Заложник

      Минцзюэ знает: если он не возьмет брата с собой в деревню, где теперь живут Вэнь, Хуайсан страшно обидится и будет жестоко мстить — с виноватой улыбочкой отодвинет бумаги и скажет: «Ах, ну что ты, дагэ, у меня ведь сегодня тренировка с саблей, а потом пробежка вокруг крепости — три раза, и стрельба из лука с сяошиди. Я никак, совсем никак не успеваю проверить все эти договоры и письма». А если Хуайсан откажется помогать — Минцзюэ утонет в этом бумажном море так же, как тонул, когда не было Мэн Яо, который брата и обучил… Собственно, выбора у Минцзюэ нет, характер А-Юня он знает лучше, чем рельеф чеканки на Бася.       Что ему там, медом помазано?!       Хотя, да… Почти так и есть.       Чуть ли не на второй день своего пребывания в этой глухой деревушке кто-то из Вэнь обнаружил гнезда диких пчел. И теперь в каждом доме, куда ни войди, пахнет медом и воском, травами, чем-то еще, что даже его нос не разберет.       Минцзюэ не хочет признавать — но вынужден: в этой деревушке ему уютно. Эти люди разительно отличаются от привычных ему цинхийцев. Они, когда уверились, что живы и будут жить, стали спокойны и приветливы. Как равнинная река среди травяного моря. Цинхэ и его люди — это горные ручьи и камни, сабельные удары и резкий смех. Он привык к такому, он сам такой, так почему же, прилетая сюда, он словно сбрасывает с плеч тяжелый плащ?       Хуайсан спрыгивает с Бася и тут же приседает, раскрывая руки: в них вкатывается шустрым клубочком кроха-Юань.       — Юнь-гэ!       Как мелкий вообще узнал молочное имя Хуайсана — загадка. Но диди позволяет ему называть себя так и показательно обижается, если кто-то делает А-Юаню замечание. Минцзюэ сам слышал невесть откуда взявшуюся присказку диди:       — Ты мой цветущий садик, а я — облачко, что его поливает. Ну-ка, идем, пролью на тебя еще немного знаний.       И брат берет мальчишку на руки, унося в дом, где будет показывать иероглифы и учить счету на палочках.       Минцзюэ эту картину наблюдал уже не раз: как Хуайсан терпеливо раз за разом объясняет мальчику значение каждого начертанного палочкой на песке иероглифа, повторяет забытое с прошлого занятия — так же терпеливо. Минцзюэ так никогда не мог, срывался на крики и громыханье кулаком по столу, если понимал, что всё, что он рассказывал, в голове Хуайсана не задержалось. Вспоминает это Минцзюэ со стыдом — удивительно, что после такого диди от него не шарахается — и очень рад, что Хуайсан на него не похож. Хотя ещё с половину года назад это расстраивало и приводило в ярость — до алой пелены перед глазами!       Минцзюэ всё ещё намеревается оставить орден брату, и его брат всё ещё не похож на образцового цинхийца, но на душе спокойно. Потому что Минцзюэ теперь может видеть: те вопросы, которые он привык решать одним способом — грубой силой, к примеру — Хуайсан решает иным. Иногда — той же грубой силой, просто применённой не им лично, а кем-то, кого он попросил. Оказывается, Хуайсану редко отказывают, когда он просит; а иногда даже и не понимают, что действуют в соответствии со словами этого мелкого прохвоста, а не собственными идеями.       Минцзюэ думает: кто-нибудь, кто сумеет распознать, рассмотреть, понять его брата, если, конечно, тот позволит, назовет ему хао «Цинхийский паучок». Хотя, нет… Тот, кто будет способен на такую глупость, чтобы выдать этим его сущность, к А-Юню не подойдет и на выстрел, а тот, кто сможет ее, эту сущность, распознать, глупость не совершит. У брата наверняка будет хао, но какое — одним богам ведомо.              Его обступают со всех сторон, кланяются — и начинается негромкий, степенный доклад: что сделано, как сделано, что нужно еще подождать, а за чем глава Не может присылать адептов.       