Заложник

      Яо с трудом удерживает на лице почтительно-виноватое выражение — в последний месяц любые обвинения главы Цзинь трогают его гораздо меньше, чем раньше. В конце концов, глава Цзинь будет им недоволен, что бы он ни делал, это очевидно и не подлежит сомнению — а у Яо есть более важные дела, чем терзаться бессмысленной виной.       Глава Цзинь продолжает сыпать оскорблениями и обвинениями, а Яо ускользает мыслями к тому, что терзает его по-настоящему: пытаясь добиться признания отца, он упустил того, кто признал его братом — и теперь Яо не знает, сможет ли он вернуть это едва зародившееся и сразу же растоптанное его, Яо, невнимательностью признание.       В то утро Яо так и не поговорил с Цзысюанем — глава Цзинь вызвал его к себе тут же, как проснулся и ему доложили, что Яо нашёлся. Похмельный Яо вот точно так же, как сейчас, стоял, едва удерживая на лице приличествующее случаю выражение, слушал брань главы и пытался понять, что это вчера было и что теперь с этим — с не пойми откуда взявшейся братской привязанностью Цзысюаня, то есть — делать.       А потом глава повелел ему жениться, и Яо стало совершенно не до брата. Попытки вспомнить девушку, о которой сказал глава, и прочие дела, которые в тот же день обрушились на его плечи, словно установленное над дверью ведро с помоями на того неудачника, что открыл эту дверь первым, заняли его до вечера. А вечером выяснилось, что наследник с супругой отбыли из Цзиньлин Тай ещё утром.       Яо, конечно, выяснил — куда. То есть, и куда отправился обоз с вещами, и где по-настоящему видели Цзинь Цзысюаня и Цзян Яньли — и решил, что желание новоиспечённой молодой госпожи Цзинь посетить семью, особенно учитывая всё случившееся, естественно. А вот предусмотрительность Цзысюаня Яо удивила — тот казался ему достаточно простым и прямолинейным, чтобы не пытаться разыгрывать подобные схемы ухода из-под надзора…       Весь следующий месяц Яо в свободное время — когда оно всё-таки выдавалось между попытками ближе познакомиться с невестой, которым активно препятствовала её мать, и прочими делами, которые глава Цзинь сгружал на него, не щадя, и если Яо был достаточно бодр, чтобы не падать лицом в подушку в ту же мяо, как заканчивал с ними — пытался понять, что же он упустил в Цзинь Цзысюане. И понимал, что упустил довольно многое.       Искренность.       Для того, кто об этой добродетели только слышал с рождения, но не испытывал, понимать, что Цзысюань, рожденный и воспитанный в гнезде ядовитых змей, для которых искренность была сродни болезни, изъяну, ею обладает — было странно. Почти страшно. Как он вообще умудрился ее сохранить? Как он может быть искренним в проявлениях своих чувств, и при том… А впрочем, искренность ему ничуть не помогала, разве что только в отношениях с невестой, а теперь уже женой? И только потому, что сама Цзян Яньли была такой же — искренней, чистой и честной.       Неуклюжесть.       О, еще с той охоты на Байфэн Яо понял, насколько огромна неуклюжесть его старшего кровного брата в выражении чувств. Настолько, что сам Яо тогда, став невольным свидетелем этого позора, испытывал стыд и неловкость за Цзысюаня. Тот попросту не знал, не умел выразить то, что хотел, деревенел, терялся, нес невозможный бред… Яо на месте его матушки бы показательно наказал наставников, не обучивших наследника хотя бы говорить складно, плавно, обольстительно.       Яо мысленно улыбается, вспоминая мельком услышанное от — гуаи бы его побрали — господина Вэй: «Павлин красив, но когда кричит — красота оперения меркнет». Цзысюань точно как тот павлин. Впрочем, сейчас уже не настолько. Или ему только кажется?       