Заложник

      Сохранять пристойное выражение лица помогает только многолетняя привычка. Хотя пропустить за безмятежную маску некоторую долю тревоги — учитывая, что они задумали — будет лишь на пользу… Но то, насколько Сичэнь нервничает по-настоящему, показывать не следует.       А Сичэнь нервничает, ещё как! Он тревожится за Яо — они, согласно договору, всё это время не связывались, дабы не навлекать подозрений; он тревожится за то, насколько им поверят; он беспокоится за то, верно ли они поняли натуру Цзинь Гуаншаня — если он всё же решит предать дело огласке, то они погубят Яо!       Ещё Сичэнь чувствует совершенно недостойный азарт — загнать главу Цзинь в ловушку, вынудить действовать на своих условиях, пока он будет считать, что блюдет собственные интересы… Это все сложная задача. Но рядом с ним стоит невозмутимой скалой А-Шу, точнее, стоит очень даже возмущенной скалой, и эти его ужасно нахмуренные брови, и соколиные глаза, мечущие молнии — все только добавляет огня в кровь Сичэня. Хочется немедленно поцеловать возлюбленного, и приходится кусать щеку изнутри и напоминать себе цель их нынешнего визита — неурочного и без предупреждения — в Ланьлин.       Цзинь Гуаншань пользуется тем, что в два раза старше них обоих и вправе ожидать некоторого относительного почтения, и заставляет их ждать. Яо ушел к нему с докладом уже не менее двух кэ назад. Слуги вертятся рядом, так что даже не перекинешься словом. Минцзюэ взглядом разгоняет всех, рычит и кладет руку на рукоять сабли:       — Как долго еще нам нужно ждать благосклонного внимания главы Цзинь?!       Когда они прилетели, поднялись по лестнице и им навстречу выбежал Яо-ди, Сичэнь первым же делом посмотрел ему в глаза: за расширенными зрачками не было видно карамельной радужки. Яо то ли все эти дни пил успокоительные отвары драконьими дозами, то ли именно сегодня залился ими по самый гуань. В любом случае, выглядел он плохо: слой пудры на лице был намного гуще, чем в тот день, когда они подслушивали.       Сейчас Сичэнь думает: за два кэ можно легко и просто убить человека. Это можно сделать и за мяо. Но Гуаншань не может знать цели их визита. Ему незачем убивать Яо.       Успокаивать себя подобными мыслями приходится недолго — видимо, Цзинь Гуаншаню доложили о вспышке А-Шу, и тот решил, что достаточно потаскал тигра за хвост, и больше тянуть не стоит. Яо, всё такой же бледный, но, кажется, без новых синяков, приглашает их пройти в уже знакомый зал.       Вид главы Цзинь, вольготно устроившегося на чём-то, неприлично похожем на трон, вызывает внутри вспышку привычной уже ярости, и Сичэнь давит в себе желание обернуться на возмущённо фыркнувшего и звякнувшего саблей А-Шу: сейчас они чувствуют одно и то же. Ярость и возмущение — это отлично, не придется напрягаться, и он не переиграет.       Минцзюэ «позволяет» ему говорить за двоих, сам обеспечивает, можно сказать, игру лицом. Сичэнь быстро, едва на грани приличий, заканчивает приветственные речи и переходит к делу. Обвинения они подбирали с Яо-ди вместе и только из реальных, а не мнимых преступлений, которые он бы в самом деле мог раскрыть, если бы не был так слеп. Яо тогда болезненно кривил губы в виноватой улыбке. Сейчас, когда звучат эти обвинения, он не улыбается.       — Закрой двери, — роняет глава Цзинь, жестом попросив Сичэня остановиться.       К дверям в зал Яо идет, словно только что поднятый Ушансе-цзунем покойник: вместо ровного неслышного шага выходит какое-то дерганное шарканье. Но доходит, запирает двери в залу и возвращается обратно, точно на то место, где стоял.       Сичэнь продолжает, и ему снова становится страшно за А-Яо: даже под слоем пудры видно, как отливает от его лица кровь и сереет кожа. Яо который день ходит под угрозой искажения ци. Если оно все же настигнет его, вина за это ляжет на них с А-Шу.       Сичэнь собирается и оглашает обвинение:       — Попытка кражи секретных клановых и орденских техник, шпионаж, подстрекательство к покушению на убийство моего брата и названного брата главы Цзян, взяточничество, вымогательство и шантаж. По праву старших побратимов по Высокой клятве, мы с главой Не требуем выдать виновного для наказания.       