе, чем отвечая на вопрос Сичэня.