Ему подносят чарочку размером с шляпку от желудя — только Минцзюэ уже не возмущается такому размеру. В прошлый раз он позволил себе насмешничать над Седьмым дядюшкой, мол, что он в той чарочке распробует. Дядюшка хмыкнул и налил свое творение в пиалу… В деревне им пришлось заночевать — Минцзюэ унесло с этой пиалы так, как не уносило и с пятого кувшина молочного цинхийского байцзю. Так что чарочку он берет очень осторожно и пробует очередной шедевр Седьмого дядюшки, мысленно помолясь Всемилостивой Гуаньинь, чтоб это пойло было хотя бы немного милосерднее прошлого — те два кэ головной боли, что он испытал по пробуждении, пока ему не дали что-то отвратно-горько-соленое, он мог бы пожелать только злейшему врагу, но Вэнь Жохань уже мертв, а Цзинь Гуаншань пока еще на такие пытки не натворил вроде бы.       Вкус оказывается, как всегда, необыкновенным: что-то травянисто-цветочное, одновременно с медовой сладостью и жгучестью хорошего вина… Крепость тоже превосходная — такое кому похлипче и в рот брать нельзя, отравится.       Минцзюэ возвращает чарку, одобрительно кивает: люди вокруг воодушевленно переговариваются, они с чего-то решили, что Минцзюэ — знаток и ценитель, и прислушиваются к его мнению… Правда, иногда нет-нет, да вспоминают Вэй Усяня — вот кто действительно ценитель, и дядюшки, ещё живя на Луаньцзан, думали из чего сделать вино — и угостить его. Сейчас Вэй Усяня, естественно, желают попотчевать вдвойне, но просить повидаться или передать ему кувшинчик не осмеливаются. Хотя регулярно и осведомляются у Хуайсана, есть ли вести о нём.       Вестей нет. Точнее, это Минцзюэ так кажется — о том, что Вэй Усянь чуть ли не при смерти с самого их отъезда, им не говорили — а остальное, вроде заявления на прошедшем совете, вещи общеизвестные. Хотя, как оказывается, не для всех общеизвестные — да и откуда бы этим людям брать новости? Так что Хуайсана вскоре отрывают от малыша и требуют подробностей.       Точнее, как — отрывают? Хуайсан просто прекращает занятия — и рассказывает а-Юаню — ну и всем остальным заодно — про его Сянь-гэ. Хуайсана на том совете не было, и знает он о происходившем только со слов самого Минцзюэ, так что не стесняется додумывать...       В его исполнении история получается весёлая — хоть на подмостках ставь, и в меру героическая, и люди с удовольствием хвалят и смекалку, и смелость своего спасителя, усердно не затрагивая серьезные вопросы. Им хватает того, что Вэй Усянь жив.              После Минцзюэ идет заниматься делами со старейшинами — их в поселении Вэнь пятеро, и каждый отвечает за свое. Минцзюэ в который раз удивляется, насколько этот крохотный клан другой по сравнению с привычными ему людьми. И в то же время как он похож на Не: все четко распланировано, рассчитано, разложено по полочкам-мешочкам. Эти люди живут по какому-то своему календарю, зависят от окружающего мира и встроены в него так же, как любая другая часть живого.       Он вчитывается в списки, откладывает те, что передаст после целителям Буцзинши и вассальных кланов. Просматривает те, где записаны нужды жителей этого поселения, хмыкает: они на изумление неприхотливы, то ли пока еще боятся, то ли в самом деле им так мало требуется. Но они все — кроме а-Юаня — лично присягнули ему на верность, и он обязан заботиться об их нуждах. Так что в деревушке будет достаточно еды, теплых вещей для суровой цинхийской зимы, а дрова им позволено рубить без ограничений. И он знает, что взамен получит лекарства, травы, вино и… цишаньские луки и метательные ножи, лекарские иглы и серебряную филигрань высочайшего качества. И Вэнь Ялин — Цаому — в качестве приглашенного учителя для начинающих травников в Буцзинши. Надо только прислать за «бабулей Вэнь» четверых крепких адептов с паланкином — чтоб доставили её в целости. Про Цаому ему плешь проел наставник Не Жусун, едва только узнал, что старуха жива, да еще и принадлежит теперь Цинхэ Не. Минцзюэ искренне не понимал, что такого в этой сухонькой согбенной старушке, пока Не Жусун не объяснил: по ее книгам учатся едва ли не все травники и целители Цзянху.       Минцзюэ бросил кирпич, даже не рассчитывая привлечь драгоценную яшму. В самом деле, ни на что большее, чем кое-какие лекарства да, возможно, техники целителей Вэнь, он не рассчитывал. А еще теперь он гадает: знал ли Сичэнь, какие драгоценности прячутся под коркой навоза?       Скорее всего — знал. Сичэнь обладает способностью видеть таланты, сколь бы невзрачная оболочка их ни скрывала — разглядел же он в своё время Мэн Яо! И отдал ему, как теперь отдал и этих Вэнь.       