Глава Цзинь меняется в лице. Вот так без свидетелей и доказательств бросаться обвинениями — это всё равно что плюнуть хозяину дома в лицо, и это пока единственное, что они могут сделать.       — И вы обвиняете в этих вопиющих преступлениях?.. — Цзинь Гуаншань замолкает, переводя взгляд на А-Яо. Веер в его руке пронзительно щёлкает.       — Мы обвиняем Цзинь Гуанъяо, третьего молодого господина Цзинь.       — Вот как. — Цзинь Гуаншань возвращает себе самообладание — веер вновь раскрыт и лениво покачивается. — И у уважаемых глав Лань и Не есть доказательства? В конце концов, Цзинь Гуанъяо зарекомендовал себя как достойный человек, кому как не вам, его побратимам, это знать! И мне, как его отцу, тревожно за судьбу сына — если кто-то был столь убедителен, чтобы оболгать его в глазах побратимов… — Глава Цзинь обеспокоенно качает головой. Вновь смотрит на Яо: — Гуанъяо, тебе есть что сказать? Ты — наиболее заинтересованное в том, чтобы доказать свою невиновность, лицо.       Его взгляд, направленный на сына, не сулит тому ничего хорошего.       Яо стеклянно смотрит вперед. Сичэню становится страшно: неужели они перегнули палку и что-то сделали не так? Но вроде бы говорил он все так, как они решили. Яо сейчас должен попытаться оправдаться, но он вскидывает голову и чеканит:       — Мне нечего сказать, — намеренно игнорируя все правила, этикет и приличествующие ситуации выражения. — Я признаю себя виновным.       На колени он встает с той же гордо выпрямленной спиной. Сичэнь начинает подозревать неладное, глядя на эту позу. Вспоминает, как Яо их встретил. Он поклонился, конечно, как и всегда, но в этот раз Сичэнь не придерживал его под локти. И поклон был медленным и непривычно неглубоким. Сичэню приходится вынырнуть из размышлений: Цзинь Гуаншань издает такой звук, словно подавился рыбьей костью, и рывком поднимается со своего трона. На его лице написано потрясение, но в глазах на краткий миг Сичэнь видит довольство и недовольство разом, понимая, что у этих чувств разные причины. Цзинь Гуаншань доволен тем, что Яо-ди берет всю вину на себя, и недоволен, что сейчас лишится столь удобного исполнителя.       — Гуанъяо! Ты... признаешь свою вину? Ты осознаешь, о чём говоришь, сын — неужели ты и вправду сделал всё это? — и голос, и поза Цзинь Гуаншаня выражают всю бездну его разочарования — и вряд ли ему приходится притворяться, скорее наоборот — он наконец может не скрывать своё отношение.       Яо не отвечает и с колен не поднимается. Цзинь Гуаншань недовольно поджимает губы и разворачивается обратно к ним с Минцзюэ:       — Как отец — я не могу не сожалеть о падении своего сына и от его имени приношу уважаемым главам извинения. Раз он признал все свои преступления, мне ничего не остаётся, кроме как поблагодарить вас за то, что открыли мне, ослепленному отцовскими чувствами, глаза, и примерно наказать Гуанъяо!       Гуаншань стремительно идёт к дверям, и Сичэнь понимает: он сейчас позовёт кого-то из адептов, которые, конечно, незамедлительно явятся, и Яо, не успеют они оглянуться, исчезнет где-то в лабиринтах Цзиньлин Тай, и уже оттуда его придётся вызволять штурмом.       Так что он скользит вперёд, заступая Цзинь Гуаншаню дорогу:       — Глава Цзинь, мы пришли сюда, как связанные клятвой побратимы. И по ней же обязаны наставить сошедшего с праведного пути брата сами. И мы, будьте уверены, полностью исполним свой братский долг.       За спиной грозно лязгает Бася.       Яо все тем же неживым, но чеканным, как звон храмового гонга, голосом, говорит:       — Этот недостойный отдает себя в руки братьев, как то сказано в Высокой клятве.       У Гуаншаня не остается выбора: Высокая клятва, что бы он там ни говорил, перекрывает и семейные узы, и сыновний долг, на то она и клятва пред Небом и Землей.       Сичэнь заставляет себя звучать мягко:       — Не стоит выносить ошибки нашего младшего побратима на всеобщее обозрение, глава Цзинь. Его преступления тяжелы, но Цзинь Гуанъяо не стал увиливать и изворачиваться, а признал вину. Его все еще возможно вернуть на верный путь, и кому это делать, как не нам, ведь в том есть и наше упущение.       