В мысли вторгается уже почти поднявшийся до визга голос, разбивая все попытки понять брата:       — Бесполезный кусок навоза! Ты даже этого не можешь! Как я должен надавить на Цинь Цанье, чтобы поторопился с твоей, к слову, свадьбой, если ты даже его девке подол до сих пор не задрал?!       Яо окатывает стылым холодом, словно кто-то вылил на него ведро с рыбьими потрохами. Губ не разнять, чтобы переспросить, да и не нужно — он и с первого раза все хорошо расслышал.       — Сколько можно тянуть? Мне нужен этот договор, эти шахты! Мне нужно сделать так, чтобы эта малолетняя шлюшка сама пришла просить у отца разрешения на брак! А она придет, только если будет уже в тягости! Ты меня понял?!       Яо кланяется, заверяет отца в своей понятливости — и спешит уйти. О, он действительно всё понял, как не понять? Яо рос в борделе, Яо знает, как можно обольстить что мужчину, что женщину. И почти видит, как это будет: он назначит свидание по уши влюбленной в него деве Цинь, изобразит на нём неимоверную страсть и преданную любовь — хотя на самом деле его чувства к Цинь Су ограничены лёгкой симпатией и уважением. Она всё же достойный человек, Яо не может этого не признать и искренне рад, что его женой станет именно она — так нежно к нему привязанная, добрая и умная… Таким образом — в атмосфере сдерживаемой из последних сил невысказанной страсти — должны пройти несколько свиданий. Можно даже намекнуть деве Цинь о своих сожалениях по поводу того, что свадьбу никак не выходит ускорить. Дать ей время подумать — и Цинь Су сама упадет ему в объятия, и сама же настоит на свадьбе, и поторопит родителей…       Но Яо мерзко, как давно уже не было. Он не хочет поступать с этой девушкой — заслуживающей за свою искреннюю привязанность как минимум благодарности с его стороны — так, как поступали мерзавцы, которых Яо всегда презирал, с теми девами, что в итоге частенько приходили работать в их бордель — если не вешались и не травились, стремясь сохранить хотя бы честь семьи, если уж не уберегли собственную. Так что Яо колеблется. Долго сидит в своих покоях и думает, рассматривает в сотый раз подарки дагэ и эргэ, пытаясь понять, как его действия отразятся на их отношении к Яо… В последний месяц, после той встречи, он часто так делает и пытается действовать мягче, если есть возможность: ему не хочется снова потеть и мяться под испытующим взглядом дагэ, отвечая на неудобные вопросы.       В итоге решает послать всё-таки записку деве Цинь. Не для того, чтобы соблазнить — пока хватит и разговора. Главы Цинь и Цзинь — старые друзья, некоторое время, пока помолвка девы Цзян и Цзысюаня была расторгнута, Цинь Цанье даже пытался подбить клинья к наследнику — и Яо так же, как и Цзинь Гуаншаню, неясно, почему сейчас тот заартачился.       Точнее, предположения — болезненные и неприятные Яо, но скорее всего правдивые — у него есть. Одно дело — наследник, а другое — третий молодой господин, шлюхино отродье. Но он желает выяснить точно, а для этого стоит спросить хотя бы Цинь Су, если уж её отец правды ему не скажет.       Яо пишет — так, чтобы именно эта записка не показалась кому-то любовной, если попадет не сразу в руки Цинь Су. Может, позднее, если он все же… сломается… и последует плану главы Цзинь, он будет писать по-другому, но сейчас — нет. Это всего лишь приглашение в одну из лучших гостиниц Ланьлина, где будет выступать известная на всю Цзянху госпожа Ся, что по праву зовется Повелительницей Серебряных Струн. Госпожа Ся играет на пипе и поет, и счастлив тот хозяин, к которому снизойдет она, путешествуя из города в город. Нет ничего менее предосудительного, чем приглашение на такое выступление.       Яо запечатывает записку и отправляет ее с одним из младших служек Цзиньлин Тай.       — Передай лично молодой госпоже Цинь в руки. Но если не сможешь — то отдай кому-то из слуг дома Цинь.       