Но что ждать от этих людей — Минцзюэ уже определился. А вот бывшему помощнику он верит и не верит одновременно: несмотря на то, что отношения вроде удалось наладить, и этот золочёный лис приподнял краешек своей маски — всё то, что стояло между ними ранее, просто так выбросить из памяти не выходит. Сичэнь Яо доверяет. Сичэнь проницателен и наверняка может видеть даже сквозь эту маску. Минцзюэ доверяет суждениям жениха. Но почему тогда внутри всё аж свербит, стоит задуматься о их третьем побратиме?       Минцзюэ предпочитает пока выкинуть из головы саньди и думать только о делах — пока он тут. И не думать об А-Хуане, потому что тогда совсем трудно становится сосредоточиться на этих самых делах, гуй бы их пожрал! А ему еще лететь обратно, да с Хуайсаном вместе. И внимательно слушать, о чем диди стрекочет: в его вроде бы глупостях порой проскальзывают очень важные вещи.              День, отданный на проверку поселения Вэнь, подходит к концу, и Минцзюэ идет на площадь — ну, тот кусочек открытого пространства посреди деревушки, с лавочками из бревен под стенами домов, где собираются старики по вечерам. Терпеливо ждет Хуайсана, который прощается с А-Юанем.       — Юнь-гэ плилитит с блатцем-Голой сколо?       — Юнь-гэ очень постарается, редисочка, но у братца-Горы есть много-много своих дел.       «Братец-Гора» — это он, Минцзюэ. У крохи Юаня просто страсть давать тем, кто ему нравится, прозвища, должно быть, это он подхватил у своего Сянь-гэ. Минцзюэ льстит неприкрытое восхищение и легкая опаска в детских глазенках, нравится прозвище, да и сам А-Юань — милый ребенок. Может быть, когда-нибудь он станет его адептом? Хотя что-то подсказывает Минцзюэ, что сердечко А-Юаня уже отдано, и если тот и отправится учиться в один из орденов, то это будет не Цинхэ Не, а вовсе даже Юньмэн Цзян, потому что там — его любимый Сянь-гэ.       — А почему Юнь-гэ не летает сам? У Юнь-гэ нету цаб… сябли?..       — Дао. Эта штука называется дао, А-Юань. Мхм… И она у Юнь-гэ есть, просто Юнь-гэ не умеет так хорошо летать, как братец-Гора.       Минцзюэ давится смехом, но молчит. Ждет. Ждет терпеливо, как кот у мышиной норы — и дожидается:       — А Юнь-гэ научится? И плилитит? И покатает Юаня?       Диди вздыхает, смотрит на мелкого, возводит очи к небу, снова вздыхает и обещает:       — Хорошо, редисочка. Юнь-гэ научится.       Кто бы мог подумать, что наконец взяться за саблю всерьёз диди сподвигнет это дитя. С тех пор, как Вэнь поселились здесь, Хуайсан тренируется гораздо усерднее, чем раньше, а сейчас даже пообещал А-Юаню — а свои обещания этому ребенку Хуайсан исполняет.       По-настоящему хорошим бойцом Хуайсану уже не быть — слишком много времени упущено, но он хотя бы сможет защитить себя. Сколь бы умён он ни был — от прямой атаки ум не защитит, только меч.       Мысли сворачивают на привычном повороте — про Мэн Яо Минцзюэ тоже изначально думал, что для меча этот юноша не предназначен. Умное лицо учёного, изысканные манеры, изящное телосложение — он едва дотягивает до Хуайсана в росте! Тем не менее, пускай и исподтишка, с помощью обмана — но однажды Яо чуть не убил его самого. И — убил Вэнь Жоханя, с которым они с Сичэнем справиться не смогли бы. Да, не смогли — сейчас Минцзюэ это отчётливо понимает. И так же понимает, что посредственности это не удалось бы, Яо стал по-настоящему хорошим бойцом — пускай и пользуется в бою теми грязными уловками, которые у самого Минцзюэ вызывают отвращение. Но не всем дано красиво и сильно махать мечом или же саблей…       Перед глазами встает та самая их с Сичэнем попытка вдвоем противостоять одному — и безоружному! — Верховному заклинателю. Чистой ци тот шарашил по площадям, как безумный, по лестнице к Солнечному дворцу успели подобраться только они двое — и больше никто. До сих пор жутко вспоминать. Его передергивает, и Хуайсан, который, оказывается, уже распрощался с А-Юанем, кладет руку на его локоть, заглядывает в глаза:       — Дагэ? Что-то не так?       