Заложник

      Ваньинь ловит себя на том, что уже неизвестно какой раз идет в Сад Трав, пряча в рукаве сверток с горячими сладкими бао, предвкушая сяоши или полтора, а если очень повезет — то и два в компании пиалы с вкусным травяным чаем, удобной высокой подушкой рядом с уютным столиком, запахом трав и лекарств, который в детстве казался страшным и неприятным, а сейчас успокаивает и даже умиротворяет… И Вэнь Цин. Вэнь Цин, которая спокойно, пусть даже с едва заметной насмешкой, но все же больше с пониманием выслушивает его жалобы, а ругаться в ее присутствии ему почему-то совсем не хочется.       Причиной же всегда, всегда — его неугомонный шисюн, его «можно-я-сам-тебя-прибью-куда-ты-лезешь» братец, а в последнее время — еще и его белая тень! Будто бы Ваньиню одного Вэй Ина было мало!       Его встречает прямой усмешливый взгляд, чуть приподнятая бровь и короткий поклон. Он и сам кланяется так же, проходит, не дожидаясь разрешения, в угол, к столику, выкладывает на блюдо свое подношение. Расшнуровывает наручи, не дожидаясь требования, закрывает глаза, откидываясь на стену, пока жесткие, но аккуратные пальцы целительницы прощупывают точки пульса и меридианы. От ее рук пахнет теми же травами и мазями, и раздражение утихает. Уходит головная боль, стоит лишь этим же пальцам коснуться и помассировать виски и переносицу, неся на себе капли лавандового и мятного масел.       — Горло не болит? — участливо спрашивает Вэнь Цин, и он делано-сердито фыркает.       Ну, да, он снова орал. Но как тут не орать, если эти двое!..       — Ваньинь, оставь их в покое.       — Я их и не трогал! Но эти бесстыдники устроились лизаться прямиком на мостках напротив чженфана!       — Целоваться.       — Что? — осекается Чэн.       — Целоваться, а не лизаться. Они же не собаки.       Он смотрит исподлобья, прекрасно понимая, что выглядит обиженным ребенком, но ничего не может и не хочет с собой поделать:       — А жаль!       Вэнь Цин смеётся, деликатно спрятавшись за рукав. Она уже знает, как он любит собак, и Ваньинь подозревает, даже знает, как звали его собак — сомнительно, чтоб Усянь сумел удержать при себе что-то, что веселит его настолько, насколько смешили выбранные Ваньинем для них имена. Но пока Вэнь Цин молчит об этом — и не смеётся, в отличие от этого бесстыдника — всё в порядке. И Ваньинь позволяет себе жаловаться дальше:       — Было бы замечательно, если бы эти двое подавали голос лишь по команде, не переиначивали приказы и знали команду «к ноге»!       — А еще ошейники им с бубенцами, да? — у нее серьезный, без капли смешинки, голос, но в зеленых глазах пляшут женьюй, и он, передумав обижаться, кивает:       — Точно! Чтоб всегда знать, где эта парочка.       — И не натыкаться на них в уединении.       — Вэнь Цин!       Она все-таки снова смеется, блестя глазами из-под ресниц. Ресницы у нее длинные и густые, как оперение стрелы. Ваньинь ловит себя на полумысли-полуощущении щекотки в подушечке пальца: ему хотелось бы провести по ним и почувствовать это наяву. В скулы и в шею, и в лоб словно плещут кипятком.       — Ваньинь, что такое?       Заметила. Ну неужели он не разучился краснеть? Какой позор!       — Ничего. Можно мне еще того чаю?       «Тот» — это травы, отгоняющие кошмары и тревожные сны. Проще говоря, успокоительный сбор. Дева Вэнь говорит, что поит им тех, кому рожать в первый раз — а страшно. И еще его. Нелестное, конечно, сравнение, но пока Вэнь Цин сохраняет это между ними, Ваньинь вполне готов его терпеть — особенно если учесть, что чай помогает. Ваньиня больше не мучают кошмары, и так как отдыхать он стал лучше — всё остальное тоже пошло бодрее. От Ваньиня, кажется, даже адепты шарахаться стали реже — может, потому, что он уже не так часто хмурится от головной боли? А ее в самом деле стало меньше: брат весьма серьезно