Заложник

      Сичэнь смотрит в спину удаляющемуся по плавной кривой а-Шу — и уже тоскует. Эти три дня были прекрасным сном, несбыточной, но вдруг сбывшейся мечтой, и представить, что а-Шу вновь будет от него в тысячах ли, а не на расстоянии взгляда — сложно… Но они оба — главы Великих орденов, и в будущем, даже после того, как наденут алые одежды, они будут больше времени проводить врозь, чем вместе. По крайней мере до тех пор, как их обязанности хотя бы частично не смогут взять на себя наследники. И если у а-Шу этот наследник ещё хотя бы есть, то у Сичэня…       Из меланхоличных мыслей, навеянных остатками алкогольных паров, Сичэня вырывает панически-возмущенный, нарушающий минимум два правила разом, крик:       — Глава!       Этот крик бьёт в голову, словно молотом по колоколу, и Сичэнь, прежде чем обернуться, позволяет себе скривиться. И пожалеть, что он прибыл к главным воротам, а не нарушил правила и полетел сразу к себе, отоспался — и только потом вышел в люди.       Но сожалеть поздно: судя по тому, с каким выражении на него… пялится, иначе и не скажешь, дежурный у ворот, и с какой скоростью бежит — то есть, идет, но на грани нарушения правил — вглубь резиденции второй, о том, что Сичэнь «исчез», знают уже все. Захлестывает стыдом и виной: он ведь взрослый человек, должен был предупредить, что его не будет дольше, чем планировалось, хотя бы свою свиту, а не тревожить всех, словно неразумное дитя! Но сделанного не исправишь. Он бросил камень — пришло время его поднимать.       Сичэнь, вопреки своим желаниям, идёт не умываться и спать, а сразу в зал совета. И готовит оправдательную речь, вспоминая заодно все доводы «за» его брак с а-Шу, которых, если не учитывать его желание, не так уж и много. Никакой политической выгоды — то, что после войны они поспешили побрататься, сейчас играет против них: Гусу уже получил от этого братания то же, что мог бы от брачного союза… Только теперь у его главы ещё и репутация обрезанного рукава, клятвопреступника — потому что они с а-Шу клялись быть братьями, и эту клятву нарушили — и перспектива не иметь кровных наследников. В том же Ланьлине или Цинхэ ему предложили бы завести наложницу — Сичэня гадливо передергивает от одной мысли, — но в Гусу ценится верность своему слову и выбору. Спасибо за это уважаемому Основателю — Сичэня за бесстыдство сейчас будут всего лишь бранить, а не предлагать его.       В зал совета Сичэнь приходит одновременно со старейшинами и — напрасны все надежды! — дядюшкой. Дядя недостойно помят и всклокочен, его борода воинственно топорщится, а взгляд наполнен смесью праведного возмущения, облегчения, неверия, отчаяния… Видимо, его уединение прервали и рассказали о случившемся вот только что, и он толком даже не осознал происходящее, как явился сам Сичэнь. И дядюшка не успел остыть и подумать в одиночестве, а значит, сейчас будет много криков, упрёков и обвинений в бесстыдстве и попрании традиций. Примерно как тогда, когда Сичэнь рассказал ему о том, что сделал Ванцзи, но тогда все эмоции дяди были направлены на брата, который при разговоре, понятное дело, не присутствовал — и потому он всё-таки взял себя в руки и удалился в уединение, чтобы пережить новости.       Перед дядей немного стыдно — он с самой юности отдавал им с братом всю свою скупую заботу и учил, исполнял обязанности главы клана, им не будучи и не оставляя себе времени, собственно, на себя — и как они его в итоге разочаровали! Но иначе ни Ванцзи, ни он сам поступить не могли — просто чтобы не сожалеть потом всю жизнь.       