***
Цзиньлин Тай одевается в белое. Яо в драгоценном гробу, по пояс укрытый пионами, словно покрывалом, выглядит таким маленьким, хрупким и спокойным… Спокойным и счастливым — на его губах навеки застыла тихая полуулыбка, словно он наконец выполнил все, раздал все долги и ушел туда, где будет счастлив. Все, кто стоит рядом с его гробом в этот день, надеются, что так оно и будет. Что этой душе, с такими трудами рвавшейся к свету из тьмы, куда ее так долго и жестоко сталкивали, и наконец вырвавшейся, судьи Яньло-вана вынесут оправдательный приговор. В широких чашах сгорают поминальные дары и ритуальные деньги; не скрывая слез, тихо плачет Яньли, впрочем, даже у суровых мужчин, провожающих Яо в этот день, в глазах стоят слезы. Не Хуайсан и вовсе рыдает в голос, не может стоять на ногах, его уводит один из адептов Не. Минцзюэ и Сичэнь целуют беломраморный холодный лоб, такой непривычно-пустой без алой киноварной метки. Цзысюань и Яньли касаются сложенных на груди рук, спасших их сына, вкладывают в них веточку мэйхуа, что их усилиями расцвела не в сезон. Последними подходят Вэй Усянь и Лань Ванцзи. На грудь Яо, под ладонь, ложится вырезанный из персикового дерева амулет с печатью защиты от зла. Словно шкатулка, скрывающая разбитую драгоценность, закрывается крышка гроба. — Легкого пути через Найхэ, брат, — хрипло шепчет Цзысюань. Он надеется, что госпожа Мэн-По подарит душе Яо забвение и покой. Он клянется, что найдет и примерно накажет убийц — не тех, что пали от руки Яо в Павильоне Свежести, а настоящих — тех, кто заплатил за смерть наследника Цзинь и оказался виновен в гибели брата. Цзысюань выпрямляет спину и поднимает голову. У него больше нет его правой руки, его брата, но память об уроках, которые давал ему Яо, останется навсегда. Над Цзиньлин Тай жаркий ветер несет белые лепестки пионов.***
(сразу после и год спустя) У Цзысюаня уже есть опыт в расследовании странных и неприятных дел. Он есть и у Цзинь Цзысюня. Это внутреннее дело Цзиньлин Тай. Цзысюань не может и не должен просить помощи у кого бы то ни было со стороны. И все это понимают, все молчат, кроме Вэй Усяня. Вэй Усянь приходит к Храму предков глубокой ночью, останавливается перед порогом, как мрачная тень. На мгновение Цзысюаню чудится, что в его зрачках взблескивает багрец, но это лишь отсвет от горящих в храме свечей. — Я виноват, — глухо говорит да-нэйди. Цзысюань качает головой. Он уже успел понять, что Вэй Усянь иногда берёт на себя слишком многое, и даже не пытается понять, что опять взбрело ему в голову. Но позволить ему винить себя в произошедшем не может: — В чем? Что не вычистил до конца это гнездо гу? Или что не предусмотрел яд в благовониях? Я — хозяин Цзиньлин Тай. Это была моя обязанность — следить за порядком в доме и за безопасностью моей семьи. Я не справился. Но я обещаю, что тех, кто это устроил, я найду, и они успеют о сделанном пожалеть. Вэй Усянь вяло пожимает плечами: — Яд в благовониях, да. Я его не предусмотрел… У Цзинь Гуанъяо ведь был амулет от ядов… Я думал, что его хватит. Яд в благовониях определить и обезвредить сложнее, чем в пище или питье. Его и обнаружили-то чудом, когда тот же Вэй Усянь заметил, что тот самый амулет от ядов недавно работал, и принялись проверять всё подряд. За определение состава взялась Вэнь Цин — и то, что она до сих пор не дала ответа, уже о многом говорило. Да-нэйди не мог знать о нем, а значит, и вложить подобный компонент в свою схему защиты. Потому Цзысюань говорит: — Теперь ты знаешь, от чего еще нужно защищаться. Считаешь себя виновным — обнови наши амулеты, когда Вэнь Цин закончит определение яда. Но винить себя в смерти Яо… не нужно. Ты