Глава Цзинь смотрит на Сичэня с подозрением:       — Я, как его отец, могу лишь порадоваться тому, что глава Лань не считает Гуанъяо безнадежно преступившим всякую мораль человеком. Но разве главы Не и Лань не ратовали всегда за справедливость более, чем за всё иное? Разве не справедливо будет, если Гуанъяо честно предстанет перед судом — как бы мне, как отцу, человеку глубоко пристрастному, не было больно говорить об этом?       Сичэнь холодеет: они с Яо недаром договаривались, что тот будет отпираться если не до последнего, то хотя бы вполсилы — вот так сразу сдаваться совсем на него не похоже! И то, что Сичэнь просит не разглашать ситуацию, должно быть только укрепило Гуаншаня в мысли, что здесь что-то нечисто!       Их спасает А-Шу:       — Стоило бы! Снести лжецу голову стоило бы — и не морочиться!       Он грозно хмурится, сверля взглядом Цзинь Гуаншаня, и его рука сжимается на рукояти сабли. Сичэнь успокаивающе улыбается ему и снова обращает внимание на главу Цзинь:       — Как глава Цзинь может видеть — глава Не не утратил беспристрастности. А вот я… — Сичэнь вздыхает, позволяет прорваться на лицо капле обуревающих его чувств — тревоги, усталости, толике смущения от того, что приходится столь нагло врать — его слишком долго учили быть честным! — А-Яо спас мне жизнь и многие годы был верным братом — как я могу не попытаться сделать для него всё, что в моих силах? Хотя бы уберечь его репутацию, раз уж не смог уберечь его самого от неправильных действий.       — Все, что я делал, было сделано лишь из сыновней почтительности, — внезапно говорит Яо, а Сичэнь, всматриваясь в застывшее лицо, замечает едва видимый алый след в уголке его губ. — Пусть неправильные, но все мои поступки были лишь затем, чтобы ты увидел меня, отец. Мне жаль, что я не сумел отличить верное от неверного. Мне жаль, что я принес тебе лишь разочарование. Но разве не должен почтительный сын исполнять все приказы отца? Разве я их не исполнял?..       Алое набухает каплей, Яо тяжело сглатывает, смотрит в глаза Гуаншаню, хотя для этого ему приходится высоко задрать голову.       Веер хрустит в кулаке главы Цзинь. Кроме этого звука в наступившей тишине слышно только низкий гул — на самой грани слышимости — от Бася.       — О чем он говорит? — разрывает тишину почти рычащий голос Минцзюэ, а его тяжелый взгляд обращается на Цзинь Гуаншаня.       Цзинь Гуаншань пристально смотрит на Яо и от того, чтобы ударить его, явно удерживается с трудом — и исключительно потому, что рядом посторонние. Печально качает головой, вновь оборачиваясь к Сичэню:       — Мой бедный сын… Совсем запутался. Я слишком многое поручил ему, видя его талант, преданность и искреннее участие — и должно быть, его разум помутился от усталости, это моя вина. Он считает, что всё, что он совершил, было на благо ордена — но разве может обернуться благом то, чего добились неправедными методами? Чужие ошибки ничему его не научили.       — Довольно! — рявкает А-Шу. — Довольно оправданий. Мы забираем его. Ты, — в мгновение ока обнаженная сабля указывает острием на Яо, — поднимайся.       Свободной рукой Минцзюэ достает из цянькуня моток алой, с золотыми вкраплениями, веревки. Из таких плетут сети божественного плетения. В старых свитках Сичэнь встречал название «вервие бессмертных». То, что способно заблокировать течение ци в меридианах заклинателя куда надежнее печати, ведь печать заклинатель может пробить усилием воли, а в воле Яо не сомневается, кажется, даже Гуаншань. Который начинает суетливо обмахиваться веером.       — Глава Не, разумно ли будет вывести Гуанъяо отсюда в путах?       — Разве не сам глава Цзинь только что предлагал отдать этого лжеца и паскудника на суд?       Сичэнь заламывает руки, но молчит.       Гуаншаню тоже нечего сказать.       — Раздевайся, — бросает А-Шу, и Яо, едва поднявшийся на ноги, снова падает на колени.       — Дагэ, не надо!       — Молчать! Раздевайся, или я свяжу тебя прямо так, пусть видят все.       Яо поднимается и дрожащими руками развязывает пояс, стягивает с плеч пао с пионом и верхний шеньи — они неопрятной кучей опускаются у его ног. А-Шу перебрасывает Сичэню вервие — якобы со злостью и брезгливостью, но Сичэнь знает: они оба достаточно наблюдательны, чтобы заметить одно и то же. Но вот в лекарском искусстве хоть что-то понимает лишь Сичэнь.       