Дядя сдерживается, Сичэнь видит, что ему для этого требуются все силы его души и сердца. Подавляет вздох: Лань Цижэнь, несмотря на свою репутацию, опыт и несомненное мастерство, никогда не являлся образцом бесстрастия. Только единицы знают, что после каждого срыва, когда дядя повышает голос, отчитывая очередного провинившегося ученика, он назначает наказание сам себе, исполняя его так же скрупулезно, как того требует от других. Но сдерживаться ему не помогает даже дополнительно зачарованная лента. В Облачных Глубинах запрещены слухи, запрещено обсуждать других людей за их спиной, но это правило нарушается, пожалуй, чаще, нежели правило о беге. Слухи и сплетни были и будут всегда. Сичэнь слышал, что нравом Старший Учитель Лань пошел совсем не в своего праведного и спокойного отца — деда Нефритов, избравшего спутницу на стезе совершенствования в том возрасте, когда многие уже имеют даже не взрослых детей, а взрослых внуков. Жена его была из маленького клана, вассального Цинхэ Не. Не оттого ли их с А-Шу с первого же взгляда потянуло друг к другу?       Дядя прокашливается, и Сичэнь отбрасывает все лишние сейчас мысли. Даже ненадолго задерживает дыхание, как перед шагом в ледяной источник. Реплика дяди вышибает воздух из груди, как обнимающий тело лед:       — Глава клана, Цзэу-цзюнь.       Не такого начала Сичэнь ждал. И отчего-то ему кажется, что лучше бы дядя разразился криком, чем вот так холодно приветствовать его по титулу. Но он отвечает, как подобает, кланяется старейшинам, проходит на свое место. И лишь по повисшей в зале Совета тишине понимает, что из всех старейшин его с обнаженным лбом видели только Лань Лисю и Лань Хэфин. Остальные сейчас стоят попросту в глубочайшем шоке, потому что глава клана Лань без официальной священной ленты — это… Это повторение истории их с Ванцзи родителей. Точь-в-точь.       Сичэнь холодеет и возносит краткую молитву Гуаньинь, чтобы от повторения действительно точь-в-точь она их уберегла. Потому что Сичэню, конечно, никто ничего толком не говорил… Но у него был разум. И доля везения.       Везение его заключалось примерно в том же, что и у Ванцзи: после окончания войны разбором сохранившегося от библиотеки и архивов, особенно — тайных их частей, занимались они с братом и дядей, не допуская к тому, что может содержать клановые тайны, посторонних. Ванцзи нашел описание артефакта. Сичэнь — подшивку разномастных записей с редкими пометками дядиным почерком.       В подшивке были документы: прошение на брак с одним знакомым именем — мама! — и одним незнакомым; дозволение на этот брак — от старейшин, перечеркнутое, и запрещение — за подписью отца; несколько приказов о наказании — снова то же незнакомое имя, которое позже пришлось искать в клановом реестре; и запись о смерти с поверхностным описанием ранений.       Ещё — медицинские документы. Подробный отчёт, в котором безо всяких увиливаний описывалось: его мама в тот день, когда её осматривали, была уже в тягости. Уже ожидала его, Сичэня. В то время как глава клана, Цинхэн-цзюнь, заявил, что впервые ложе они разделили сегодня — целители зафиксировали и это в своих записях… И то, что следы недавнего соития — весьма грубого — на его матери тоже были. А так же её угнетенное душевное состояние и отказ говорить с женихом — как и отказ называться невестой Цинхэн-цзюня.       Последнее, правда, списали на последствия шока… Сичэнь этого делать не стал. Потому что помнил то, чего Ванцзи в силу возраста просто не замечал: например, неприязнь дяди к отцу. Кто-то другой на его месте попытался бы поддержать брата, подталкивал к жизни и общению с сыновьями, но дядя поддерживал Цинхэн-цзюня в решении уединиться и не участвовать в жизни клана и детей.       