Приходится усилием воли прогнать воспоминания, он вызывает Бася и кивает:       — Все хорошо. Вставай. Что-то новое выучили с мелкой редиской?       Хуайсан расплывается в улыбке и принимается тараторить, что они с А-Юанем успели повторить и выучить, и какой он умница. Минцзюэ слушает вполуха: на важном А-Юнь сделает акцент, как и всегда, впрочем, но замечать это Минцзюэ начал только недавно, когда дал себе труд вообще прислушаться к брату.       Сегодня ничего важного нет, и Минцзюэ позволяет себе отдаться полету. Хуайсан чувствует его настроение и тоже затихает, только плотнее прижимается к нему, когда Минцзюэ увеличивает скорость. Возвращаться в Буцзинши отчего-то не хочется, хочется полетать над горами… Желательно — над зелёными пологими склонами Гусу, что прячут в себе Юньшэн, а не над серыми обрывами Цинхэ.       Прошло не так уж много времени с тех пор, как они с А-Хуанем расстались — а Минцзюэ уже тоскует. Они договорились, что как только Сичэнь поймёт настроения своих старейшин и что им лучше сказать — напишет Минцзюэ письмо, и они предстанут перед советом как должно… Хотя самому Минцзюэ на должное плевать с высоты полёта — он вполне готов был заявиться в Юньшэн тогда же, когда провожал возлюбленного, и отстаивать их право быть вместе. Но поддался на уговоры — о чём уже почти жалеет, мало ли что старые сморчки могли выдумать?       Сичэнь мало что рассказывал о своей жизни в Юньшэне, но и случайных оговорок, памяти о том годе, когда он учился там сам, и рассказов Хуайсана хватает, чтобы нарисовать очень разные картинки. От предельно мрачных до идиллических, и в последние Минцзюэ не верит просто потому, что идиллия — это миф и иллюзия. Он больше склонен верить в то, что за своеволие его возлюбленный получит какое-нибудь жестокое наказание.       — Дагэ, да что случилось?! — Хуайсан дергает его за рукав, вырывая из мрачных мыслей. — Ты сам не свой сегодня. Я могу помочь?       Минцзюэ треплет брату волосы — тот возмущённо шипит, и отпрыгнуть ему мешает только то, что они в сотне чжанов над землёй, а Хуайсан не хочет свалиться:       — Всё в порядке, диди. — Всё действительно в порядке, более чем — просто Минцзюэ к этому порядку ещё не привык. — Ты и так достаточно помогаешь, беря на себя возню с бумажками.       — Я всегда буду тебе помогать, дагэ. Всегда-всегда, пока не научусь всему сам.       — А потом выгонишь бедного старого меня? — фыркает Минцзюэ.       — Дагэ!       Он хохочет — тревога на время отступает и позволяет долететь до дома без происшествий.       — А-Юнь. Разберись сегодня с этими списками и отчетами. И пусть меня никто не тревожит до утра.       У Хуайсана в глазах невысказанный вопрос, и Минцзюэ снова треплет его по рассыпающимся из-под ленты косам:       — Мне нужно подумать кое над чем. Очень хорошо подумать, ни на что не отвлекаясь. Я могу на тебя положиться, диди?       — Всегда, дагэ, — повторяет Хуайсан.       Он выглядит собранным и решительным, и в глазах снова плещется тревога, но Минцзюэ не может успокоить его, это слишком личное, чтобы объяснять. Когда его А-Юнь найдёт кого-то, кто будет тревожить его сердце так же, как А-Хуань тревожит сердце Минцзюэ — он сам поймёт.       Минцзюэ запирается в своих покоях, сбрасывает одежды, позволяя себе остаться только в чжунъи, распускает волосы, собирая их в легкую косу. Настежь распахивает ставни и дает стылому осеннему ветру выстудить комнаты. Садится на коврик из волчьих шкур, складывает руки и пытается погрузиться в медитацию… Он упорный, это все знают. Но никто не догадывается, как же трудно главе Не отрешиться от мирских забот, когда все его мысли заняты женихом, а тоска подступает и берет за горло, как змеелов хватает змею.       Минцзюэ опускает голову, позволяет себе сгорбиться и чуть слышно, на выдохе, произносит:       — Хуань…       Он не умеет сплетать заклятье бабочки-вестницы, хотя Сичэнь как-то учил его. Если бы умел — послал бы любимому целый рой, чтоб осветить для него сумерки и ночь, рассказать, как любит и волнуется за него. Но он может только обнимать себя за плечи и выдыхать тихо в ночную темень:       — Хуань…