все-таки не небожитель, да и им не все подвластно. Повисает тяжелое молчание, которое Вэй Усянь прерывает едва слышным: — Не небожитель… Несколько дней спустя Вэнь Цин наконец дает определение яду и его возможному происхождению. — Это растительный яд, но его рецепт был мне незнаком прежде. Эти растения произрастают и в пределах Поднебесной, но травить ими придумали в далеких землях, дальше, чем простирается дорога Чжан Цяня. Цаому, моя бабушка, вспомнила, что чем-то подобным однажды отравили наложницу в императорском гареме, точнее, сразу нескольких, потому что контролировать распространение благовонного дыма обычные люди не в силах, и погибла в том числе и виновница. Поэтому подобные яды ранее не находили применения. — Но почему сейчас? Вэнь Цин проверяет, чтобы поблизости не было ни Вэй Усяня, ни кого-то, кто мог бы ему рассказать, поясняет: — Убийцы изучили систему защиты, которую Цзинь Гуанъяо использовал в своих покоях. У нее есть один недостаток: когда она активирована полностью — даже приток воздуха прекращается. Я думаю, именно этим они и решили воспользоваться. Цзысюаня же ее слова наводят на мысль о том, что здесь не обошлось без мастеров-убийц. А он знает только один тайный клан цзянху подобного толка. Раньше при необходимости с Хэймудань из них двоих имел дело именно Яо, но Цзысюаню он тоже объяснил, как с ними связаться. Цзысюань может заплатить — и ему принесут голову заказчика, кодекс наёмников такое позволяет… Но ему нужен не только тот, кто платил; ему нужны все — кому пришла в голову идея, кто поддержал её, кто знал — и решил не вмешиваться… Даже если учесть, что у них есть способы добыть сведения и у трупа, Цзысюань предпочтёт оставить этот вариант на крайний случай. Пока же он постарается справиться привычными методами. Цзысюню поручено допросить слуг — кто-то мог заметить или услышать что-то необычное. Сам Цзысюань — со всем почтением и уважением — разговаривает с членами клана и старейшинами. Со старейшинами приходится быть особо осторожным — многие из них до сих пор вяло саботируют нововведения Цзысюаня и норовят оскорбиться на каждый чих. Такие, даже если и не будут виновны, станут мешать расследованию просто из принципа. Проходит неделя. Две. Три… Следов нет. Цзысюань вечерами ярится в пустых покоях — жену с сыном он отправил в Пристань Лотоса в тот же день, возвращались они только на похороны и после снова уехали. Цзысюнь виновато прячет глаза: слуги тоже ничего не заметили. Служанка, приставленная к покоям Яо, валяется в ногах и рыдает, клянясь, что если бы знала — скорее отдала бы за благодетеля жизнь, чем принесла в его покои отраву. Цзысюань не может верить никому, но он так же не может просить да-нэйди заглядывать в голову каждому слуге или адепту, это средство — только на крайний случай, как и просьба допросить душу. Он должен справиться своими силами — и справится. Разговоры со старейшинами тоже дают мало проку — по-настоящему опечаленным смертью Яо не выглядит ни один, хотя все и выражают подобающие соболезнования. Намёк на след, тень от тени Цзысюань замечает, когда уже заканчивается траур. Один из старейшин — тот, на кого Цзысюань почти не думал, один из тех, кто поддерживал ещё матушку, а после выказывал благоволение и Цзысюаню, — словно невзначай замечает: — Траур закончился, глава. Скоро ваша матушка покинет затвор, и вам стоит сосредоточиться на этом радостном событии, а не печалиться — теперь, когда в Цзиньлин Тай стало легче дышать. Эти слова могут значить что угодно, от пустых подбадриваний до такого же пустого злорадства, но Цзысюаню слышится иное. Тем же вечером — тихо и незаметно, ничуть не тревожа покой Цзиньлин Тай — старейшина оказывается в подвалах. Много времени на то, чтобы его разговорить, не требуется — и вскоре в подвалы спускаются ещё несколько человек. Единственное, что немного облегчает груз на душе Цзысюаня — все виновные в один голос твердят: матушка ни с кем не связывалась и ничего не знала, идея к выходу из затвора «сделать подарок» вдовой госпоже Цзинь принадлежала старейшинам. И на его сына, на самом деле, никто не нацеливался, ребенок был лишь приманкой. А-Ли и А-Лин в безопасности и могут вернуться домой. Цзысюань приговаривает этих людей к казни, со всем почтением дает выбор: шелковая веревка или яд. Конечно, ни один из них не считает себя виновным в чем-либо. Старейшина Гуанцзин и вовсе заявляет, что если бы погиб малыш Лин, это была бы вина Гуанъяо, убившего человека, которому было поручено унести Наследника из павильона. Конечно, они все требуют заменить казнь на затвор, ведь жизнь «шлюшьего сына» ничего не стоит по сравнению с их жизнями. Цзысюань улыбается: — А хотите, я скажу это Ушансе-цзуню? Хотите, я приглашу его сюда — и вы скажете это сами, ему в лицо? Задушевными друзьями Юньмэн Шэ и Ланьлин Се назвать было нельзя, но они определённо были добрыми приятелями. В последний год даже затеяли общее дело — сторожевые башни в отдаленных уголках цзянху, до которых обычно не было дела даже бродячим заклинателям, что уж говорить об орденах… Подробности они пока не раскрывали, говорили, что сначала стоит закончить предварительные расчеты. Теперь Вэй Усяню придётся заканчивать одному. Старейшина Гуанцзин давится собственными словами — он явно хорошо представляет, что Ушансе-цзунь захочет сделать с человеком, который подверг опасности его обожаемого племянника и убил доброго друга. Цзысюань недаром использовал то хао да-нэйди, под которым он был известен во времена истребления Вэнь. Старейшина выбирает яд. Цзысюань не спешит доверять заключению целителей Башни, пока сама Вэнь Цин не осматривает трупы казненных заговорщиков и не констатирует смерть. И только после этого он зовет да-нэйди, одного, без мужа или младшего нэйди, изыскивает время, сгружая все дела на Цзысюня и воспитанных Яо помощников, берет вино и чай, у которого аромат лучшего ланьлинского вина, созданный специально для того, кому это вино все еще нельзя пить. Вэй Усянь отвечает на приглашение согласием, приходит, берет Цзысюаня за руку и уводит куда-то… Кажется, это Юньмэн? Но рядом нет никакого жилья, только лес, озеро и протока к реке или другому озеру. — Пей, это хорошее место, чтобы вспомнить о твоем брате, — говорит да-нэйди. — Почему это место? — спрашивает Цзысюань, откупорив первый сосуд и опустошив его наполовину. — Когда Мэн Яо был еще ребенком и жил с матерью в Юньпине, в моменты сильных душевных переживаний он изредка убегал на это озеро, чтобы никто не видел ни его слез, ни его боли, - безучастно отзывается Вэй Усянь. Он разводит костерок и заваривает себе чай. — Откуда ты… Ты?.. — Да, «Сопереживание». Кажется, он тогда уже подозревал, что вычистить всю заразу из Цзиньлин Тай не удалось даже вам вместе. — И попросил твоей помощи?! — Цзысюань не знает, злиться ему или нет. — Ты — часть моей семьи. Я знаю сяо, знаю традиции и границы должного. Но при всех этих знаниях… Они для меня не настолько важны, как те узы, которым я сам даю возможность прорасти в душе, — пожимает плечами Вэй Усянь. — Ты — тоже их часть. Я хотел бы помочь, если ты позволишь. Если смотреть внимательно, он выглядит осунувшимся и бледным — Цзысюань не видел его таким уже давно. Он наливает да-нэйди ещё чаю и молча поднимает свою чашу. В молчании они пьют, смотрят на озеро и цветущие лотосы. А-Яо нет уже год, и тяжело он дался не только Цзысюаню, иначе да-нэйди не выглядел бы вот так… Что ж, Цзысюань тоже чтит память своего брата и тоже хочет помогать: — У тебя были с Яо-ди какие-то общие замыслы. Расскажешь? Чуть светлеющие глаза Вэй Усяня — хорошая награда. Теплый ветер с озера кажется ласковой рукой, огладившей щеки.***