Служка кивает, забирает записку и уносится прочь. Ответа Яо не получает, но к назначенному им же часу все же приходит в гостиницу, устраивается за шелковой ширмой, повернутой так, чтобы видеть сцену и не видеть других гостей. Он здесь почти официально, и потому на нем пао золотого шелка, расшитое пионами в буфанах на груди и спине, а вот ушамао он снял, и сейчас чувствует себя едва ли не голым, хотя скромный нефритовый гуань и серебряная шпилька удерживают собранные в строгий пучок волосы.       Он решает, что Цинь Су не получила его записку. Госпожа Ся уже играет и поет, а он все еще в одиночестве, и чай горчит на языке, хотя не должен. Яо почти чувствует облегчение, несмотря на эту горечь. И вздрагивает — незаметно, больше внутри, — когда за ширму проскальзывает тонкая фигурка, закутанная в теплую накидку.       Яо успевает улыбнуться, произнести вежливое приветствие и протянуть руку, предлагая передать накидку ему, прежде чем женщина скидывает капюшон. Это не та госпожа Цинь. На встречу пришла не Цинь Су, а её мать.       Госпожа Цинь отвечает на его приветствие, будто ничего не случилось, и передаёт накидку, садится — на строго предписанном этикетом расстоянии, никакой фамильярности или пренебрежения, но Яо видит, как она напряжена, и слышит, как едва заметно дрожит её голос. Как двигаются её губы, несколько раз она будто уже собирается что-то сказать — но осекается, едва открыв рот. Яо решает начать первым, в конце концов, разве не этого он желал? Серьезного разговора с человеком, который сможет ответить на его вопросы? Но все-таки не успевает: госпожа Цинь решается — и говорит:       — Господин… Господин Мэн.       Яо прикусывает язык. Это не желание оскорбить, не желание унизить, упомянув его прошлую, материнскую фамилию. Это что-то другое — и потому он молчит, только смотрит внимательно, чуть приподняв брови.       — Не сочтите, что я по какой-то причине вас недолюбливаю, господин Мэн. Вы — достойный юноша, наделенный многими талантами, красивый и умный. Несомненно, на вас обращают внимание многие девы.       Чушь, если и обращают — то все те цветы из дыма, которых отец, почти не скрываясь, таскает в Башню. Девы из знатных семей скользят взглядами, словно по пустому месту. Он слишком известен, чтобы и последняя сука на псарне знала его историю во всех мерзостных, грязных подробностях.       — Однажды вы встретите ту, что полюбит вас, и испытаете взаимность. Но сейчас — я прошу вас — откажитесь от брака с А-Су. Он не принесет вам ничего… ничего хорошего, — ее голос срывается и дрожит.       Не принесёт ему ничего хорошего, им обоим, или ему просто в очередной раз указывают на его место, и госпожа Цинь считает, что для Цинь Су найдется партия получше? Яо давит в себе злость и обиду. Заставляет себя смотреть и думать. Госпожа Цинь и правда в отчаянии, эти слова дались ей тяжело, она едва сдерживает слёзы — и если их кто-то сейчас увидит, к грехам Яо, несомненно, добавят ещё и то, что он обидел свою будущую тещу. Было бы лучше как можно скорее спровадить госпожу Цинь или уйти самому, но Яо ещё не получил свои ответы. То, что госпожа Цинь не желает их с Цинь Су брака — это для Яо не новость, он желает знать почему.       — Этот недостойный просит у госпожи Цинь прощения, если случайно чем-то обидел её, — Яо кланяется, — а также за то, что не может немедля последовать её доброму наставлению. Однако почему госпожа считает, что наш с А-Су брак будет неудачен?       Вообще-то, они с Цинь Су пока не настолько близки, чтобы называть друг друга по имени, но Яо тоже устал и почти в отчаянии. А госпожа Цинь явно настроена стоять на своём до последнего, не сообщая Яо ничего толкового — и он решает рискнуть:       — Я испытываю к вашей дочери самые теплые чувства, — можно и не уточнять — какие именно, — она ко мне — тоже, наше положение также равно и не может стать преградой. — А если госпоже кажется, что может — пускай скажет это сейчас Яо в лицо! — Так почему госпожа считает, что мы не можем обрести счастье друг с другом? Или, — Яо выпускает на лицо смесь страха и неверия, — госпожа считает что-то из того, что я сейчас сказал, ложью, и наши с А-Су чувства невзаимны?! — и пускай сама решает, чьи именно чувства невзаимны.       