Так что связывает он Яо как можно бережнее, попутно ощупывая — лишь тогда, когда обзор Цзинь Гуаншаню перекрывает кто-то из них — и передавая ци. Да, вервие блокирует течение ци и мешает её использованию, но внутри она циркулировать сможет. И Яо, судя по его состоянию, лишней не будет ни одна капля.       Когда Сичэнь заканчивает, мягкие узлы оплетают Яо от шеи до пояса — не самый строгий вариант обвязки, но кому-то его уровня — не слишком сильного, скорее, среднего — хватит. Позволяет себе слабость и сам наклоняется за одеждой Яо, помогает надеть — он не может и не хочет позволить Яо двигаться со сломанными ребрами. И, скорее всего, ушибленными внутренностями.       Кланяется Цзинь Гуаншаню:       — Эти главы оставляют на усмотрение главе Цзинь, что именно стоит сказать по поводу отбытия третьего молодого господина Цзинь в Буцзинши.       Минцзюэ прячет Бася в ножны, отвешивает короткий, по-военному резкий поклон и первым выходит, не прощаясь. Яо следует за ним, спрятав руки в рукава: они обвязаны по самые кончики пальцев, по-другому было бы слишком подозрительно. Сичэнь прощается за всех, рассыпаясь в немногословных, но привычных для него заверениях, что лично присмотрит за тем, чтобы третий их с А-Шу побратим встал на путь исправления и понимания, что есть верное, а что нет.       Выходя из зала, он слышит за спиной хруст все-таки сломавшегося веера и чувствует смутное удовлетворение.       На верхней площадке лестницы он берет Яо на свой меч. Было бы странно, если бы это сделал Минцзюэ — после всего отыгранного. Стоит им взлететь к облакам, он перехватывает Яо намного бережнее, с тревогой спрашивает, наклоняясь к его уху:       — А-Яо, как ты?       — Все в по…       — Хоть в этом не ври! — обоих почти оглушает рявком А-Шу.       Яо осекается. Недолго молчит, потом говорит всё тем же выгоревшим голосом:       — По прилете в Буцзинши мне стоит показаться лекарям. Если старшие братья позволят.       «Позволят»? Что значит… Сичэнь чувствует расползающийся в груди холод. Яо держался эти дни на успокоительных отварах, но вряд ли они у него были достаточно сильными и притом щадящими, как те, что он, Сичэнь, привык делать для А-Шу. А какими были — они, старшие, гуй их побери, братья спросить не удосужились! То, что Яо забыл половину оговоренных слов — следствие искажения ци, которое, хоть и медленно, но нарастает.       — А-Шу, нужно торопиться. Воспользуемся талисманом.       Любимому нет нужды растолковывать или повторять. Они спускаются, благо, Ланьлин давно остался позади. Яо пытается сойти с Шоюэ сам, но запинается и падает, даже не вскрикивая, когда его ловит А-Шу, только по губам течет густое и темно-красное.       Талисман использует Сичэнь, и А-Шу так и появляется во дворе Буцзинши — с Яо на руках. И тут же несёт его в лекарские палаты — уж к чему, а к искажениям ци там привычны и помочь смогут. Так что Сичэнь позволяет себе постоять на месте и отдышаться — всё же перенести трёх человек на такое расстояние даже для него непросто.       К лекарям Сичэнь идёт почти через кэ и закономерно встречает А-Шу, возмущённо фыркающего перед закрытыми дверями — лекари и в Гусу особым стеснением не отличаются, что уж говорить о Буцзинши.       — Старая перечница! Ни малейшего уважения к главе ордена, приютил на свою голову! Того и гляди Вэнь захватят Буцзинши и начнут здесь командовать, как в Знойном дворце!       — Цаому тебя выставила, А-Шу? — Сичэнь с трудом подавляет улыбку, но не может погасить ее в глазах. — Доверься уважаемой целительнице, если она сказала, что поможет А-Яо — значит, поможет. В нашем присутствии нет нужды, но мы зайдем навестить его позже, да?       А-Шу длинно выдыхает и опускает воинственно приподнятые плечи.       — Да. Но меня отругали за вервие.       — Ничего, госпожа Вэнь поймет, если ей объяснить. Идем, нужно согреться.       Запоздало он думает: они с Минцзюэ были тепло одеты, а вот на Яо было только ханьфу для внутренних покоев. Если бы они летели на мечах, он бы закоченел до полусмерти, но продолжал молчать? Ох, Яо-ди, Яо-ди!              