(Два года спустя) Фан Сянъин заставляет себя не торопиться, прибирая волосы и одеваясь. Сегодня — последний день её затвора. В полдень двери откроются — и она покинет до зубовного скрежета надоевшие ещё до гибели постылого супруга покои, будет наконец-то по-настоящему свободна. Сможет увидеть главную отраду своей жизни — сына и внука. А пока торопиться некуда. Её волосы всё ещё непристойно коротки, никакого сравнения с тем, что было до затвора — и она закалывает их в сложный пучок, чтобы ничто не напоминало о навязанном трауре. Выбирает одежды, достойные не горюющей вдовы, а матери главы богатейшего из кланов. Молчаливая служанка — единственная, с кем ей было позволено общаться все эти годы — подаёт чай, и его Фан Сянъин тоже пьет не торопясь. Когда водяные часы отсчитывают полдень, она остаётся сидеть на месте, а не бросается в нетерпении к дверям… Лишь когда натужно скрипят размыкающиеся створки — встаёт и идёт навстречу свободе. За порогом её встречают сын и племянник. Цзысюань — повзрослевший, лишившийся остатков юношеской невинности на заострившемся лице — одновременно похож и непохож на отца. Тот же разрез глаз, изящная переносица и овал лица; другая прическа — строго затянутый пучок, другое выражение на лице. Ему было тяжело эти годы — понимает Фан Сянъин и обнимает своё дитя. Изменился не только её сын, но и вся Цзиньлин Тай. Она много лет была здесь госпожой, она сначала чувствует эти изменения и лишь потом — отмечает разумом. Служанки всё так же миловидны, но одеты гораздо скромнее. Позолоты не убавилось ни на цунь, но Фан Сянъин она больше не кажется мишурой, маскирующей гнилое нутро; скорее — чеканкой на боевом доспехе. В коридорах тихо и пусто. Немногие встречные кланяются её сыну не подобострастно и льстиво, стараясь привлечь внимание, а скорее наоборот — боязливо и уважительно, пытаясь быстрее скрыться с глаз. Это… слишком. — А-Сюань, что-то случилось? — Случилось? О чем говорит матушка? — удивленно приподнимает бровь ее сын. И он не лжет и не пытается скрыть от нее что-то. Для него в самом деле все в полном порядке, привычно. — Матушка вернулась к этому сыну, этот очень рад. И еще больше будет рад, когда представит матушке своего старшего сына. Фан Сянъин цепляется за оговорку: — Старшего? Неужели от нее скрыли рождение еще одного внука?! — Мы с А-Ли ждем второго ребенка, — просто и с едва заметно расцветающей в глазах улыбкой говорит сын. — Срок уже подходит, поэтому А-Ли не вышла вас встречать, простите её. Но на ужине она будет. Фан Сянъин на время меняет причину волнения: внук! У неё будет ещё один внук. — Не стоит беспокойства, А-Сюань. А-Ли стоит беречься, ей не нужно утруждать себя из-за этой старухи. — Матушка ещё вовсе не стара! — в голосе сына — искреннее возмущение, и Фан Сянъин смеется. Праздничный ужин скромен, на нем лишь семья сына, нет даже Цзысюня — он отдал свой долг уважения ещё днём. В пиале исходит паром юньмэнский лотосовый суп, невестка смущается и оглаживает круглый живот, когда Сянъин мягко журит: не в её положении лично хлопотать на кухне! А-Лин ерзает на своем месте, украдкой блестит глазами из-под пушистой челки. Он так похож на А-Сюаня в том же возрасте, что щемит сердце. — Матушка, это не хлопоты, — несмотря на смущение, голос А-Ли выдает упорство: похоже, свое право приготовить семье котелок любимого супа или