Мяо спустя он понимает, что ошибся. Госпожа Цинь выпрямляет спину и улыбается — едва заметно, но улыбается, и в этой улыбке бесконечно много снисходительности, с которой умудренные опытом взрослые часто разговаривают с детьми:       — Ляньфан-цзунь, поверьте, я знаю, как выглядят взаимные чувства. Возможно, гораздо лучше прочих. Моя дочь влюблена в вас, словно глупая юная птичка, готовая потерять голову из-за своих чувств. — Его чувства она обходит молчанием, и Яо даже в какой-то мере благодарен ей за это. — Моя задача, как матери, не позволить ей этого. И я не имею в виду ее влюбленность, я говорю о потере головы.       То, с каким нажимом она это произносит, не оставляет разночтений: эта фраза — не фигуральное выражение. Она означает именно то, что означает.       — Госпожа Цинь?.. — выговаривает Яо, хотя горло пересыхает вмиг. Похоже, вот сейчас и начнется тот самый серьезный разговор, которого Яо так ждал. Он старается успокоиться и заверяет — ему нужно доверие этой женщины: — Я ценю А-Су и буду рад, если она согласится стать мне супругой. И я собираюсь беречь её и от потери головы, и от любых других бед.       — Я плохо знаю вас, господин Мэн. Стараюсь не доверять грязным слухам, узнавать и оценивать людей по их поступкам, и то, что я вижу в вас — мне нравится. Вы благородны и умны, любой клан счел бы вас украшением своих рядов, если бы не ваше происхождение. И даже несмотря на него вы сумели добиться столь многого. Как вы и сказали, ваше положение равно положению А-Су. Что ж, вы правы. Даже не представляете, насколько вы правы. Я хотела бы, чтобы вы поклялись сохранить в тайне то, что я сейчас расскажу. Если же нет — вы погубите и А-Су, и меня.       Яо не знает, что она может рассказать, но внутри уже холодеет, тянет, поднывает где-то в потрохах ощущение грядущего… чего-то. Яо сжимает руки под прикрытием рукавов и запрещает себе улыбаться — привычная маска сама лезет на лицо, но сейчас не время, госпожа Цинь не оценит, если он начнет улыбаться в такой момент:       — Как я уже сказал — я ценю Цинь Су и собираюсь её беречь. — Сцепляет зубы и добавляет: — Даже если нас не свяжут узы брака. Я клянусь — всё, что будет сейчас сказано, останется со мной до конца моих дней, госпожа Цинь.       — Я верю вам, господин Мэн.       Госпожа Цинь берет пиалу с чаем, и Яо видит, как сильно дрожат ее руки, несмотря на то, что она внешне почти уже спокойна. Ее глаза покраснели в уголках, но блестят не от слез, скорее, это больше похоже на горячечный, болезненный блеск. Она отпивает глоток, ставит пиалу и говорит:       — Семнадцать лет назад, посетив резиденцию ордена Лаолин Цинь на праздник Дуань-У, глава Цзинь слишком увлекся вином вместе с моим супругом. Цанье, перепив, всегда засыпает. В тот раз было так же. Приказав слугам позаботиться о нем, я вышла, чтобы извиниться перед гостем. Но Цзинь Гуаншаню не были нужны мои извинения, ему потребовалась моя… благосклонность. Я не посмела закричать и позвать слуг. Не посмела и после признаться в произошедшем мужу. Он был слишком счастлив, когда узнал, что я… Что у нас будет ребенок. Я слишком дорожила его любовью, чтобы разрушить все этим признанием. А-Су родилась почти ровно через девять месяцев после праздника.       