А ещё Сичэнь помнил сказки матери: про военачальника и красавицу, которые любили друг друга, но вмешался жестокий император, погубил военачальника и взял красавицу в плен; про двух духов журавлей, которых увидел жадный охотник — и одного духа убил, а второго заточил в плен; про… Почти у всех маминых сказок был один мотив. И Сичэнь благодарен маме — за то, что это были всего лишь сказки. И за то, что Ванцзи она сказок не рассказывала — и любила так же сильно, как и старшего сына.       По мнению старейшин и даже дяди, Сичэнь до этой истории докопаться был не должен. А значит, один довод «за» их с А-Шу брак у него есть — и тот же довод он может использовать для обоснования того, почему Ванцзи никогда не женится, даже если «Оковы» с них с Вэй Усянем спадут, и они окажутся свободны друг от друга. И этот довод перевесит любые их слова. Хотя размахивать им, как флагом, Сичэнь не желает. Это настолько мерзостно и грязно, что хочется забыть навсегда.       Сичэнь думает: А-Шу знает лишь официальную версию этой истории. Прежде чем они наденут алые одежды, он обязан рассказать возлюбленному все без утайки. Потом все мысли об этом из головы выбрасывает, сосредоточившись на старейшинах. В зале все еще висит молчание, и начинать, похоже, предстоит ему. А ведь им — кроме двух его доверенных советников — не известно, кто отныне носит его ленту на запястье… Пресветлая Гуаньинь, действительно не известно даже дяде — он уверен, что Лань Лисю и Лань Хэфин промолчали!       — Прошу всех сесть, — улыбка приклеивается к его лицу, как единственная защита. Прямо сейчас он понимает молодого господина Вэй как никогда ранее.       — Прежде всего позвольте этому главе принести свои искренние извинения за доставленное уважаемым старейшинам беспокойство, — он снова кланяется, надолго замирая со склоненной головой. Выпрямляется и наконец садится. — Как уже заметили уважаемые старейшины, этот глава выбрал своего спутника на стезе совершенствования, испросил его согласия и получил его.       — Глава откроет нам его имя и причину, по которой в таком случае предстал сейчас перед нами один, а не вместе с ним? — голос дяди скрипит, как старое, готовое рассыпаться на первой же кочке тележное колесо. Он бледен, болезненно прям и скрывает ладони в рукавах ханьфу. В глаза ему Сичэнь смотреть боится.       — Этот недостойный просит прощения за себя и своего спутника на тропе совершенствования, — Сичэнь снова встает и кланяется. Проще уж совсем не садиться. — Для того, чтобы предстать перед старейшинами, как подобает, мы были… кхм… в подобающем виде был лишь этот недостойный.       Ох… Кажется, зря он выбрал такую формулировку — дядя бледнеет так, что на висках и под глазами обозначаются синие венки.       — Я имею в виду… — если ему назначат тысячу ударов ферулами, он примет наказание, не моргнув и глазом. — Мой спутник на тропе совершенствования — глава Не, Не Минцзюэ. В эти дни мы… я нарушил множество правил, в частности, о запрете винопития. Так что глава Не был несколько не в форме для визита и официального представления. Но он прибудет в Юньшэн сразу же, как только я отошлю ему приглашение. — Сичэнь снова кланяется: — Этот недостойный готов понести наказание за все свои проступки.       В зале всё ещё тишина. Это… Страшит, чего скрывать.       Эту жуткую тишину нарушает знакомый возглас, полный праведного возмущения:       — Сичэнь!       Он по привычке вскидывает глаза — дядя уже не так бледен, щеки его покрывают пятна нездорового румянца, и весь он — от гневно сжатых кулаков до всё ещё встопорщенной бороды — выражает негодование… А вот в глазах его Сичэнь видит облегчение.       