Младший помощник целителя приходит к ним, расположившимся в компании Хуайсана в кабинете А-Шу, с отчетом через стражу.       — Глава, ваш названный брат очнулся и просит увидеть вас.       Яо туго перевязан, всё ещё бледен, но хотя бы умыт от пудры — и теперь можно разглядеть и заживающий синяк на скуле, и тени под запавшими глазами. При виде них с А-Шу — слабо улыбается и явственно давит в себе порыв подняться с постели. То, что этот порыв — немедля встать и поклониться — всё-таки давится, лучше всего говорит: душевно Яо почти в порядке, по крайней мере понимает, что его здоровьем они с А-Шу дорожат больше, чем этикетом.       — А-Яо, — Сичэнь садится рядом с его постелью, берет в руки тонкую и выглядящую слишком хрупко для мужчины кисть. О чем говорить, он не знает.       — Дагэ, эргэ, простите, я, кажется, облажался, — Яо кусает губы. — Почти не помню, что нес. Но если я здесь — все получилось?       — Да. Конечно, всё получилось — ты теперь в безопасности. — Сичэнь не выдерживает и жалуется: — Яо, ты очень нас напугал! Пожалуйста, не пренебрегай больше так своим состоянием.       Яо тихо, почти неслышно смеется:       — Эргэ, о моем состоянии волновались только вы. Мне было некогда, простите. Впредь этот будет осмотрительнее.       Сичэнь осторожно касается его груди самыми кончиками пальцев. Цаому уже просветила их с А-Шу: у молодого господина Цзинь сломано три ребра, задето легкое, отбиты внутренние органы с левой стороны, и только сила воли и ци давали ему возможность держаться прямо. Поставить его на ноги уважаемая целительница обещает за неделю.       — А-Яо, откуда это?       Отвечать он не хочет, Сичэнь видит по глазам и снова прикушенной губе.       — Мэн Яо, — звучит на удивление тихо и тепло голос А-Шу, — говори.       — Госпожа Цзинь была мною недовольна... — говорит Яо после недолгого молчания, отворачивая от них лицо.       Госпожу Цзинь можно понять — каждый день видеть перед собой доказательство неверности супруга, которое, к тому же, принимает в жизни ордена гораздо больше участия, чем родной сын — явно не то, что улучшает характер. Но Сичэнь понимать не хочет — потому что в её бедах виноват точно не Яо!       — Теперь ты можешь отдохнуть, саньди. К тебе рвался Хуайсан, но мы отговорили его.       — И зря, — Яо снова улыбается, но улыбка меркнет, и он спрашивает: — Он знает? Знает, какое я чудовище? Не хочу ему лгать, эргэ, дагэ! Больше не хочу лгать никогда в жизни!       — Так не лги, — хмыкает А-Шу. — Я ничего ему не говорил. Захочешь рассказать — сделаешь это сам. А-Юнь отчего-то дорожит твоей дружбой.       Яо неуверенно кивает и в задумчивости прикрывает глаза. Хмурится. Он явно думает, что если скажет Хуайсану правду — то от их дружбы не останется камня на камне — и тем не менее, Сичэнь охотно верит, что лгать ему надоело.       Яо так и засыпает снова — с угрюмой морщинкой между бровей вместо смытой киноварной метки, даже во сне, наверное, размышляя о том, как стоит поступить. Минцзюэ рядом довольно фыркает:       — Если он всё же решится — спорим, А-Юнь придёт в восторг?       — Любовь моя, спорить с тобой? Даже не собираюсь, ты лучше знаешь своего диди, — улыбается ему Сичэнь. — Но, если согласишься, я бы хотел остаться в Буцзинши на пару дней. Присмотреть за тем, как все пройдет и…       — И? — глаза А-Шу разгораются темным пламенем.       — И, надеюсь, у тебя есть талисманы тишины. Я очень. Очень. Очень соскучился.       Взгляд А-Шу почти обжигает его:       — В покоях главы талисманы встроены в защиту.       Сичэнь щурится и тянет почти неприлично:       — М-м-м, как интересно! Не покажет ли мне глава Не эту удивительную защиту? Мы могли бы ее… проверить.       Больше он ничего сказать не успевает, а какие-то пару кэ спустя и не может.       Защита покоев главы Не справляется со своей задачей отлично: утром, когда он за завтраком едва может хрипеть, встревоженный Хуайсан предлагает ему попросить у госпожи Цаому отвар от простуды — и только после, услышав хохот брата, краснеет и прячется за веером.       Сичэнь надеется, что не краснеет сам — хотя его уши и скулы горят.