Заложник

      От Гусу до Юньмэна можно долететь на мече за три стражи. Лань Цижэнь вовсе не дряхлый старик — ему лишь недавно исполнилось сорок, и на все советы, кроме последних, пропущенных из-за ухода в уединение, он летал наравне с Сичэнем, выдерживая и скорость, и высоту полета. Его меч — Юнши — ни в чем не уступал Шоюэ или Бичэню. Но в Юньмэн Лань Цижэнь решает отправиться по воде. Несмотря на то время, что он уже провел в размышлениях после разговора с Сичэнем, он все еще чувствует себя неспокойным и неспособным вести диалог взвешенно и вдумчиво. Ему требуется еще немного времени. Эти семь или десять несчастных дней, что даст ему путешествие по Чанцзян. Он совсем не надеется, что сможет прийти к согласию сам с собой за это время, но он должен хотя бы смириться с тем, что окончательно потерял единственного сына некогда любимого старшего брата.       

***

      Больше чем глупость, Цижэнь не любит ложь, и тем больнее ему ото всей той лжи, что грязью покрывает его душу с момента, как он узнал о преступлении брата и ничего не сделал. Или сделал недостаточно. Сичэнь считает, что будет лучше открыть Ванцзи, наконец-то, правду о его родителях. Цижэнь колеблется — нужно ли это его дорогому мальчику? Не достаточно ли того, что они двое знают? Сичэнь сказал, что рана от потери матери в душе Ванцзи никогда не заживет, но станет ли открытая тайна тем, что вычистит эту рану и позволит ей затянуться? Или только углубит ее и превратит в еще большую проблему?       Цижэнь отдает себе отчет: его прекрасный Нефрит, его дорогое дитя воспримет правду болезненно, но спрячет все чувства под ледяной маской. А он, старый дурак, так и не научился читать их сквозь это ледяное совершенство, иначе бы все понял еще в тот несчастный год, когда в Гусу прибыли на обучение два юньмэнских исча… воспитанника. И если в наследнике Цзян Цижэнь видел отражение себя — ту же с трудом подавляемую вспыльчивость и болезненную зависимость от чужого мнения, то в сыне Цансэ… саму Цансэ, что легко равнялось с «сам хаос». И вот сейчас этот хаос во плоти посмел претендовать на Ванцзи. И не просто посмел — глава Цзян от его имени прислал Сичэню первое свадебное письмо с дарами… И Сичэнь принял их! В цянькуне Цижэня лежит ответ и ответные дары. Он с трудом сдерживается, чтобы не уронить цянькунь в темные зимние воды Чанцзян.       Цижэнь понимает, что снова не может удержать характер в узде, и прикрывает глаза. До Пристани Лотоса осталось шичэнь от силы, так говорит везущий его лодочник, и не стоит прибывать туда настроенным на скандал. Он обещал Сичэню и как племяннику — пускай названному, а не родному, как оба они теперь знают, который беспокоится за младшего брата, и как своему главе, который считает подобный союз с Цзян перспективным, что сначала поговорит с Ванцзи и выслушает его, и только после этого выскажет свое мнение. Лишь выскажет, не настаивая на том, что оно — единственно верное.       Остаток пути он проводит в подобии медитации и открывает глаза, услышав гомон рынка и общественных пристаней, окружающих главную резиденцию ордена Юньмэн Цзян. У причала его уже встречают — глава Цзян с приближенными лично. И первым делом Цижэнь цепляет взглядом единственное белое пятно среди пурпурно-фиолетово-лиловой толпы.       Ванцзи… похудел. Цижэню это бросается в глаза, все же он привык заботиться о нём, и пускай настроение младшего племянника читать так и не научился, но вот самочувствие улавливать вполне умеет. Едва видимые синяки под глазами, заставляющие золото радужки блестеть как-то по-особенному, четче обозначившаяся косточка на запястье — да что с ним тут делали?!       А еще на Ванцзи нет лобной ленты, и это бросается в глаза сильнее всего прочего. Лента — настолько неотъемлемая часть облика заклинателя Гусу Лань, что без нее даже клановые одежды не кажутся узнаваемыми. Но лоб Ванцзи обнажен, и это… Это выглядит ужасно непристойно! Цижэнь сглатывает и чувствует привкус крови на языке. Сжимает кулаки под прикрытием рукавов и запрещает себе сейчас думать о том, где лента Лань Ванцзи.       