спасает его от утопления в бумагах, а еще — берет на себя переговоры с некоторыми торговцами и мастерами, с которыми сам Ваньинь не может говорить спокойно, настолько они успели его достать. Почему-то с Вэй Усянем эти господа ведут себя тише воды ниже травы. Должно быть, помнят его Ушансе-цзунем. Брат, хоть и носит сейчас форменные одежды Юньмэн Цзян, с гордостью закалывая каньцзянь знаками отличия старшего адепта, а глазами уже так полыхать, как в бытность темным заклинателем, не может, но что-то в нем все равно осталось от того Повелителя Мертвых. Луаньцзан изменил его куда сильнее, чем это видно на первый взгляд. Но если присмотреться, можно заметить тонкие морщинки: у губ, у глаз, между бровей; несколько седых волосков в густой черной гриве, которую сейчас он закалывает в тяжелый пучок простенькой серебряной шпилькой. Ваньинь, признаться, скучает по тому, как брат затягивал вызывающе-алой лентой эту гриву в высокий и вечно растрепанный хвост. Но такой Вэй Усянь — взрослый и серьезный — справляется со своими обязанностями куда лучше.       Ваньинь знает, что пристрастен. Он не может не быть пристрастным — это же его брат. Он точно так же пристрастен ко всему, что имеет отношение к Усяню, в том числе и к его жениху. Он все еще в любой момент готов ощериться, как злобная псина, если заметит, что Лань Ванцзи сделал его брату больно.       И он щерится и тихо рычит на выдохе, когда слышит болезненный вскрик из окна покоев Усяня. От того, чтобы немедленно ворваться и растерзать обидчика, его останавливает только то, что он слышит тут же звучащий очень встревоженный и очень виноватый возглас Ванцзи. А потом эти двое выходят — кое-как одетые, и хвала всем богам, что уже поздний вечер и их мало кто может заметить.       Ваньинь крадется за ними — и все еще готов убивать, потому что идут эти двое в Сад Трав. Там же безошибочно идёт сразу к окнам покоев, в которых обычно принимает Вэнь Цин — сомнительно, что они обратятся к кому-то другому. И оказывается прав — вскоре из покоев слышатся их приветствия.       Сначала разговор идёт как обычно — Ваньинь несколько раз присутствовал при осмотрах, которые случались при каждой встрече, если только Усянь не успевал сбежать, — но после в нем начинают появляться странные паузы. Словно брат думает совсем о другом, и Вэнь Цин эти подозрения подтверждает:       — Выкладывайте уже, зачем пришли? У тебя всё на лице написано, А-Сянь. Да и ты как-то слишком уж взволнован, Ванцзи!       — Ты как всегда сама проницательность, Цин-цзе! — Усянь смеётся словно слегка неловко. — У нас и вправду есть несколько вопросов, хотя сначала мы думали, что разберёмся сами, но с первого раза как-то не получилось, а потом Лань Чжань настоял, что не в нашем состоянии заниматься экспериментами и лучше бы попросить совета... Ну вот мы, собственно, и пришли… — он запинается, а Ваньинь ощущает какое-то смутное предчувствие. Примерно такое же, что обычно находило на него, когда Усянь задумывал что-то совсем уж вопиющее.       Вэнь Цин молчит. Потом произносит:       — А. — И снова молчит пару мяо. — Я поняла, о чём ты. Ну что ж, объяснять девицам, что их ждёт в первую брачную ночь, обычно обязанность матери, но спишем на то, что вы не девицы. Хотя я не сказать что хорошо разбираюсь в том, как это происходит у обрезанных рукавов, и могу поделиться лишь общими сведениями, как целитель. Например — посоветовать потерпеть, потому что соитие отнимает довольно много сил и у здоровых людей!       На этих словах голос Вэнь Цин отчётливо звенит металлом, а Ваньинь жалеет, что вообще решил сегодня прогуляться под окнами этих бесстыдников! Он совершенно точно не хочет знать того, что уже было сказано — и что будет сказано дальше, но не уходить же теперь?! Тем более не узнав, что гуев Лань умудрился сотворить с братом!       — Цин-цзе, как же надоело уже быть ни к чему не способным… — это Усянь проговаривает так тихо, что приходится сильно напрячь слух, чтобы расслышать.       Голос целительницы смягчается.       — Ты выздоравливаешь, А-Сянь. И пусть это происходит медленно, но еще два месяца назад я не надеялась даже на такую скорость. Наберись терпения, ты известный торопыга, но есть ли смысл бежать впереди скачущей конницы, если теперь у тебя есть свободная дорога? Война закончилась, все спасены!       — Но не все, кто желал нам зла, уже упокоены.       — С этим разберутся те, у кого достаточно сил. Твой брат, главы Не и Лань. Не ты! Позволь себе набраться сил. Ванцзи, я рассчитывала на твою сознательность, а не на то, что любовная горячка затмит твой разум.       Ваньинь слышит возмущенное мычание брата и виноватое:       — Этот младший заслуживает наказания, а-цзе.       — Несомненно. И даже получит его. Прямо сейчас. Садись, записывай.       Спустя кэ, полыхая не только лицом, но и всем собой, кажется, Ваньинь проклинает свое любопытство: он вовсе не хотел слушать лекцию о том, как должно готовиться к соитию, чтобы, говоря словами Цин, «впихнуть невпихуемое в места, природой для того не предназначенные». Хотя замечания, временами вставляемые целительницей, не позволяют ему уйти: она говорит, что те же предосторожности и подготовка не повредят и обычной паре. Иногда ему начинает казаться, что Вэнь Цин догадывается о третьем слушателе ее урока. Побиться головой о стену хочется просто нестерпимо. Иногда Цин прерывается, чтобы рявкнуть на кого-то из бесстыдников:       — Сидеть! И слушать! У меня совершенно нет желания после штопать чьи бы то ни было хризантемы. Да, и если вам вдруг показалось, что пострадать могут только они — то вы ошибаетесь! Штурмующий медные врата дракон легко и просто может порвать себе…       — А-цзе!       — Пасть, так сказать. Почему, во имя Всемилостивой Гуаньинь, никто не озаботился просветить вас раньше? Начитаются весенних книжек — а после страдают.       С пол-фэня висит молчание, а потом брат тихо говорит:       — Потому что, когда были живы наши ответственные взрослые, мы были еще не в том возрасте, чтобы слушать такие откровения, а когда это понадобилось… И ты же понимаешь, что ни к кому другому мы бы не пришли? Да я бы со стыда сгорел в пепел, если бы только подумал спросить о таком у дяди Цзян или — не приведите боги — у госпожи Юй! А-Чжань к своему дяде — это вообще-то Лань-лаоши, если что! — точно так же не подойдет. Вот и остаешься только ты, цзецзе.              В общем итоге Ваньинь всё-таки позорно сбегает — ему-то никто не командует «Сидеть-слушать»! И первым делом после этого цепляет на ставни и двери в покоях брата талисманы тишины — привычку прогуливаться под окнами Ваньинь оставлять не собирается, но и знать, что будет происходить в этих покоях в дальнейшем, не желает. Помогает это, впрочем, слабо — просто потому что братец частенько пренебрегает тем, чтобы закрывать ставни! Это если не считать того, что мостками у чженфана эти бесстыдники не ограничиваются!       Ваньинь натыкается на них регулярно, и готов проклясть то, что Усянь знает Пристань не хуже него самого — каждый гуев раз, когда Ваньинь забирается в какой-нибудь укромный уголок в поисках уединения, там оказывается занято! Единственным его спасением становится едва восстановленная беседка, в которой раньше любила сидеть матушка — видимо, Усяню это место навевает воспоминания не из приятных. Малодушно — но Ваньинь этому рад, он остро нуждается в возможности уединиться. Особенно после того, как застаёт эту парочку за… надкусыванием персиков в некогда их с Усянем любимой заводи! Это место находилось достаточно далеко от главных зданий резиденции, и мало кто желал сбегать так далеко, чтобы искупаться — но у них с братом на двоих всегда было достаточно дури для подобных вылазок…       Сейчас для купания не тот сезон, сам Ваньинь по крайней мере является туда не для этого, а в поисках пресловутого уединения — которого, естественно, не получает. Зато получает незабываемое — к сожалению — зрелище того, как эти кролики стоят на бережку слишком уж близко друг к другу, запустив руки куда-то под ханьфу. Ваньинь проклинает то, что отменное зрение неслабого заклинателя позволило ему разглядеть это в таких деталях.       