рыбы по юньмэнским рецептам дочь Цзыюань готова отстаивать всерьез. — Это то, что я умею и люблю делать. И буду. Цзысюань смотрит на нее влюбленными глазами, словно их брак едва-едва заключен, а не длится уже без малого шесть лет. Они — не Лань, чтобы молчать за столом, и потому ведут неспешную беседу, в которой А-Сюань постепенно рассказывает о том, как жил в эти пять долгих лет. Если начистоту, Сянъин думала, что ее затвор будет носить лишь формальный характер, а от строгого в нем останется только название. Но увы, это в самом деле был строгий затвор. Ей сообщили лишь о рождении внука, но все прочие события прошли мимо нее незримо и неощутимо… Складывается впечатление, что и сейчас она что-то упускает. Из умолчаний и переводов тем Фан Сянъин догадывается, как нелегко пришлось её ребенку. Орден сохранил, а кое в чем и расширил своё влияние — стараниями её сына. Лишился половины старейшин — по его воле. На последней новости Фан Сянъин хмурится; возможно, не стоит обсуждать это при невестке и внуке, но вести слишком противоречивые: — Цзинь Гуанцзин и его ветвь? Они были верны нам, что случилось? Над столом повисает тягостная тишина, даже малыш Лин перестаёт ерзать и замирает, словно тоже знает, что произошло. — Они лишили меня брата и подвергли опасности моего сына. Больше Цзысюань об этом ничего не говорит, переводит тему, тормошит и отвлекает сына. Сянъин не настаивает, подробности она выспросит позже, но о сути может догадаться и так. Шлюхин сын мало кому нравился здесь, в Цзиньлин Тай, и она сама приложила к этому немалые старания. Иногда он был полезен, она готова признать; со слов А-Сюаня вовсе выходит, что незаменим — в своём рассказе о трех первых годах он так старался не упоминать имя своего вернейшего помощника, что оно становилось очевидно. Старейшина Гуанцзин вполне мог решить, что ей не понравятся приобретенные Цзинь Гуанъяо за эти годы власть и влияние на молодого главу, и принять меры… На свою беду. Фан Сянъин не торопится, восстанавливая связи и влияние: сын вполне справляется и сам, её внимание сейчас больше понадобится невестке и внуку. Хотя и здесь она чуть не теряет лицо, когда в гости является юньмэнская родня: глава Цзян с супругой — Фан Сянъин уже знает, что это Вэнь Цин, но видеть на ней юньмэнский пурпур все же странно; бесстыдник Вэй с собственным мужем — кто бы мог подумать, что блистательный Лань Ванцзи — обрезанный рукав? Впрочем, он хорошо влияет на Вэй Усяня, это видно с первого взгляда. И компания мальчишек примерно восьми-одиннадцати лет, которая успевает повиснуть на А-Ли, получить объятия от Цзысюаня и, захватив А-Лина, утаскивается Вэй Усянем куда-то во внутренние сады. Самый младший в этой компании ребенок — дочь главы Цзян, ей около двух, и она пока смирно сидит на руках у матери, до боли напоминая Сянъин времена ее молодости и дни, когда дорогая подруга Цзыюань прилетала к ней с крохой А-Ли. Маленькую Цзян зовут Юйхуа. Через пару кэ дети возвращаются из сада и начинают просить отпустить «драгоценную юную госпожу» играть с ними. Вэнь Цин сводит брови и молча смотрит. — Тетя Цин! Ну пожалуйста! — Тетушка Цин! Мы очень внимательно присмотрим за А-Хуа! — Тетя Цин, позалуйста, отпустите Юйхуа с этим скломным хао ся, позалуйста! — выдает с уморительно-серьезной мордашкой А-Лин. До Фан Сянъин с опозданием доходит, как он называет себя. — Хао ся? Цзысюань смеется: сын как раз недавно наслушался легенд о Цзян Чи и подобных ему героях. Отпускает дочь Вэнь Цин, только когда за ней приходит Вэй Усянь: ребёнок радостно переходит на руки к «дяде», и вся компания снова скрывается из виду; на этот раз, кажется, в сторону тренировочных полей. Фан