Заложник

      Минцзюэ со смешанными чувствами смотрит на упавшего перед ними на колени и бессильно уронившего руки Яо. Тот кажется белой бумажной куклой, зачем-то раскрашенной под живого человека. Встречает его стеклянный взгляд и внутренне содрогается: он смотрит в глаза тому, кто мертв изнутри. Он не может не сравнивать двух почти-мертвецов — Вэй Усяня и Мэн Яо. Только один почти мертв телесно, но душа его жива и горит высоким пламенем, заставляя жить и тело, даже истерзанное и искалеченное. А второй мертв душой, и если оставить все так, то умрет и его совершенно здоровое тело, даже подпитываемое золотым ядром.       Когда Яо начинает свою малосвязную исповедь, упоминая Высокую клятву, Минцзюэ крепко держит А-Хуаня за руку, не позволяя что-то испортить. Всё кажется: если помешать Яо-ди говорить, будет плохо в первую очередь ему. Но когда доходит до искажения ци, Минцзюэ уже не так уверен. Он начинает бояться за жизнь Яо. Услышав его просьбу — мольбу, отчаянный задавленный крик — он понимает, что боится не зря.       Люди в таком помрачении способны зарезаться собственным мечом — и он, пользуясь бессознательным состоянием Яо, снимает с него пояс с вшитыми в него ножнами и вдевает в них Хэньшэн, который позднее прячет в цянькунь: на всякий случай.       — А ведь он думал — ты его убиваешь, — говорит Минцзюэ, перекладывая Яо на кровать и укрывая его же плащом. — Он хотел, чтобы это был я, и испугался, когда его коснулся ты.       — Потому что не желал, чтобы я марал руки… — с горечью отвечает А-Хуань, убирая с серовато-бледного лица саньди выбившиеся из-под ленты и косы прядки.       Минцзюэ все еще не знает, что ему делать и думать, как относиться к Яо. Все, что случилось здесь, в этой крохотной комнатке окраинной гостиницы, было очень болезненным и очень искренним обнажением — как если бы изысканный золотой лун собственными когтями сорвал с себя чешую. И вот Минцзюэ смотрит — и вроде бы вместо опасной и прекрасной твари лежит голый изувеченный червяк, но нет. Это все тот же лун, просто искалечивший сам себя. И в их силах помочь ему снова нарастить чешую, подняться в небо.       «Хочу ли я? Опасную-то тварь…»       А-Хуань отходит, наливает себе чаю, морщится — тот и так-то был не очень хорош, а теперь ещё и остыл. Минцзюэ со вздохом тоже отходит от постели и сгребает чайник с чашками — двумя — обратно на поднос. Чай он не заказывал, отобрал у встреченного по пути слуги, и теперь стоит пойти расплатиться и заказать нормального чаю. И поздний ужин: сам Минцзюэ в последний раз ел утром, Хуань тоже вряд ли тратил время на трапезу, так что ужин, обязательно.       Когда Минцзюэ возвращается в комнату — Хуань снова потерянно сидит у постели Мэн Яо. Минцзюэ садится рядом и берет его за руку, привычным уже жестом переплетает пальцы — и Хуань оборачивается к нему. Он лишь чуть менее бледен, чем Яо — слишком хорошо о нём думал. Минцзюэ хотя бы был готов к тому, что под овечьей шкурой скрывается волчий оскал…       — У Цзинь Гуаншаня действительно нет стыда. Захотел стать новым Владыкой Цзянху, когда кости прежнего ещё не до конца обглодали всякие шакалы.       А-Хуань редко когда позволяет себе грубость, даже такую условную, как назвать кого-то шакалом. Минцзюэ притягивает его ближе к себе, обнимает одной рукой, не отпуская вторую — тот утыкается носом ему в ханьфу, как недавно уткнулся в самого Сичэня Яо.       — Цзинь Гуаншань — первый среди шакалов, ничего удивительного, что он пожелал не только обглодать кости, но и занять логово.       Они оба старательно избегают вопроса о том, насколько в этом Цзинь Гуаншаню помогал Мэн Яо — Минцзюэ спорить готов, что А-Хуань так же, как и он, не представляет как теперь с ним быть.       Он прав, и подтверждение слышит в ломком шепоте:       — Мое сердце оказалось так же слепо и глупо, как у других. А-Шу, что теперь делать?       