Госпожа Цинь бросает взгляд на его лицо — и замолкает. Яо понимает, что не удержал маску… И ладно. Яо пуст, словно кувшин с пробитым дном — сколько ни лей, всё выльется. Но зато если в такой кувшин покричать — будет забавное эхо… Внутри Яо — тоже эхо. Пренебрежительно брошенное раньше отцом «шлюшка» обретает новый смысл: глава Цзинь считает шлюхами всех женщин, с которыми спал… Кроме законной жены, её он для этого слишком боится. Яо позволяет себе улыбнуться и говорит — совершенно спокойно, этого он сам от себя не ожидал:       — Вы правы, госпожа Цинь, для всех будет лучше, если мы с молодой госпожой Цинь Су останемся добрыми приятелями, не более. Позвольте мне не обижать вашу дочь пренебрежением и видеться с ней, насколько позволяют приличия? Я, как уже сказал, собираюсь беречь её — и её душевный покой в том числе. С уважаемым главой Цзинь я тоже постараюсь всё уладить, но боюсь, некоторое время он ещё будет беспокоить всех — он так вдохновился свадьбой своего наследника, что теперь всем сердцем снова желает праздника — и готов потратить на него немалую сумму, считая, что радость в его душе всё окупит. — Яо переводит взгляд на сцену — госпожа Ся всё ещё поёт, разговор занял не так уж много времени. — Но, боюсь, мы с госпожой Цинь засиделись! Этот просит прощения у уважаемой госпожи, что отнял слишком много её драгоценного времени, и предлагает госпоже идти первой.       Госпожа Цинь молча поднимается, прощается с ним поклоном, принимает из его рук накидку и прячет лицо под капюшоном. Уходит, оставляя его в пустоте — гулкой и безмолвной, несмотря на окружающие звуки. Яо сидит еще какое-то время, глядя в пиалу с остатками совершенно остывшего, так и не допитого им чая. Потом складывает печать и шепчет, ровно, спокойно, мертво:       — Дагэ, мне нужна твоя помощь.       Бабочка-вестница вспархивает с ладони, исчезая в закрывающей окно бумаге, расписанной ветками сосны. Яо повторяет печать, повторяет сообщение:       — Эргэ, мне нужна твоя помощь.       И только еще пару фэнь спустя спохватывается, создает еще двух бабочек, оговаривая место и время встречи.       Он сделал свой выбор.       Смешно, но еще никогда ему не было так легко принять решение.              До встречи со старшими побратимами у него есть почти сутки — он все-таки понимал, что им не сорваться к нему мгновенно. Так что это время он тратит… Просто тратит — он не способен разумно мыслить. В кои-то веки он не может себя заставить сесть и просчитать ход беседы, подобрать аргументы и слова. Внутри него все та же пустота и понимание, что он будет говорить на этот раз только правду и ничего кроме нее. И примет из их рук все, что угодно: помощь так помощь, смерть так смерть. Он любит жизнь — хотя это и не взаимно — и хочет жить, но прямо сейчас он просто не может хотеть даже этого.       За шичэнь до назначенного срока встречи он снова переодевается в то самое серо-зеленое ханьфу, заплетает косицу — «Ты не Не, но ты принят под мою руку, это она и означает» — каждый раз звучит в его памяти, когда он оборачивает ею собранные в хвост волосы. Хэньшэн легко прячется в поясных ножнах, как дремлющая змея. Яо покидает Цзиньлин Тай, не ставя никого в известность, тайными путями, тенью проскальзывает под носом у дозорных, выходя в окутанный сумерками город, скользит в тенях, прячась от света многочисленных фонариков, пока не добирается до постоялого двора на самой окраине города, у северных ворот. Просторный плащ с капюшоном прячет его фигуру и лицо, и здесь никому нет дела, кто скрывается под простой серой тканью. Серебро переходит из рук в руки, и он поднимается на второй этаж, входит в маленькую, почти пустую комнатку, где из всей мебели только узкая кровать, столик и пара подушек. Снимает плащ, бросая его на кровать, поверх плаща падает меч. Яо отходит к окну и замирает в ожидании.       