Сянъин осмеливается выразить беспокойство: стоит ли тащить туда двухлетку? Но Вэнь Цин отмахивается почти небрежно: — Вэй Усянь никогда не станет рисковать детьми. Даже если он их в логово яогуая потащит — значит, уверен, что они вернутся оттуда целыми и невредимыми. Фан Сянъин искренне не понимает, как все они могут верить этому человеку? Даже если его муж оказывает на него некоторое влияние, это все еще Ушансе-цзунь! И все еще безродный сын слуги, чрезмерно обласканный и разбалованный вниманием и благоволением своего главы, ведь так? Хвала всем богам и Пресветлой Гуаньинь, что ей хватает ума промолчать и не сказать ничего из этого. В затворе Сянъин было не с кем говорить, она привыкла к молчанию и еще не отвыкла от него. Но ее сын… Цзысюаню, кажется, хватает и взгляда, чтобы понять, о чем она думает. И вечером, когда все гости расходятся по покоям, сын приходит к ней, приглашая в беседку, послушать соловьев и насладиться ароматами цветущих пионов. Фан Сянъин думала, что узнала главные новости ещё на том первом после затвора семейном ужине. После она лишь уточнила детали у немногих её людей, оставшихся в Цзиньлин Тай. Как оказалось, мир за эти пять лет изменился настолько сильно, что она даже не смогла задать правильные вопросы. Вэй Усянь — известный на всю цзянху мастер талисманов, амулетов и артефактов, в личном богатстве, как уверен Цзысюань, ничуть не уступающий ему самому. И в придачу — один из старших наставников Юньмэн Цзян, с мнением которого считается даже Лань Цижэнь! Мо Дао, к которому тот же Вэй Усянь теперь отношения не имеет, более не запретная область знаний. Просто особо рискованный Путь, вроде того, что практикует клан Не. И за теми, кто уходит по этому Пути слишком далеко, обязали присматривать так называемого хранителя Луаньцзан — названного брата того же Вэй Усяня. Луаньцзан, кстати, планируется очистить не более чем за полсотни лет, Фан Сянъин ещё вполне может застать не только процесс, но и итог, а может и поучаствовать. В Цинхэ Не, к слову, хотя официально глава пока не сменился, и на советах их представляет всё ещё Не Минцзюэ, почти всем уже заправляет Не Хуайсан. Он женат на бывшей невесте Цзинь Гуанъяо, Цинь Су, и глава Цинь зятем более чем доволен. Хуайсан всё так же рыдает над сентиментальными уличными пьесками — и бестрепетно отдаёт приказы о казнях; может по полдня жаловаться на сломанный ноготь — и за кэ собрать отряд на срочную ночную охоту; люди всё ещё видят его в лавках торговцев тканями и веерами чаще, чем на тренировочном поле… Только из нескольких стычек с теми, кто был недоволен набирающим силу наследником Не, тот вышел без единой царапины. И Не Хуайсан был очень огорчен гибелью своего дорогого друга Цзинь Гуанъяо. Так же, как и Вэй Усянь. И не вмешались в расследование ни они, ни главы Лань и Не (которые Яо и вовсе приходились названными братьями, не стоит забывать об этом) лишь из уважения к нему, Цзысюаню. И это уважение им заслужено, терять его этот почтительный сын не хотел бы. А-Сюань не добавляет больше ничего, но Фан Сянъин в затворе не растеряла ума и способности слышать непроизнесенное. — Эта мать очень гордится тобой, А-Сюань, глава Цзинь. Она склоняет голову и принимает то, что ее не допустят к власти ни в клане, ни, пожалуй, даже на женской половине Цзиньлин Тай, потому что хозяйкой Цзиньлин Тай уже давно стала Цзян Яньли. Ей остается формальный титул старшей госпожи Цзинь и… совершенствование? Предстоит восстанавливать навыки, потерянные за эти проклятые пять лет затвора. А затем — о, затем она, пожалуй, возьмет под свой надзор тех дев-адептов, что есть в клане Цзинь. У ее невестки с рождением второго ребенка вряд ли будет время на подобные заботы. — Эта мать благодарит сына за прекрасный вечер, — вполне искренне говорит она и поднимается. — Ланьлинские пионы и впрямь цветут еще пышнее и благоухают еще приятнее, нежели прежде. Легкий ночной ветерок несет белые лепестки, словно забавляясь, украшает ими ее прическу.***