Вэй Усяня Цижэнь узнаёт не сразу, сначала даже недоумевает: кто осмелился проигнорировать царящую вокруг его племянника ауру отчуждения и стоять, практически соприкасаясь с ним рукавами? Он помнит смешливого подростка, слегка неряшливого — чего стоил его растрепанный хвост в вихрах и алой ленте! — и в вечно испачканной зеленью и землей белой ученической форме Гусу Лань. Помнит откровенно безумного темного заклинателя, от которого вечно несло могильным тленом, кровью и тьмой, а его черно-красно-серые одежды резали глаз, как и едва ли не в трауре распущенные волосы, небрежно подхваченные все той же алой лентой. Но сейчас он видит молодого мужчину, еще более худого, чем Ванцзи, с остро выпирающими скулами, с усталыми, но все равно лучистыми серыми глазами в лиловой кайме под ресницами, почти непристойно припухшими пунцовыми губами, но одетого и причесанного так строго и аккуратно, что это бросается в глаза еще сильнее, чем прежняя неряшливость. Это какой-то совершенно незнакомый ему Вэй Усянь. И видеть их с Ванцзи слаженный поклон очень странно. Но они… они движутся, действуют, как одно целое, даже не глядя друг на друга. И не расходятся ни на шаг, словно стянутые, связанные, скованные друг с другом незримыми цепями.       Цзян Ваньинь предусмотрел в этой встрече все, даже начинающий сеяться с неба дождь. Вэй Усянь и Ванцзи одновременно вытаскивают из цянькуней зонты и распахивают над ним. В этом нет нужды, но Цижэнь молчит, принимая заботу. Эти же двое провожают его к гостевому павильону, в котором тепло натоплено, пахнет его любимыми благовониями, и исходит паром бадья с водой.       — Шуфу необходимо согреться, — говорит Ванцзи.       — Эти будут счастливы подождать Лань-шифу и проводить его в трапезную, — добавляет Вэй Усянь.       Цижэнь кивает. Он не замерз, что для заклинателя из Гусу та юньмэнская зима, у них осень — и та холоднее, но забота приятна, тем более что ему стоит поразмыслить в одиночестве — осознать увиденное. Теперь он понимает, почему Сичэнь настаивал, что стоит увидеть всё своими глазами: даже если ему каким-то образом удастся увести Ванцзи отсюда — это ничего не изменит. Просто такой же клеткой, какой был для его матери домик на горечавковой поляне, для него станет весь орден. А значит, Цижэню придется смириться.       Цижэнь не верит, что люди могут настолько сильно меняться, как сегодня продемонстрировал ему Вэй Усянь. Пускай один день примерного поведения он и выдержит, но Цижэнь планирует задержаться дольше, чем на день. И он сможет высказать этому бедствию всё, что о нем думает — и попросить хотя бы постараться не доставлять Ванцзи неприятностей.              Прием, подготовленный молодым главой, на удивление радушен и… практически идеален. Цижэнь не думает, что у Цзян Ваньиня получилось бы все так, если бы ему не помогал Ванцзи. И на обеде, точнее, после него — во время трапезы все молчат, соблюдая тишину из почтения к правилам родного ордена гостя, — глава Цзян прямо говорит, что племянник помогал ему.       Они располагаются в кабинете главы: сам Цзян Ваньинь и Цижэнь садятся за стол, Вэй Усянь и Ванцзи устраиваются чуть поодаль, в зеркальном отражении друг друга. И снова слишком близко, так, что соприкасаются рукава, словно физически не могут находиться на большем расстоянии.       Цижэнь старается не смотреть на них. Достает из цянькуня богато украшенную шкатулку, завернутую в белоснежный шелк, передает из рук в руки молодому главе.       — Глава Лань шлет ответ на ваше письмо, глава Цзян.       Ему видно, как чуть заметно подрагивают пальцы, а по серебряному кольцу проскакивают лиловые искорки, словно танцующие в самоцвете. Цзян Ваньинь разворачивает шелк и открывает шкатулку. За спиной Цижэня почти ощутимо сгущается напряжение, но царит тишина, словно эти двое затаили и дыхание.       Цижэнь и сам не знает, что в шкатулке кроме письма, и потому усердно — и незаметно, естественно — косит глазом. Он, конечно, настаивал на своём участии в выборе ответных даров, но Сичэнь ловко сослался на его занятость — будто сам был занят меньше, изобразил опечаленность от того, что любимый дядя и уважаемый учитель не доверяет ему в такой малости, и смущённо признался, что почти не надеялся на наступление дня, когда ему придется выбирать дары к помолвке Ванцзи, — и теперь хотел бы порадовать заодно и себя и выбрать их лично. После чего огорошил напоминанием, что когда старейшины дадут дозволение на их с Не Минцзюэ брак — подарки точно будет выбирать он, Цижэнь, потому что других старших родичей у Сичэня нет… В общем, заговорил Цижэню зубы — натренировался, видимо, на советах орденов. И теперь Цижэня терзают сомнения в том, что дары действительно подходящие, и Сичэнь не переборщил, послав, к примеру, трактат о какой-то из секретных техник ордена.       