Слова — ровно те, что он и предполагал: о позоре, попрании традиций и бесстыдстве — льются из Лань Цижэня сплошным потоком, но Сичэнь видит, как словно расслабляется вся фигура дяди, и думает, что тому стоит на днях показаться целителю: сильные душевные переживания сказываются на здоровье, а у дяди в последнее время было слишком много потрясений.       Когда дядя выговаривается, остальным старейшинам и добавить толком нечего. Сичэнь снова кланяется, стоит, вытянув руки, покорно опустив голову:       — Этот недостойный примет любое наказание, что определят ему старейшины, сообразно его проступкам.       Внутри зреет понимание: физического наказания не будет. По той простой причине, что эти люди знают А-Шу как очень вспыльчивого и нетерпимого человека, способного объявить кровную месть тем, кто коснется его избранника. Внутри нарастает нервный смех, и Сичэнь сдерживается, кусая щеку изнутри.       Он прав: старейшины отпускают его без наказания, в конце концов, он ведь глава, и еще очень молод, позволительно было немного забыться от счастья нахождения своего спутника. Смех душит. Ему нужно срочно в уединение ханьши, под защиту талисманов, чтобы выплеснуть его из себя.       Сичэнь знает: дядя даст ему время привести себя в порядок, а после явится. Крик перед советом был… ширмой. Настоящий разговор будет с глазу на глаз. И он наверняка затронет и тему преступления Ванцзи, и тему оправдания господина Вэй. Поэтому следует подготовиться.       В ханьши, отсмеявшись, Сичэнь успокаивается, набирает воду в бочку, наскоро согревает ее талисманом и тщательно отмывается. Если бы у него было довольно времени, он бы нарушил еще пять правил, запрещающих касаться себя с желанием: он, конечно, провел эти дни с а-Шу и а-Яо, но — увы — не наедине с любимым, получив лишь одну ночь в его объятиях. Ему не хватило. Но времени нет, и он вынужден усмирить тело, прогоняя ци по меридианам, а не позволяя ей скапливаться в нижнем даньтяне. Сушит волосы, одевается, чувствуя себя если и не заново родившимся, то намного лучше, чем по прибытию в Юньшэн.       Расставить чайный набор и установить чайничек на жаровню он успевает аккурат к тому моменту, как в дверь ханьши стучат. Он открывает сам, с поклоном приветствуя дядю.       Тот проходит в ханьши молча, сам закрывает за собой дверь и вешает талисманы — несмотря на то, что наказание за подслушивание полагается суровое, рисковать не стоит: ни одно наказание не вытряхнет из человека то, что он не должен был знать. Это показатель того, что разговор предстоит серьезный. Так же молча садится за столик — и только тогда начинает говорить:       — Сичэнь! Я ожидал подобного от Ванцзи, никак не от тебя! Ты меня разочаровываешь!       Сичэнь заваривает успокаивающий сбор и подаёт дяде. Тот принимает с благодарным кивком, отпивает — и вдруг словно выглядит на все свои годы, как мог бы выглядеть в них обычный человек, не совершенствующийся. Тихо, без прежнего запала продолжает браниться:       — Такие важные решения не принимаются подобным образом, ты обязан был известить о своих намерениях старейшин и сделать всё по правилам!       Сичэнь читает за этими словами обиду: «Почему ты не предупредил меня?»       — Я виноват, шуфу. Простите. — Но есть ещё кое-что, что стоит прояснить. Дядя всегда был строже к Ванцзи, чем к самому Сичэню, и раньше он не понимал причин… — Я не хотел пугать вас. И не стоит так говорить о Ванцзи — он также никогда не поступит так, как вы опасаетесь.       — Сичэнь?.. — в глазах дяди проступает понимание. Он опускает глаза, словно ему стыдно — хотя он ничего не мог поделать. Молчит, снова отпивает глоток и отставляет чашку. Всё ещё не поднимая глаз, спрашивает: — Кто рассказал тебе?..       — Никто. Но бумаги хранят слишком многое, что постарались забыть люди.       