В конце концов Ваньиню это надоедает настолько, что он рычит на брата на полном серьезе, пока не встречается взглядом с виноватыми серыми глазами и не слышит совсем тихое «Прости». Теперь ему хочется разбить себе голову снова — за этот взгляд и за то, что заставил А-Сяня чувствовать себя виноватым потому, что он счастлив. Это настолько… настолько похоже на его мать, что Ваньиню становится горько и страшно. Он ведь совсем не этого хотел!       — Я понимаю, — мягко, так неправильно мягко говорит А-Сянь. — Мы больше не будем.       — Ты дурак! — орет Ваньинь, потому что крик — это все, что ему осталось. — Я совсем не то имел в виду!       — А-Чэн, не надо, — брат аккуратно и очень легко снимает с плеч его руки — хотя Ваньинь вцепился в его ханьфу так, что едва не прорвал плотную ткань. — Я забылся. Этого больше не повторится.       Он уходит из кабинета, а Ваньинь в ярости на самого себя разбивает о стену кулаки, и теперь у него есть ни за что обиженный брат, проломленная стена, ссаженные костяшки и желание забиться в нору, выкинув оттуда какого-нибудь гуля, и сдохнуть. Он прячет руки в рукава теплого дасюшена и идет в Сад Трав.       — А-Цин, — с порога, забыв поздороваться и даже не заметив, как именно обратился, почти стонет: — А-Цин, что мне делать? Я… — «идиот» он все-таки проглатывает.       Вэнь Цин — непревзойдённая мудрость! — первым делом наливает ему привычный уже отвар и просит сесть. Дожидается, пока он допьет — и становится за спиной, привычно кладёт прохладные пальцы на виски. Просит:       — Рассказывай по порядку, Ваньинь.       И он рассказывает: о том, что они с Усянем всё-таки слишком братья, раз являются одновременно в одни и те же места — пускай и с разными целями; о том, как… муторно Ваньиню каждый раз видеть их слишком близко — пускай он сам не понимает, отчего это так — потому что ну нужно же соблюдать хоть какие-то приличия; как он облажался...       — Ты ревнуешь его, Ваньинь, — говорит Цин и, прежде чем он вскинется, отрицая, добавляет: — Ты привык, что он целиком и полностью принадлежит тебе. Но разве он раб? И разве ты хотел бы видеть его настолько бесправным? Лучше вспомни, что он в конце концов выбрал вернуться к тебе. Выбрал тебя, и всегда выбирал тебя — как и ты. Вы в самом деле братья больше чем по крови, но это же не цепь, которая вас приковала бы друг к другу? В отличие от них с Ванцзи. Я все еще не знаю, может, это работают «Оковы»?..       — Нет, — Ваньинь обмякает под ее руками, горько смеется. — Нет, А-Цин, это не они. Это гуева любовь. Мой брат в нее ухнул с головой, стоило ему увидеть этого его мороженого Лань Чжаня, а я тогда и не понял. Да никто, наверное, не понял. Он же просто провалился в это, как в Бездонный Омут — с концами. Наверное, они оба. И что мне делать? Я не могу не… Я не ревную! Это не так!       Ревновал Ваньинь раньше, когда Усянь ушел на Луаньцзан. По сравнению с тем драконом, что терзал его душу тогда, это чувство — всего лишь земляной червяк.       Сейчас его терзает не ревность, а скорее зависть. Будь жива матушка, она уже озаботилась бы поиском ему достойной невесты… Вряд ли, конечно, меж ними вспыхнула бы такая страсть, как у Усяня с его ледышкой — но ему хватило бы и тихих вечеров наедине, на большее он и не рассчитывает…       Это если бы ему повезло. Но Ваньиню хочется верить, что матушка, обжегшись на собственном браке, не пожелала бы ему того же. Сейчас подбирать ему супругу некому, разве что Ваньинь сам и озаботится, но ему как-то не до того.       