Вместо ответа приходится высвободить правую руку, медленно поднести к беззащитному, тонкому, с остро выступающим кадыком, горлу. Одно движение, один удар — и раненая тварь захлебнется кровью во сне. Это правильно — это воздаяние за нарушенную клятву. Но имеет ли он право, если и сам, и А-Хуань уже тоже преступили ее?       — Нет, А-Шу, нет…       — Ты слишком добр, А-Хуань. Это могло бы тебя погубить рано или поздно.       — Но ты со мной, и я в безопасности. А Яо-ди заслуживает шанса на что-то лучшее, чем смерть за признанные и еще не совершенные преступления.       — Он убивал своих!       — Знаю. Причину знаешь и ты.       — Он лжец.       — А кто не лжец? Я тоже, и, пожалуй, похуже нашего саньди. Меня — тоже казнить?       Минцзюэ содрогается и сжимает его обеими руками до боли в пальцах. Если казнить всех лжецов — земля опустеет. Но как верить после всего этим глазам феникса, что под темным золотом взгляда прячут лабиринты Диюя?       — Мне ты никогда не лгал, А-Хуань. А ему я больше не могу верить. И оставить собирать те камни, что он разбросал, самостоятельно — тоже не могу, иначе однажды споткнусь об один из них.       Сичэнь качает головой:       — Возможно, не лгал. Умалчивал. Мы с А-Яо похожи гораздо больше, чем тебе кажется, — он снова оглядывается на Мэн Яо, смотрит на него с каким-то болезненным пониманием.       — О чем ты, А-Хуань?       У Минцзюэ встают дыбом волоски на загривке. Еще одной кошмарной исповеди он слышать не желает, но это ведь его возлюбленный, его спутник на тропе совершенствования… Минцзюэ коротко стонет и прижимается лицом к затылку Сичэня, слегка кусает выступающую косточку позвонка:       — Говори. Я попробую не свихнуться сегодня.       — У нас обоих маловато сыновней почтительности, А-Шу. И оба мы были зачаты не в законном браке, — Хуань слегка отстраняется, гладит его по голове с печальной улыбкой — Не нужно так тревожиться, моя история — дело давно минувшее.       В дверь стучат совершенно не вовремя. Или вовремя? Всё безумие сегодняшнего вечера стоило бы хорошенько заесть — только вот вечер ещё не окончен, а аппетита уже нет. Тем не менее, они с Хуанем открывают дверь и принимают у слуги поднос с ужином и чаем. Расставляют всё на столике, едят — всё в молчании, будто на «пиру» в клане Лань, а не в дешёвой гостинице в Ланьлине. Снова заговаривает Хуань, лишь когда они разливают чай: сухо перечисляет, как он нашёл записи, какие выводы сделал — и как их подтвердил. Чай ни один из них не пьёт, лишь вертят чашки в руках — пальцы А-Хуаня бледные и сжимают простенький, больше похожий на грубую глину фарфор слишком сильно.       Минцзюэ понимает, что молчать еще дольше нельзя — каждая мяо тишины ранит любимого как стрела.       — Это никогда не будет иметь для меня значение. Я люблю тебя, а не твою родословную, Хуань, — говорит он, составив, наконец, слова в предложение. — Не многое и изменилось в той истории. Разве что виновник. И, если ты захочешь, в храме Буцзинши я прикажу поставить табличку с именами твоих настоящих родителей.       Он не знает, правильно ли предлагать такое, но говорит первое, что пришло в голову. В конце концов, кто узнает, если не тыкать в оную табличку пальцем специально?       А-Хуань на это растерянно пожимает плечами:       — Я… не думал об этом. Маловато сыновней почтительности, — повторяет он с горьким смешком.       Минцзюэ не знает, что Хуань чувствует — и рад тому, что точно знает: его собственный отец — это его отец, и он любил Минцзюэ и желал ему счастья. И для Минцзюэ не составило труда — и не составит в дальнейшем — проявлять сыновнюю почтительность: отомстить его убийце, поклониться с возлюбленным перед его табличкой… Для этого ему не понадобится становиться предателем или разрушать собственную жизнь.       