Сичэнь постарается пощадить дядины чувства, но прояснить вопрос отношений с Ванцзи нужно сейчас, пока не стало слишком поздно.       — После войны, когда мы восстанавливали архив, я нашел документы. Смею надеяться, что Лань-шуфу не считает меня дураком, не умеющим связать пару фактов меж собой. Документы были предельно откровенны. Мао Байхэ должна была стать невестой Лань Чэньяна, он просил позволения на брак у старейшин, уже зная, что должен стать отцом. И получил его, да и вряд ли совет старейшин позволил бы случиться позору по вине одного из лучших учителей-наставников клана, да, шуфу? Но вмешался… — Сичэнь проглатывает слово, которое просто не может произнести, бесцветно проговаривает другое: — Вмешался глава клана. Вы ведь тоже знаете, чей я сын, и чей сын Ванцзи, но, шуфу, мой брат не похож на него. Он похож на нашу маму, и как она, до последнего будет любить и защищать того, кто ему дорог, не требуя взаимности. То, что он использовал «Оковы»... Это лишь от отчаянного желания спасти, а не привести к повиновению. Когда они прекратят свое действие, он не станет принуждать молодого господина Вэй к чему бы то ни было. Однако нельзя сказать, что результат того не стоил. Стоил, и сейчас, разобравшись во всем, я не считаю, что Ванцзи поступил дурно.       Дядя вздыхает.       — Я уважал Лань Чэньяна, он был моим учителем. Я очень виноват перед ним и не хочу испытывать ту же вину перед кем-то другим. Даже если этот человек мне не нравится! — дядя одним глотком допивает остывший настой и кривится, Сичэнь спешит налить ему горячего. — Потому мог быть поспешен в суждениях. Но твоему мнению я доверяю.       — Тогда позвольте мне рассказать о том, что случилось за время вашего уединения, шуфу. А после обсудим и мои прегрешения, — Сичэнь улыбается. — На самом деле, многое успело случиться.       Рассказ занимает приличное количество времени, три чайничка чая, время к обеду, но ни один из них не готов сейчас прерываться и идти обедать. Сичэнь обходит тему передачи золотого ядра Вэй Усяня Цзян Ваньиню молчанием, говоря лишь, что молодой господин Вэй лишился своего по вине Вэнь Чжулю после сожжения Пристани Лотоса. Далее рассказывает все без утайки. В том числе и то, что произошло с братом и его возлюбленным.       — Сейчас они оба восстанавливают силы под присмотром Вэнь Цин в Юньмэне, Печать уничтожена, как и та ужасная призрачная флейта, — заканчивает он первую часть рассказа.       Дядя, кажется, приходит в себя, потому что весь рассказ усердно сдерживает комментарии, стараясь не перебивать. И теперь наконец с удовольствием высказывается:       — Этот Вэй Усянь воистину бесстыдник, весь в мать! Его стремление поставить весь мир с ног на голову не довело его до добра, а теперь ещё и Ванцзи губит! — несмотря на все опасения дяди — Ванцзи, как ученик и заклинатель, был его гордостью. И слышать о том, как он пострадал, ему так же больно, как и Сичэню. — Но Ванцзи оказался прав, называя его достойным человеком, — судя по поджатым дядиным губам, это признание даётся ему с немалым трудом, и Сичэнь давит в себе смешок.       — Может быть, Лань-шуфу будет проще поговорить с самими виновниками его переживаний? — предлагает он. — Я могу списаться с главой Цзян и договориться о визите. — И, переходя на неформальный тон, заглядывает в глаза дяде: — Я очень хотел бы, чтобы моя семья стала ближе, а отношения в ней — теплее, шушу. Ванцзи — хороший мальчик, всегда им был. Он заслуживает всего тепла, которое так долго недополучал не по своей вине. Вэй Усянь — такой же недолюбленный ребенок, как Ванцзи. И разве он не заслуживает того же? Шушу, вы ведь знали его мать, разве вам было бы так уж трудно рассказать о ней ее сыну? Он ведь совсем не помнит родителей. И он умеет быть благодарным.       