Яо не засекает время специально, но замечает, что уже успело стемнеть. Он видит сияющее в темноте белое ханьфу — и сердце сбивается с ритма. В следующую мяо он видит, как человек в белом — эргэ! — замирает у дверей гостиницы, будто наткнулся на стену, оборачивается — и рядом с ним словно из-под земли вырастает массивная фигура в сером.       Эргэ и дагэ тянутся друг к другу — едва заметно для стороннего наблюдателя, но очевидно для Яо, который столько времени провёл рядом с ними — и слиться в объятиях им, видимо, мешает лишь скромность — улица ещё не совсем обезлюдела. Но вот взяться за руки под прикрытием рукавов им не мешает ничто — и от взора Яо они исчезают плечом к плечу.       Яо позволяет себе приложить руку к груди, туда, где заполошно бьётся сердце, и отходит от окна.       Себе-то можно признаться, что пусть он и не любил деву Цинь, как должно — он надеялся найти исцеление в её объятиях. Надеялся, что её любви хватит на них двоих, и когда-нибудь его сердце сможет вот так биться при виде неё, и с ней он будет так же сплетать пальцы под прикрытием широких рукавов… Раз уж иного ему не дано. То, что эти надежды рухнули столь… громко... вероятно, стоит считать знаком небес — что от своей привязанности он не избавится до конца жизни, и пытаться не стоит.       В комнату стучат уже буквально пару фэнь спустя — он не успевает даже успокоить дыхание. Ладно, какая разница? Ему все равно предстоит потерять лицо прямо сейчас, одной мяо позже или раньше — не имеет значения. И он не морщится, когда понимает, что собственный голос хрипнет и подрагивает, когда отвечает:       — Войдите.       Останавливается на середине комнаты, ждет, пока в раздвинувшиеся двери войдет сперва дагэ — его цепкий взгляд, Яо знает, заметил все: и снятый меч, и тени под глазами саньди, и одежду, — а затем эргэ. И медленно, глубоко кланяется. Эргэ хватает доли мгновения, чтобы оказаться рядом и удержать под локти, но Яо не спешит выпрямиться. Впрочем, он же знал, что эргэ так поступит.       — Яо-ди, что случилось?       Они не здороваются, словно бы и вовсе не прощались с того раза. Словно не было этого времени порознь, и только Яо с чего-то вдруг вздумалось им кланяться.       Яо всё-таки выпрямляется. С трудом отстраняется от мягких, надёжных рук эргэ — он не имеет права на эти прикосновения, не имеет! — проводит нетвердой рукой:       — Присаживайтесь. Случилось… Многое, о чём я обязан рассказать вам.       На лице эргэ легко читается тревога, дагэ непроницаемо-хмур, но Яо знает — он тоже обеспокоен. В душе всколыхивается стыд и за то, что натворил, и за то, что теперь собирается обременить их совесть тем, что они доверяли ему, и своих цзебайсюнди — разрешением тех бед, что Яо сам на себя накликал.       Он не готовил речь, не подбирал слова. Он не знает, как начать, с чего начать… Он стоит, смотрит почти бессмысленно и стеклянно, как самые дорогие ему люди усаживаются на подушки у столика, на котором нет даже чайного прибора. Он забыл о том, что стоило бы заказать чаю… Судя по тому, насколько возрастает тревожность в морионовых глазах эргэ, тот понимает эту оплошность Яо — в нормальном состоянии ее бы не случилось. Но Яо… Яо все равно.       Он делает полшага вперед и падает на колени. Не опускается, как давно привык, так чтобы подол ханьфу лег вокруг красивыми складками — падает, как подрубленный в коленях, разбивая их, наверняка, о жесткий пол, синяки останутся точно. Он не может вспомнить последовательности действий Ци Шоу, потому остается стоять на коленях, опустив руки, словно перебитые плетью.       — Дагэ, эргэ… — голос сипит и срывается, словно у горького пьянчуги. — Я не могу больше… Я не справляюсь. Я хотел — но я больше не могу… Не могу быть почтительным сыном… Я думал — это самое важное, и я так старался… Я преступил даже Высокую клятву ради того, чтобы повиноваться ему, но я больше не могу!       