Минцзюэ переводит взгляд на Мэн Яо: в беспамятстве тот выглядит моложе, почти таким, каким Минцзюэ встретил его впервые — а ведь ему сейчас всего девятнадцать! Богатые золотые одежды и дурацкая ушамао из черного газа делают его старше, создавая обманчивое впечатление, будто перед ним стоит взрослый муж, а не вчерашний юнец. Но Яо вкололи шпильку вопреки традиции, раньше совершеннолетия, и это должен был быть знак особого расположения к нему Гуаншаня. По факту же, выходит, это был лишь способ дать ему больше орудий в руки, обязуя их использовать. То есть — еще одно звено в цепи, на которую его посадил Цзинь Гуаншань.       Время неумолимо катится к рассвету, хотя осенняя, предзимняя ночь длинна и глуха, и до рассвета еще две стражи.       — А-Хуань, разбуди его. Нужно решать, что будем делать, каждый фэнь на счету.       Сичэнь кивает и садится на край кровати, опускает кончики пальцев на виски Яо, меж ними и кожей проскальзывают призрачные искры. Яо тихо стонет и вскидывает руки к горлу, а после — сворачивается в клубок, подтягивая колени к груди, и плачет, не открывая глаз, словно боится это делать.       — Не надо, не надо, не надо, пожалуйста, не надо! — сквозь неслышимые рыдания звучит не громче чем шелест травы. — Не надо, я буду послушным!       Минцзюэ переглядывается с Сичэнем, садится рядом и понимает, что Яо сейчас готов свернуться сам в себя, чтобы стать меньше, чувствуя его и Сичэня, но пока не понимая, что это они.       — Проснись. Ты не в… Юньпине. А-Яо! — негромко — как получилось уж! — рявкает Минцзюэ, вовремя заменяя «бордель» просто названием родного городка Яо.       Яо дергается, открывает глаза и смотрит на них обоих стеклянно-слезно. Трясет головой, едва не стряхивая из растрепавшейся косы шпильку.       — Д-д-дагэ? Эргэ? Но я же… Я…       — Полгода назад я снёс бы тебе голову, едва услышав половину того, что ты сказал. — Минцзюэ фыркает. — Просто от возмущения, что подобное вообще возможно на свете. Сейчас я готов мыслить ясно — ты помнишь, благодаря кому, и надеюсь, достаточно ему благодарен. Ну а Хуань просто слишком верит в людей.       — Дагэ, забери меня отсюда… — Яо словно не слышит угроз. Но нет — он все слышит и понимает, тому доказательством его следующие слова: — Забери меня, брось в подземелье, хочешь — прикуй как бешеную собаку к стене, только забери меня отсюда, прошу... Не хочешь убивать — не позволяй мне больше творить зло! Забери меня!       Последнее — звучало бы криком, но у Яо срывается голос, и выходит сип сквозь кровавые пузыри. Хуань хватает его запястье, качает головой и прижимает ладонь прямо к даньтяню, пытаясь остановить очередной приступ искажения ци.       — Заберу, — обещает Минцзюэ.       Он всерьез рассматривает предложенный Яо вариант.       — А-Шу? — возлюбленный вскидывает на него взгляд.       — Может, даже в самом деле в темницы Буцзинши. Надо продумать, каким может быть обвинение. И вообще, знаете, вот кое-кто тут наговорил на три мешка дыма, а я хочу доказательств. Мэн Яо, слышишь?       — Да, дагэ, — сипит Яо и расплывается в злобной, очень искренне-злобной усмешке. — Будут тебе доказательства. Идем?       И они идут. Точнее, сначала приводят в приемлемый вид Мэн Яо — с болезненной бледностью они ничего сделать не могут, но причесаться и умыться ему стоит. После Яо будит хозяина и тот достает где-то пару простых серых накидок — и вот тогда, когда они с Хуанем прикрывают ими свои приметные клановые одежды, они идут. Закоулками, в которых Минцзюэ никогда не бывал, пробираются к неприметной двери, через неё и проходят — и оказываются где-то в хозяйственной части Цзиньлин Тай.       