Дядя обдумывает предложение долго, но всё-таки кивает:       — Я съезжу к Ванцзи. Ты прав, ему сейчас нужна семья, а не грозный наставник. — Тяжело вздыхает: он много лет был для Ванцзи именно что наставником, не более, и отношения им предстоит строить заново, это не будет легко. О Вэй Усяне он ничего не говорит, но отсутствие категорического «нет» обнадёживает. Хотя дяде ещё долго предстоит привыкать к тому, что этот смутьян теперь часть их семьи, он готов постараться быть не столь категоричным, как привык.       — Я поговорю с Ванцзи, — повторяет дядя — Но в глазах старейшин он — меньшая из проблем, Сичэнь.       — Сколько старейшин знают, чей я сын, шушу? — спрашивает Сичэнь. Увы, он обязан вернуться к этой теме. Они должны выстроить стратегию защиты. Потому что он никогда не откажется от А-Шу и не возьмет наложницу, чтобы продолжить свою кровь, даже если это кровь уважаемого дядей наставника, а не ядовитая кровь бывшего главы Лань, Цинхэн-цзюня.       — Никто. Подозревать могут лекари и те, кто близко знал Лань Чэньяна, но раз они промолчали тогда и позволили Цинхэн-цзюню творить, что вздумается — то промолчат и сейчас. — Невысказанным остаётся — «Как и я».       — Значит, промолчат и тогда, когда я откажусь продолжить прямую линию Лань Аня за себя и за брата. После войны в клане достаточно сирот, чтобы я взял на воспитание и усыновил кого-то из них. Но от брака с главой Не меня не отговорит никто. Я и без того слишком долго не смел даже мечтать о том, чтобы признаться в своих чувствах любимому человеку, чтобы предать их сейчас.       — Сичэнь?.. — пораженно выдыхает дядя.       — Я люблю его с моих четырнадцати. С того дня, как впервые увидел прибывших на обучение приглашенных учеников, прикипел взглядом к одному и больше никого не мог увидеть рядом. Девять лет — не достаточный ли срок, чтобы проверить свое чувство? Мне хватило.       — Но почему сейчас?! — вырывается из груди дяди крик души. «Что такого случилось, что ты позволил этому чувству стать явным?» — повисает в воздухе.       — Я получил уверенность в том, что смогу быть счастлив всю жизнь, а не стану вдовцом в тридцать.       Расшифровывать нет нужды — дядя так же хорошо знает о проблеме клана Не, как и сам Сичэнь: он не один раз помогал искать в книгах, старых и новых, возможность хотя бы отсрочить искажение ци, если не убрать проблему целиком. В конце концов, отец А-Шу, Не Цянню был его другом, кажется?       Дядя замолкает, снова обдумывает. В конце концов спрашивает:       — Но как? Над этим бились многие поколения и в клане Не, и в других, связанных с Не родством, и мы с тобой тоже исследовали вопрос — и не продвинулись дальше песен успокоения и очищения. Неужели они подействовали так хорошо?       Сичэнь гадает: если он признается, кто виновен в исцелении а-Шу, дядя снова будет гневаться, или счастье племянника перевесит?       — Нет, шушу. Целительные мелодии тут ни при чем. Они действовали бы чересчур медленно и успех не был гарантирован, особенно, если не отобрать у цинхийцев их сабли.       Дядя смотрит укоризненно, как когда Сичэнь в детстве без спросу брал Ванцзи гулять или отказывался есть. Любопытство — это также семейная черта, тщательно подавляемая, но в сочетании с дядиной страстью всё держать под контролем — неистребимая.       — Это Вэй Усянь.       Дядя осознаёт несколько мяо — и надувается, как готовый закричать сыч. И сдувается, так и не произнеся ни слова. Успокоившись, наконец бурчит:       — Ну хоть на что-то полезное сгодился этот беспокойник. Каким образом только он вообще задумался о проблеме клана Не? — спохватывается и повышает голос: — Это ведь не Тёмный путь, Сичэнь?!       