Эргэ порывается встать, Яо видит это, но так же видит и руку дагэ, крепко сжавшую запястье Сичэня, не позволяя ему двинуться. И он благодарен — где-то в глубине сердца — благодарен Минцзюэ за это.       Яо продолжает говорить. У него идеальная память, и даже частично помраченное сознание не делает ее хуже: он помнит каждый свой грех и говорит о нем. Он словно кот-крысобой, что выкладывает свою добычу ровными рядками на пороге у хозяев, только его «добыча» зловонна, мерзка и грязна. Ложь, подтасовка фактов, подделка документов, подстрекательство.       — Я не знал, что твой брат, эргэ, будет на Луаньцзан. Иначе никогда не отправил бы туда этого придурка Цзысюня. Клянусь памятью матушки, не знал. Я никогда не желал причинить вреда тебе и тем, кто тебе дорог, эргэ!       Он осип, а горло пересохло, как колодец в пустыне. Осталось сказать о своей помолвке, о задании главы Цзинь и о том, почему женитьбы не будет... Да, он обещал госпоже Цинь — но не хранить ее тайну. К тому же, дагэ и эргэ не станут болтать об этом, кому верить, как не им? И самое последнее, о чем ему сложно даже думать — это проклятое задание, это буквально требование стать клятвопреступником и убийцей. Яо помнит: ради признания отца он уже давно измарался кровью. Руки его по плечи в крови, звание «мастера боли» не дается за красивые глаза. Он привык убивать по приказу. Но даже тогда эти приказы отдавал враг. Убивать по приказу собственного отца ему пока не доводилось.       Яо молчит, давно уже уткнувшись взглядом в пол, согнув спину, он опирается на руки. Почему-то только сейчас подгибаются локти, и он почти с облегчением касается пола головой, застывая в подобии Ци Шоу.       Он слышит шорох ханьфу. Шаги — одновременные — эргэ и дагэ. Руки эргэ поднимают его с пола, помогают сесть прямо и поддерживают — одновременно со скрипом двери. Яо кажется, что он — соломенная кукла из тех, на которых ученики отрабатывают новые связки, он не может даже сидеть сам, малодушно приваливаясь к пахнущему знакомыми благовониями белому шёлку, утыкаясь в него носом — и не понимая, почему эргэ это делает. Почему он сидит рядом с Яо и поддерживает, почему не вышел вон вместе с дагэ…       Дверь снова скрипит, Яо слышит звон посуды. Ему почти под нос суют чашку, дагэ сердито велит:       — Пей! — и Яо пытается поднять руку и взять чашку самостоятельно, но рука дрожит. Дагэ громко фыркает и поит сам — чай не очень хорош, и дагэ такой никогда не заказал бы…       Яо наконец может поднять голову. Смотрит в глаза Не Минцзюэ — Лань Сичэню пока не решается… Дагэ глядит на него, как на какой-то особо сложный план атаки, или особо вёрткую добычу. Сосредоточенно, с хищным азартом. Говорит:       — Что ещё случилось? Это — дела уже минувшие, о которых ты уже промолчал. — Всё это случилось ещё до их прошлой встречи, да. Дагэ, как всегда, не откажешь в проницательности. — А значит, случилось что-то ещё. Говори дальше.       Руки эргэ на его плечах сжимаются крепче, и Яо боится делать предположения — это от того, что Сичэнь пытается сдержаться — и не свернуть ему шею, или сдержаться — и не обнять? Потому что вероятнее первое, но как об этом больно думать… Чтобы не думать, он рассказывает о помолвке. С какого момента ему становится смешно — он не понимает и сам, но после очередного «он приказал» — начинает хихикать, давиться словами, пока не складывается пополам от хохота с хриплым:       — Как кобелю, как кобелю приказал… покрыть суку… — и его рвет дурной кровью.       