Впрочем, зависть — не лучше, чем ревность.       — Почему ты думаешь, что обидел его? — спрашивает Вэнь Цин. — Мне кажется, А-Сянь не из тех, кто считает подобное обидой.       — Потому что так и есть. Я… Я словно бы запрещаю ему быть счастливым, понимаешь? Но это не так. Я рад, что он может быть счастлив.       Ваньинь говорит с нажимом, заставляя себя самого поверить в сказанное.       — Я хочу, чтобы он был. Разве не так должно поступать братьям?       Целительница утвердительно хмыкает и в последний раз проводит пальцами по его вискам.       — Тебе легче?       — Легче. — Ваньинь давит порыв попросить положить руки обратно — потому что даже без целительного эффекта прикосновение нежных пальцев приятно. — Спасибо. Теперь я даже почти готов пойти извиниться перед ними, и возможно, сказать Усяню то же, что рассказал тебе.       — Так иди. Или тебе ещё чаю налить, для храбрости?       Даже вспыхивать в ответ на очевидную подколку не хочется. Хотя…       — Налей. Усянь умеет доводить меня до крика за фэнь, даже когда ссориться ни один из нас не желает, а я не за тем иду.       Вэнь Цин смеется, но наливает ему полную пиалу свежего настоя. Ваньинь отмечает, что этот напиток у нее каждый вечер свежий — его запах перебивает остальные ароматы в павильоне. Приятно думать, что это к его приходу она заваривает травы — но насколько правда? Спрашивать он не спешит. Сперва нужно справиться с осознанием того факта, что он в самом деле каждый вечер наведывается сюда. И совсем, кажется, не за успокоительным чаем. Нет, об этом он сейчас думать не будет. Ему нужно собраться и идти разговаривать с братом.       Извиняться.       Пресветлая Гуаньинь, он никогда не умел этого, так же как не умела и матушка. И все, что он может — это вспоминать отца и попытаться, хотя бы попытаться скопировать его. Цзян Фэнмянь всегда шел извиняться первым, даже если не был виновен в ссоре. А он, на памяти Ваньиня, почти никогда и не был — провоцировала ссоры всегда матушка. Боги, ну как, как он, Ваньинь, мог настолько взять характер от матери — и почти ничего не получить от отцовской мягкости и гибкости? Вот уж кто был настоящим Цзян! Господин Ляньхуа — так его называли. Вода, что обтекает камни, сглаживает их… И только с Юй Цзыюань его постигла неудача — матушка как была, так и осталась острой скалой, неподвластной силе воды.       Он сможет. Он должен, а потому справится.       Ваньинь допивает свою пиалу, благодарно кланяется Вэнь Цин и выходит в зимние сумерки.              В покои брата он, вопреки обыкновению, стучится — надо привыкать, в конце концов, тот уже почти жен… кхм… замужний мужчина! — и даже дожидается позволения войти. Судя по удивлению на лицах, его визита — тем более настолько вежливого — сегодня уже не ожидали.       — Цзян Чэн? Что-то случилось? — удивление, впрочем, быстро сменяется тревогой.       Ваньинь торопливо качает головой — ну неужели он настолько плохой брат, что от его прихода ожидают лишь дурных вестей?       — Нет, всё в порядке. Просто… Я… Я должен... хотел бы... извиниться. Сегодня я повел себя недостойно по отношению к вам.       На этом запал, честно говоря, и кончается, и Ваньинь замолкает, пытаясь подобрать нужные слова — которые бы действительно объяснили, а не спровоцировали новый скандал.       — А-Чэн, — брат быстро делает шаг к нему, хватает за руки — ладони у него горячие, и Ваньинь вспоминает, какими они были на Луаньцзан — тощими, костлявыми и ледяными. Сейчас все по-другому, все словно бы вернулось на круги своя. — А-Чэн, не нужно. Ты ведь был прав, мы с Лань Чжанем как раз обсуждали это. Мы оба будем сдержаннее. Не надо извиняться, это наша вина, и ты все верно сделал, я благодарен… Мы благодарны тебе за то, что указал на нашу ошибку. В конце концов, здесь сейчас много тех, кто не знает меня и мое бесстыдство, и не стоит их провоцировать…       Он говорит правильные вещи, но почему, гуй побери, почему Ваньиню так хочется плакать или кричать?       — А-Чэн. Брат, посмотри на меня. Ну же. Пожалуйста.       И почему, даже когда виноват Ваньинь — утешают всё равно его? Хватит уже вести себя, словно капризное дитя! Ваньинь поднимает опущенную в стыде голову.       А-Сянь действительно не выглядит опечаленным — но когда это хоть о чём-нибудь говорило?       — А-Чэн, все хорошо. Мы не в обиде. Разве я тебе когда-нибудь лгал? Разве может лгать наш кристально честный Ханьгуан-цзюнь? Так спроси его, если не веришь мне!       — Ради тебя Ханьгуан-цзюнь и врать научится. — Вести себя по-взрослому всё никак не выходит — ну да и гуй с ним. — И не то чтобы я не одобрял его самоотверженности. Я действительно рад, что ты есть у моего брата, Лань Ванцзи, — просто потому что невежливо за весь разговор ни разу не обратиться к человеку, даже если того, кажется, всё устраивает, — и рад, что вы счастливы друг с другом. И бесстыдничайте себе на здоровье — только, пожалуйста, где-нибудь за закрытыми дверьми. А то вас действительно застанет кто-нибудь, менее привычный к твоим бесстыдствам, чем я — и обязательно или сгорит со стыда, или изойдет на зависть.       Брат смеется, и Ваньиня немного, самую малость, отпускает сковывающее напряжение: улыбки А-Сяня могли врать и врали, скрывая все. Но смех… Ваньинь знает, как брат смеется, когда ему действительно легко и спокойно. Это такой звенящий смех, словно в солнечный колокол ударила запущенная ошалевшим шиди стрела. Сейчас он так и звенит, разгоняя скопившиеся на душе тучи.       — А-Чэн, А-Чэн, ты знаешь, как я тебя люблю, — говорит брат, отсмеявшись и обнимая его за плечи. — Все будет хорошо. Успокойся и иди спать.       Попрощавшись с ним и Ванцзи, Ваньинь выходит и останавливается на мостках напротив павильона, где живут эти два бесстыдника. Внутри тихо дрожит недоумение: неужели Вэй Ин так сильно изменился? Или он, Ваньинь, на самом деле никогда и не знал его настоящего? И только сейчас узнает? Может, это действительно так, и теперь, когда нет тех, кто действительно сковывал брата, связывал его и любовью в обход родного сына, и ненавистью без особых оснований, он по-настоящему раскрывается, показывает то самое, нежное, хрупкое, но бесконечно сильное сердце, о котором Ваньинь не знал и не стремился узнать тогда? А сейчас — сейчас он хочет его знать, и потому А-Сянь открывается?              На некоторое время после этого разговора на душе у Ваньиня наконец воцаряется покой: его не преследуют по пятам пикантные сцены с участием его брата; Вэнь Цин исправно ждёт его по вечерам в лекарских покоях со свежим отваром; адепты и ученики старательно тренируются и если шалят — то в меру; а партнёры, напуганные манерой Ваньиня на особо неприятные переговоры посылать вместо себя Вэй Усяня, перестают наглеть… Но длится эта идиллия лишь пару дней. На третий Ваньиня начинает преследовать ощущение, что он о чём-то забыл. О чем-то важном забыл! И мучается этим чувством он ещё почти с неделю — после чего к нему подходит Лань Ванцзи и почти смущённо — насколько можно представить себе смущенной эту глыбу льда — напоминает:       — Глава Цзян. Через пять дней прибывает Учитель Лань.       Благодарит за напоминание Ваньинь его от всей души, с облегчением понимая, что чувство ускользающего времени ушло. И со всех ног бросается отдавать распоряжения по подготовке к приему такого важного гостя. Ваньинь не собирается увеличивать шансы случиться катастрофе там, где они и так велики — почти так же, как при столкновении вока с раскаленным маслом и ведра с ледяной водой.