Сичэнь успокаивающе улыбается:       — Нет, шушу. У меня есть все его записи относительно этого, вы можете просмотреть их сами. У молодого господина Вэй в самом деле гениальный разум, способный мыслить настолько широко, что многим умудренным опытом ученым мужам и не снилось. А насчет того, как его зацепила эта проблема, ответ прост: он лишь хотел помочь своему другу. Не Хуайсан ведь с самого обучения сдружился с юньмэнскими братьями. Вы не задумывались, сколь многое решает самая простая детская дружба, шушу? И самые первые детские привязанности? Не задумывались, отчего в нашем клане так жестко ограничивают все это?       — Это традиции, Сичэнь. И они ограничивают не в привязанностях, а в недостойных проявлениях чрезмерной эмоциональности, приносящей куда больше проблем, чем достойное поведение. Лань Ань был монахом, сдержанным в проявлении чувств и считавшим, что сперва стоит узнать, достоин ли человек, а уже после — допускать его в своё сердце…       Дядя осекается, взглянув Сичэню в лицо. Убирает руку от бороды, которую по привычке поглаживает, словно ведёт урок, и неловко откашливается.       Сичэнь не говорит ничего, позволяя ему в молчании обдумать собственные слова, не теряя лицо. Разве это не справедливо для всех, кого они здесь обсуждали? Для Вэй Усяня, для самого Сичэня, для его бедного диди? Дяде в конце концов придется признать собственную неправоту и нежелание переступить через нее. Но Сичэнь — просто из сыновней почтительности — не станет тем, кто скажет это вслух. В конце концов, для него Лань Цижэнь стал тем, кто заменил отца, тем, кто воспитал его таким, каков он есть. Хотя они даже не близкие по крови родичи, если так подумать. Но ближе дяди у Сичэня только брат. И кстати об этом:       — Шуфу, — он снова переходит на формальный тон, тема важная, — я пришел к решению относительно Ванцзи. Как только он достаточно окрепнет, мы с Цзян Ваньинем подпишем соглашение о том, что Лань Ванцзи станет приглашенным наставником в Юньмэн Цзян. Срок оговаривать не будем, это зависит и от «Оков», и от… дальнейших желаний молодого господина Вэй.       Дядя выглядит несчастным. До этих слов он ещё мог надеяться, что Ванцзи скоро вернётся, но он сам отдал Сичэню право решать судьбу брата, и теперь оспаривать его решение не может. Но всё же высказывается:       — Хотя бы месяц в году он... — дядя скрипит зубами и поправляет себя: — они обязаны проводить в Юньшэне. Ванцзи, пусть он и один из лучших моих учеников, все еще не может считаться завершившим обучение!       Сичэнь думает: а еще брат не получил своей церемонии гуаньли, несмотря на то, что ему уже двадцать. Тогда шла война, после все силы клана были брошены на восстановление обители и налаживание мирной жизни. Они все просто забыли о том, что людям, пережившим войну, нужны не только кров, пища и безопасность, но и немного праздника. И забыли о самом важном в жизни любого мужчины шаге на пути к самостоятельности и взрослой жизни.       — А еще он все еще не признан совершеннолетним, — говорит Сичэнь, глядя дяде в глаза. — И потому может быть легко и просто наказан за нарушение правил. Конечно, он вернется в Юньшэн хотя бы затем, чтобы вы, шуфу, своей рукой возложили на его голову гуань и закололи его волосы шпилькой. И на то время, что они с Вэй Усянем пробудут здесь, я надеюсь, вы поможете мне сдержать желания рьяных поборников правил применить к Ванцзи и его спутнику любое наказание.       