(Восемь лет спустя) Дети… Хотя какие они уже дети, даже А-Луань уже обижается, когда Яньли зовёт его малышом, как-никак ему целых восемь лет! Что уж говорить об А-Лине — тот упорно требует, чтобы его звали исключительно Жуцюн. В тринадцать, конечно, рановато использовать взрослое имя… Но выбрано оно было ещё раньше. А-Лин был ещё очень мал, когда случилась вся та история и погиб человек, напоминанием о котором служит это имя, но Яньли кажется, что пусть не разумом, но душой сын помнит своего «дядю Яо» и тоскует. Так вот, дети, как только оказываются на пороге Пристани Лотоса, даже не утруждают себя долгими этикетными приветствиями — сразу несутся на тренировочные поля. Как же, там ведь их обожаемые старшие и младший братья и драгоценная (и пока единственная) сестра! А возможно, и их наставники — что в А-Сяне, что в А-Лине они души не чают. Оправданно: наставники из её шиди и мэнди получились отменные, а с тех пор, как не только А-Янь, но и Юйхуа заинтересовались целительством, в Юньмэне Вэй Цюнлиня можно застать достаточно часто. Судя по тому, что саму Яньли чуть ли не с того же порога увлекает за собой А-Сянь, сегодня терпеть осаду шестью полками мэнди предстоит в одиночестве. Яньли не сразу понимает, что брат не на шутку встревожен, в конце концов, А-Сянь не в первый раз вот так «крадёт» её гулять к дальним озёрам. Но он — нервничает, он почти что в панике. Яньли приходится первой остановиться, чтобы взять его за руку и спросить: — А-Сянь, что случилось? Брат криво улыбается и вздыхает, словно сдаваясь. Говорит: — Пытаюсь понять, не беру ли я опять на себя слишком много. О том, что я сделал, не знает даже Лань Чжань; А-Нин узнал пару лет назад, когда я понял, что без мо дао в том, что я пытаюсь совершить, всё же не обойтись. Теперь будешь знать и ты… Принимать такое решение за тебя я не имею права. Яньли сжимает руку, подбадривая, и А-Сянь рассказывает. Как, сам не зная зачем, поймал в мешочек-ловушку отлетающую душу А-Яо; как ночь напролет смотрел на этот мешочек, снедаемый виной — и думал; как додумался, как всегда, до очередного безумия… Как меньше чем за неделю отделил душу-по и привязал к тому амулету, что вложил в гроб друга. Как несколько лет бился над разделением хунь и шэнь, сначала — сам, после — вместе с названным братом, а потом думал, как заставить душу очиститься, не отпуская на суд Яньло-вана, и после — переродиться в определенной семье. И как ему это удалось — пускай и заняло десять лет. Показывает амулет — скромную нефритовую подвеску, от которой почти не исходит ци; Яньли не может поверить, что в ней сейчас заключена сама суть души того, кого она раньше знала под именем Цзинь Гуанъяо. А-Сянь молчит — не смеет просить ее, впрочем, этого и не нужно. Он сказал уже все, что мог, и Яньли рада, что он не промолчал. Потому что решение в самом деле принимать ей. Яньли смотрит на воду, следит за игрой солнечного света меж лотосовой листвы и цветов. В ее голове совсем нет мыслей, ни одной, даже самой маленькой, и тем более — о предмете их тяжелого разговора. Она просто соскучилась по прекрасным видам родной Пристани, вот и любуется ею. Ветер бросает ей на колени одинокий белый лепесток, ей все кажется — он несет запах пионов, спрятанный среди ароматов озерной воды, лотосов, старого дерева и тины… Нефритовая подвеска в её ладони — тяжелая и теплая.