В свои покои Яо их не ведёт, виновато и раздосадовано объясняя: даже в сумрачный предрассветный час здесь полно людей, которым не стоило бы их видеть, а в его покои не ведёт ни одного тайного прохода. По его сжавшимся губам и потемневшим глазам Минцзюэ понимает — это не случайность, причем устроена эта «не случайность» не Яо. Минцзюэ не возражает: во время войны, бывало, приходилось устраивать засады, по трое суток сидя в грязных канавах — как-нибудь потерпят переждать шичэнь без мягких подушек и свежего чая. Так что Яо оставляет их в каком-то из подсобных помещений главного дома, — сейчас там сложен всякий хлам, дверь не очень прочна — можно выбить в один удар, но запирается и изнутри, и снаружи, и если что-то пойдет совсем не так — можно спрятаться в тайный проход, — и уходит к себе.       Возвращается Мэн Яо уже одетый в золото и даже не такой серый и без теней под глазами — Минцзюэ с изумлением понимает, что он напудрился, — и ведёт их тайными проходами куда-то в сердце Цзиньлин Тай. Показывает смотровые щели по пути — некоторые помещения Минцзюэ даже узнаёт, и останавливается у очередной.       — Глава Цзинь любит беседовать со мной в этом зале. Он вызовет меня не позднее, чем через шичэнь — до тех пор придётся подождать. Мне же следует быть на виду, вчера я и так исчез слишком неожиданно, это может вызвать вопросы.       — Хорошо, а-ди, не волнуйся, — мягко говорит Хуань, Минцзюэ только кивает и слегка завидует выдержке жениха. Тот после всего все еще способен говорить с Мэн Яо с искренней лаской старшего брата. Впрочем… Он ведь тоже не рычит и не бросается, так?       — Я не волнуюсь, — бесцветно говорит Яо. — Во мне булькает целый чайник успокоительного.       Хуань зажигает световой талисман и поднимает его голову под подбородок, ахает: Минцзюэ тоже видно, насколько широко расплылись зрачки в глазах Яо — темно-золотую, как карамель, радужку почти не видно.       — Это не опасно, — все так же ровно и невыразительно говорит тот. — Мне нужно. Я сам не смог бы удержать верный тон сейчас. Ждите.       Выворачивается из их рук и исчезает в темноте, жестом погасив чужой талисман. Может быть, физически Яо слабее, и золотое ядро его тоже не слишком сильно, он берет хитростью, умом и знаниями. Минцзюэ не знает, как перехватывать контроль над уже активированными чужой ци талисманами — а Яо знает.       Время тянется долго, и Минцзюэ, пользуясь темнотой, тишиной и тем, что они с А-Хуанем определенно услышат, когда в зал войдут, притягивает жениха к себе и принимается выцеловывать каждый фэнь его лица. Хуань носит косы жениха — правда, заплетает их себе сам, но ведь заплетает! И все еще не надел предложенную старейшинами ленту на замену. И они все еще не предстали перед старейшинами — А-Хуань пытается перетянуть на свою сторону хотя бы три четверти совета, чтобы получить их одобрение на брак. Конечно, они могли бы отбить три поклона и без одобрения старых сморчков, но проблем и без того хватает, так что, как говорит любимый, «терпение — добродетель».       — Хуань-эр, если твои старейшины не поторопятся с принятием, я откажусь быть добродетельным.       Глубоко внутри вспыхивает искрой: «А чем ты лучше саньди? Дай тебе волю — и полетишь угрожать ни в чем не повинным людям саблей ради достижения своей цели. Чем ты лучше?»       А ничем. Потому Минцзюэ дает Мэн Яо еще один шанс. Потому он в самом деле заберет его у подонка Цзинь Гуаншаня — чтобы спасти.       Они успевают нацеловаться — не вдоволь, вдоволь Минцзюэ никогда не будет, но достаточно, чтобы потребовалось разойтись на пару шагов, во избежание неуместного — и немного остыть, прежде чем за стеной слышится шум, и в зал входят. Это Гуаншань — как всегда разряженный, словно на праздник, в сопровождении слуги. Слуга спешит за ним, не разгибаясь из поклона, выслушивает небрежные указания — какие-то мелочи, не стоящие внимания, а потом глава Цзинь запинается на очередном приказе. Кривится:       — Где носит шлюшьего выродка, это его забота! Я же приказывал привести его ко мне!       