От его опасений дядя почти отмахивается:       — Единственное, за что Ванцзи могут наказать действительно серьезно — кража и использование кланового артефакта без согласия старейшин. Но как минимум треть из совета можно будет переубедить, если Вэй Усянь и вправду годен не только на пакости — подобные прецеденты уже были, и если прибыль от совершенного проступка превышает убыль, это можно посчитать за откуп. Новые техники, вроде той, что он придумал для клана Не — несомненная прибыль. В остальном же Ванцзи действовал соответственно с правилами.       — Соответственно с правилами? — Сичэнь искренне изумлён.       — Он наказал отступника и вернул его на праведный путь — именно это было озвучено на Совете кланов, не так ли? И тому были предоставлены доказательства. Здесь Ванцзи можно винить лишь в чрезмерной самоуверенности.       Дядя замолкает, и Сичэнь обдумывает его слова. Технически… Если умолчать о некоторых подробностях, о которых Сичэнь и так собирался умолчать — дядя прав. За самоуверенность адепта могут разве что правила посадить переписывать, что Ванцзи даже наказанием не сочтёт — он иногда делал это и просто так, его умиротворяет это занятие.       Но Сичэня беспокоят слова «одна треть». Одна треть от почти полусотни — это мало. Никто не сможет ему посоветовать верного решения, кроме дяди, который старейшин знает, как очищенное яичко, за столько-то лет работы с ними в качестве исполняющего обязанности главы клана. Потому он спрашивает, размеренными движениями заваривая новую порцию чая — уже просто чая, успокоительного в них обоих плещется слишком много:       — А если у Ванцзи не было разрешения старейшин, но было мое?       Он без малейших колебаний солжет перед советом старейшин ради брата. И даже нарушением это считать не будет, потому что, по факту, задним числом он это разрешение все же дал.       — Тогда наказание падёт на тебя. — Дядя смотрит неодобрительно, прекрасно понимая, что никакого разрешения у Ванцзи не было, но вслух свои догадки не озвучивает. — Ты — глава, и если адепт нарушил правила, следуя твоим указаниям — это твоя вина.       — Хорошо, на это я согласен.       Сичэнь вспоминает, как эти старейшины смотрели на него не далее как утром. Смех снова встает в груди, как глоток обжигающего горло байцзю, сдерживать его трудно, но нужно — дядя не поймет его веселья.       — Значит, так и скажу на ближайшем же обсуждении этой ситуации с советом. Спасибо, шуфу. Вы мне очень помогли, — благодарно кланяется.       Дядя кланяется в ответ. Ревностно напоминает:       — Не забудь послать Главе Цзян письмо с просьбой о визите! И упомянуть, что они будут посещать Юньшэн — негодник Вэй Усянь тоже, в конце концов, не доучился!       Сичэнь позволяет себе рассмеяться:       — Шуфу, вы согласны терпеть его в Юньшэне? — и сгоняет улыбку, напоминая: — Молодой господин Вэй перенес тяжелую болезнь сердца и все еще нездоров. Золотое ядро, конечно, поможет ему восстановиться, но целительница Вэнь была категорична: чрезмерно волноваться ему нельзя.       — Раз он болен — значит, будет вести себя хотя бы подобно приличному человеку, а не носиться сломя голову и пьянствовать. А целительница Вэнь, если пожелает, может и сама за ним присмотреть, о ней я слышал лишь хорошее — кроме её происхождения — и не думаю, что она доставит беспокойство.       Похоже, ради того, чтобы видеть Ванцзи дома, дядя и гулящую девку стерпел бы. Хотя вот такого Ванцзи бы себе никогда не позволил, да.       — Я немедленно займусь письмом для главы Цзян, шуфу.       — Немедленно ты идешь на обед, — ворчит дядя. — Или после цинхийского мяса с мясом и под мясным соусом пища родного клана тебя уже не прельщает?       Он выходит и степенно направляется к танши, а Сичэнь стоит, словно прибитый копьем, и пытается осмыслить: это сейчас была… шутка? Дядя пошутил? А это точно дядя? И… боги всех небес, как же в самом деле хочется еще оленины!