Яо укладывают на пол, над собой он слышит голоса: дагэ и эргэ, он узнаёт их, но не может понять, о чем они говорят… Ему дают что-то выпить — Яо не чувствует вкуса — и заставляют допить до капли, потом в его духовные вены вливается знакомая, прохладная ци эргэ — и Яо вдруг понимает, о чём они с дагэ говорили. Искажение, у него искажение ци. И то, что его заставили выпить — видимо, успокоительный отвар, эргэ раньше всегда носил нужный сбор с собой — на случай, если дагэ понадобится помощь…       Повезло, что старые привычки так просто не изживаются — даже если в них больше нет нужды. Смешно получается: стоило только Яо узнать, что дагэ исцелился — как та же беда настигла его самого. Как простуда: выздоравливающий уверяет, что уже всё в порядке — и с ним действительно уже всё в порядке, а ты на следующий день валишься с жаром…       Яо понимает, что размышлял вслух, лишь по внезапно наступившей тишине. Которую сам же торопливо прерывает, поднимаясь на локте:       — Я уже хорошо… то есть, со мной уже все…       — А-Хуань, придержи его.       Под головой оказываются колени эргэ, и если Яо сейчас не истекает кровью из цицяо — то только потому, что успокоительный настой у эргэ просто убойной силы и рассчитан был скорее всего на Минцзюэ. А из дагэ можно выкроить пару Яо и останется еще на Хуайсана.       — Есть еще что-то, а-ди? Тебе лучше говорить сейчас, пока действуют травы.       Яо и сам это понимает, губы растягивает полубезумная улыбка:       — Есть, эргэ. Есть. Дагэ, позволь просить тебя о милости?       Дагэ смотрит задумчиво. Яо понимает — Не Минцзюэ не желает быть клятвопреступником, если он пообещает сейчас исполнить просьбу Яо, не зная, в чём она заключается, и поймет после, что это что-то неприемлемое. Имеет право опасаться — после всего, что Яо тут наговорил… Тем не менее, слова его говорят о другом:       — Я уже сказал: ты можешь на меня положиться. Говори, Мэн Яо.       Яо благодарен уже и за это. И смотрит в соколиные глаза, не отводя взгляда, когда просит:       — Если после того, что я скажу сейчас, вы с эргэ сочтете меня достойным смерти, я молю — пусть это будет смерть от твоей руки, дагэ. Как и было сказано в нашей клятве.       А потом — рассказывает о том самом задании главы Цзинь, которое выполнить должен — но не сможет, и вовсе не потому что слаб или не хватит ресурсов. А потому, что не желает — и никогда не желал — смерти ни одному из тех, кто указан его целью.       Дагэ выслушивает всё так же спокойно. Он будто и не удивлён тем, сколь мерзка оказалась натура младшего его названного брата, будто и предполагал нечто такое. На эргэ Яо не смотрит, но его голова всё ещё на коленях Лань Сичэня — и Яо всем собой чувствует, что насколько спокоен дагэ — настолько же эргэ не по себе. Его чистый, добродетельный эргэ, который, даже будучи главой ордена, умудрился сохранить веру в лучшее в людях! Как ему должно быть сейчас мерзко, и как он, должно быть, разочарован в Яо… Яо всех разочаровывает — и матушку, и отца, и теперь вот — эргэ.       Яо закрывает глаза.       — Пожалуйста… У меня больше нет сил…       Пусть все кончится быстро... Пусть дагэ возьмет его за горло, обхвата и силы его руки хватит, чтобы выдавить из Яо жизнь быстро и почти милосердно. Или свернет ему шею — хотя так Яо будет мыслить еще почти пять или восемь фэнь, даже когда его сердце остановится. Или срубит Яо голову, Бася хватит одного короткого удара.       По вискам катится что-то обжигающее, и он не сразу понимает, что потерял лицо совершенно окончательно, позволив себе плакать. Но у него в самом деле нет больше сил ни на что — ни на притворство, ни на контроль над своим телом. Он хуже чем рыба с перебитым хребтом — он расплывающаяся по камням тина.       Вместо тяжёлой, огрубевшей от мозолей руки дагэ Яо чувствует на своём лице нежные пальцы — несмотря на то, что руки эргэ тоже покрыты мозолями, он умеет делать так, что это совсем не заметно. Эргэ утирает Яо слезы, его голос нежен:       — Ты устал, саньди, отдыхай, — и касается его шеи.       Мир Яо стремительно погружается во тьму.