Слуга склоняется еще ниже:       — Этот ничтожный немедля пойдёт и поторопит третьего молодого господина…       Гуаншань отсылает его небрежным жестом. Садится на кушетку, недовольно похлопывая веером по ладони, и Минцзюэ давит в себе желание сломать безделушку, смутно напоминающую о диди, о лощеную морду.       Не минует и цзы, как двери в залу распахиваются, и входит Яо. Останавливается на предписанном расстоянии — как слуга, не более, опускается на колени — совершенно не так, как сделал это перед ними. Это движение четко выверенное, скупое и точное.       — Глава хотел видеть этого ничтожного, — голос звучит не громче шелеста золотых шелков.       Дальше Хуаню приходится его, Минцзюэ, держать, и держать крепко, потому что происходящее кажется ему грязнее, чем изнасилование: Гуаншань подхватывается со своего места, подходит и пинает Мэн Яо в бок, явно вкладывая в этот пинок немалую духовную силу — что бы кто ни думал о главе Цзинь, тот не слабак. Яо отлетает к одной из колонн, теряя свою дурацкую ушамао, впечатываясь в деревянную опору лицом, сползает на пол, задыхаясь, на натертый мрамор плещет кровью.       — Тварь, шлюшье отродье!       Вслед ему летит, раскрываясь, бамбуковый футляр с письмом.       — Выродок! Ты понимаешь, что из-за тебя я потерял все шансы на эти шахты?!       Яо не отвечает, позволяя главе Цзинь вымещать гнев. Лишь когда тот отходит к возвышению с кушеткой — переворачивается на живот, подтягивая колени под себя и сворачиваясь во что-то, напоминающее униженный поклон. Шелестит:       — Этот... недостойный... сожалеет о своей... оплошности.       Ворот его пао и буфан с вышитым пионом запятнаны кровью, кровь течёт из разбитого носа и губ, и Минцзюэ сам не знает, почему он ещё не выломал хрупкую перегородку между залом и потайным коридором и не накормил старого кобеля его же пилюлей. И почему этого ещё не сделал Сичэнь. Наверное, потому, что они вцепились друг в друга так, что после останутся синяки, чтобы этого не сделать.       — Мне плевать на твои сожаления, — Гуаншань брезгливо разглядывает носок сапога, которым бил Яо, — мне нужен результат. А его нет. Шахты ты упустил бесповоротно, Вэй Усяня — тоже. Кстати о нём: результатов труда того крысеныша, которого ты притащил, утверждая, что он смог самостоятельно повторить увиденные во время войны талисманы Ушансэ-цзуня, я тоже что-то не вижу… Что дальше? Тебя поймают за руку, пока ты будешь подсыпать отраву своему эргэ?       Яо едва заметно дёргается — Гуаншань не смотрит на него и не видит этого; Сичэнь усиливает хватку на запястье Минцзюэ так, что ещё чуть-чуть — и затрещат кости.       — Ты выбрал почти весь запас моего терпения, — голосом Цзинь Гуаншаня можно заморозить все пионы Цзиньлин Тай. — Доверять тебе решение этого вопроса я больше не могу. Свяжешься с Хэймудань.       — Господин, — Яо поднимается на четвереньки, ползет к возвышению, на котором стоит кушетка. — Господин, не нужно… Цзянху еще не оправилась от войны, и потеря трех глав Великих кланов…       — Именно то, что мне нужно. Или ты, выродок, не хочешь, чтобы твои братья умирали? — Гуаншань смеется, глядя на снова простирающегося перед ним в позе абсолютного унижения юношу. — Не хочешь?       Ему словно не сидится, он снова вскакивает, подходит и хватает за собранные в тугой строгий пучок волосы, задирая голову Яо вверх.       — Тебе их жаль? Отвечай!       — Мы… принесли клятву…       — Мне ты тоже обязался повиноваться, сын. И я приказываю тебе нанять людей Хэймудань, раз сам ты, ничтожество, не можешь. Лань Сичэня и Не Минцзюэ должны отравить на их же свадьбе, — звучит так, словно Гуаншаня тошнит этим словом, — чтобы всем раз и навсегда стало понятно, что подобные союзы прокляты Небом и Землей. А раз этот щенок Цзян с ними заодно — то и его настигнет кара богов. Тебе ясно?       — Этот сын повинуется, — шепчет Яо после короткой паузы, не громче шелеста веера в руках Цзинь Гуаншаня.       Тот кивает равнодушно-одобрительно, словно и не сомневался в ответе… Да и в чём ему сомневаться? Ответь Яо сейчас по-другому, он бы из этой комнаты уже не вышел — это совершенно очевидно.       — Исполняй! — тот же небрежный жест, которым ранее отсылали слугу — и Яо, с трудом поднявшись на ноги, пятится из зала, так и не разогнув спину.       Дверь за ним закрывается, и обоим наблюдателям видно, как вспыхивают на ней печати неприкосновенности. Но здесь они не работают — здесь в защите зала есть брешь. Гуаншань разом теряет невозмутимость, вышагивает вдоль ковра, жестикулируя веером, бормочет себе под нос, но обостренному слуху заклинателей расстояние не помеха:       — Клятву они приносили, ха! Кому нужны эти клятвы… Цзян, сучонок, не думал, что от Паучихи в нем проявится хоть что-то кроме ее дерьмового характера, а поди ж ты. Нет, убрать, убрать… И отправить в Пристань Лотоса Цзысюаня, только одного, пусть разбирается с делами, а его женушка должна оставаться в Ланьлине. Как так-то, почему она — единственный поводок? Что я упустил? Но ничего. Ничего. Потом приберу к рукам и Цинхэ, после того как сдохнет Цинхийский Зверь, его размазню-наследничка будет легко окрутить. Цзинь Цзыминь? Или лучше ее сестра, да. Она послушнее. Будет есть у меня из рук, особенно когда родит наследника и станет вдовой. Почему все, все приходится продумывать и делать самому?       Минцзюэ надеется, что Бася не среагирует на его жгучее желание, хотя сабля ходит в ножнах ходуном и рычит на грани сознания. Удерживает его только стальная хватка Сичэня, под его впивающимися в плоть пальцами ханьфу Минцзюэ пропитывается горячим.       Цзинь Гуаншань ещё с кэ мечется по залу, вдохновленный и возбуждённый собственными планами, после чего цепляет на лицо знакомую благодушную маску и выходит.       Яо приходит за ними ещё через фэнь — уже умытый и с едва влажным, но чистым пао. Молча отшатывается, когда Хуань тянется к нему поддержать и проверить, насколько всё плохо, — и ведёт обратно теми же коридорами. Позволяет себе опуститься на какой-то стул лишь в знакомой захламленной комнатенке, поникает плечами.       — Этого довольно, дагэ?       Минцзюэ осторожно подходит к нему, медленно, как к раненому зверю, протягивает руку и берется за безвольно лежащую кисть, выслушивает пульс и ток ци.       — А-ди, — Сичэнь смотрит на них больными глазами. — Это… Он позволяет себе поднимать руку на тебя… Как часто это происходит?       Яо коротко и болезненно смеется: у него сломано как минимум одно ребро.       — Как часто? Эргэ… Я могу пересчитать разы, когда я выходил оттуда целым, по пальцам одной руки.       Минцзюэ хочет вынуть Бася из ножен и пойти обратно — только не тайными коридорами, а открыто, так, чтоб разукрашенные под золото слизни расползались с его пути — и без затей снести Цзинь Гуаншаню голову.       Минцзюэ не имеет на это права.       Но вот освободить из этой золочёной клетки — вроде тех, в которых диди держит своих птиц — своего саньди он может. И когда Яо смотрит ему в глаза и спрашивает:       — Дагэ, ты же заберешь меня? — он твердо обещает:       — Да.       Остаток дня они проводят здесь же, тратят его на составление плана, который Яо корректирует, когда улучает пару фэнь времени, чтобы пробраться к ним, принести баоцзы и едва теплого чаю в походной бамбуковой фляжке. К ночи план готов, и единственное, что им с А-Хуанем в нем не нравится — это необходимость выждать хотя бы пару дней. Необходимость оставить Яо здесь на это время, зная, что он еще не раз будет призван пред очи главы Цзинь.       — Дагэ, эргэ, — прощаясь с ними за пределами Цзиньлин Тай ночью, Яо улыбается едва заметно, но воодушевленно, — меня не искалечат и не убьют за это время. Остальное не важно. Я буду вас ждать.