Подозрения Цижэня отчасти оправдываются — в шкатулке кроме футляра с письмом лежат вышитый мешочек-цянькунь и завернутая в шелковый отрез книга. К его глубокому сожалению, книгу глава Цзян не разворачивает и в цянькунь не заглядывает. Он лишь открывает письмо, внимательно прочитывает написанное и смотрит за спину Цижэню, а потом чуть заметно усмехается и кивает. Оттуда, из-за спины, все так же не доносится ни звука, ни шороха, но напряжение рассеивается. Похоже, даже на уровне витающей в пространстве ци: дышать становится намного легче.       — Лань-лаоши, этот глава счастлив, что наши кланы пришли к соглашению относительно будущего брака непревзойденного второго Нефрита клана Лань и моего дорогого брата. Если вы не против, завтра мы могли бы обсудить условия и выкуп. Прибегать к услугам свахи в нашем случае не стоит, необходимые вычисления счастливых дат я предпочел бы поручить Вэй Усяню.       Цижэнь поджимает губы, но он еще по тому недолгому обучению и промежуточным экзаменам, которые Вэй Усянь все-таки успел сдать, помнит: это бедствие действительно был лучшим среди учеников в астрологии и математике, без которых не смог бы быть лучшим и в начертании талисманов и печатей. Понятно и нежелание Цзян Ваньиня поручать что бы то ни было чужому человеку: на едва встающий с колен орден направлено чересчур много внимания, и даже клятвы не станут помехой для особо любопытных. Наверное, дай главе Цзян волю — он и церемонию сделал бы предельно закрытой, не приглашая на нее никого со стороны.              На сегодня с церемониями покончено — в таких делах не стоит спешить. Более того, когда со свадьбой спешат — люди обычно начинают подозревать, что для неё есть причина более весомая, чем само стремление молодых стать семьёй, хотя это и не их случай просто в силу физиологической невозможности обзавестись этой самой причиной. И Цижэнь, право слово, не знает, радоваться ему этому или огорчаться — и предпочитает не задумываться.       Зато он не может не думать о своём племяннике. И, как только они покидают кабинет главы, обращается к нему:       — Ванцзи. Мы можем где-нибудь побеседовать? Мне многое нужно с тобой обсудить.       Племянник кивает и ведёт его, на первый взгляд — в ту же сторону, где выделили покои самому Цижэню. Возится с замком на двери — словно открывает её в первый раз, неужели так страшится того, что Цижэнь может сказать ему?       Сама комната кажется Цижэню на диво неуютной — обычно Ванцзи, хотя это и незаметно, обустраивается гораздо основательнее, а здесь даже нет запаха его любимых благовоний. Тревога вновь поднимается в душе: Ванцзи что, всё-таки в плену здесь, раз ему даже не дают толком обжиться? Он незаметно для кого иного, но только не для Цижэня, оглядывает полки, находит чайный набор и приглашает сесть у стола. Ополаскивает все предметы, прежде чем начать церемонию заваривания чая, словно… никогда прежде не пользовался ими, и не уверен в чистоте. Цижэнь буквально заставляет себя проглотить вопрос.       — Шуфу? — Ванцзи водружает чайничек на жаровню, в которой даже углей не было, пока он не заложил в нее аккуратные щепки и кусочки дерева, и садится напротив.       Цижэнь уже понял, но не желает признаваться даже себе: в этих покоях Ванцзи не живет. Но в голове Цижэня помимо «Где тогда?» теснится ещё слишком много вопросов — так что он начинает с того, что задал бы, даже не будь Ванцзи его племянником:       — Ванцзи. Где твоя лента?       Племянник… улыбается. Едва заметно, на первый взгляд, но Цижэнь много лет не видел на его лице даже этого намёка на улыбку!       — Там, где и должна быть.       «Сдерживайся! Сдерживайся!» — твердит себе Цижэнь, пока тишина отсчитывает мяо за мяо.       — Ты… вручил ее… жениху? — последнее слово он едва проталкивает сквозь сжавшееся горло. — И этот… он…       — Шуфу, «его» имя — Вэй Ин, Вэй Усянь. Да, Ванцзи вручил ленту жениху. И Вэй Ин ее принял.       — Он хоть знает её значение — или использует как подвязку на свитки?! — уж в том, что переписывание правил Вэй Усяню впрок не пошло, Цижэнь уверен.       — Знает и осознаёт последствия. Я убедился. — Ванцзи смотрит на него с чем-то, что можно было бы признать за укоризну.       Цижэнь стискивает зубы. Пустили волка в дом! Этот брак можно считать почти свершившимся — теперь даже старейшины не посмеют сказать ни слова против: лента, священная лента отдана и принята. И — Всемилостивая Гуаньинь! — даже будучи родными лишь по матери, его племянники настолько похожи, что и правила нарушают одинаково! Ванцзи тоже отдал ту самую, официальную — и единственную ленту, что сопровождает заклинателя их ордена от церемонии наречения минцзы до самой смерти!       — Хорошо. Я вижу, нет смысла пытаться тебя переубедить, что проклятые «Оковы» вовсе не обязуют тебя становиться супругом этому… человеку.       От хорошего настроения Ванцзи не остаётся следа. Цижэню даже совестно, но этот разговор всё равно должен был состояться, так зачем тянуть?       — Я желаю стать супругом Вэй Ина не потому, что надел на него «Оковы», а потому, что люблю его с тех пор, как мы познакомились. Моя лента и моя жизнь всё равно принадлежали бы Вэй Ину и никому иному — даже если бы он не принял их. Этот недостойный просит у Лань-шуфу прощения за то, что разочаровал его. — На последней фразе Ванцзи спохватывается, вспоминает о вежливости и кланяется, но настоящего раскаяния в его голосе нет, скорее наоборот.       Это и становится причиной, по которой Цижэнь упускает контроль над чувствами и все же задает неподобающий вопрос:       — Это не твоя комната, Ванцзи. Где ты живешь?! Неужели… — он все-таки прикусывает язык — в прямом смысле, до привкуса крови, заставляет себя замолчать. Но взгляд не отводит и ждет ответа. Цижэнь не знает, хочется ли ему услышать подтверждение того, что проклятущая чужая свинья окончательно испоганила ту нежную капустку, что он так лелеял и трепетно растил в строгости и чистоте, или опровержение.       — Эти покои глава Цзян предоставил мне, шуфу. Живу я в покоях Вэй Ина.       Что ж, хотя бы правило о честности его племянники усвоили — оба признались в том, что развратничают, при первом же вопросе, не пытаясь оправдать себя. Хотя они, похоже, просто считают, что тут нечего оправдывать. У Цижэня мелькает мысль, что это, похоже, от матери — к сожалению, он слишком плохо знал Мао Байхэ, чтобы сказать точно.       — Вы с Сичэнем удивительно похожи. — Это единственное, что ему хватает сил сказать вслух.       — Ванцзи благодарит шуфу, сравнение с сюнчжаном лестно, — Ванцзи с поклоном подает ему чашку заваренного по всем правилам чаю.       В уголках его губ Цижэню чудится призрак то ли улыбки, то ли в самом деле усмешки. Хочется стукнуть по столу кулаком так, чтоб подскочила чабань, к горлу подступает дурная кровь.       — Удивительно похожи, хотя родные лишь по матери, — говорит он, не успевая в этот раз прикусить язык.       Рука Ванцзи вздрагивает и горячий чай плещет на пальцы, но он, кажется, даже не замечает этого. Открывает рот и безмолвно закрывает, не в силах задать вопрос. Отступать Цижэню некуда. Он сам встал спиной к реке, остается лишь идти вперед. Хотя отступить хочется: он никогда не желал причинять своим племянникам боль — осознанно и намеренно, по крайней мере, — а Ванцзи уже больно. Это видно по его лицу. Цижэнь может теперь лишь попытаться эту боль смягчить:       — Прости, Ванцзи. Я не должен был начинать этот разговор так, — например, извиниться, хотя Цижэнь и не очень умеет это делать, слишком часто оказывается прав — и показать, что собирается говорить с Ванцзи как дядя, который его всё-таки любит, а не как один из старейшин клана.       — О чем… о чем говорит шуфу? — едва слышно шелестит Ванцзи.       Ответить Цижэнь не успевает: в дверь покоев коротко стучат, но даже не дожидаются разрешения — она открывается так резко, что деревянная рама скрежещет в пазах.       — Прошу прощения, — чеканит звенящим от ярости голосом Вэй Усянь. — Лань Чжань, — мяо спустя он оказывается на коленях рядом с Ванцзи, сжимает его ладони в своих. — Что с тобой? Почему тебе больно?       — Не знаю.       Голос Ванцзи всё ещё не громче шёпота, но как он тянется к Вэй Усяню — всем собой, неосознанно цепляясь за рукава, как даже за Сичэня в детстве не цеплялся! Эта картина снова ломает что-то в Цижэне, но сейчас не время, и спрашивать, с чего бы это бедствие сюда примчался и не подслушивал ли за дверью — тоже не время: подобные нарывы нужно вскрывать разом, а не выдавливать по капле, Цижэнь достаточно разбирается в лекарском искусстве, чтобы понимать это:       — Вэй Усянь! Выйди вон! Хотя ты и жених Ванцзи — есть вещи, которые касаются лишь клана! — Заставляет себя добавить, потому что похоже, что Вэй Усянь действительно волнуется за жениха: — Если Ванцзи сочтёт нужным — он сам расскажет тебе после.       Эти двое смотрят друг другу в глаза и, кажется, ведут безмолвный диалог. Вэй Усянь чуть кивает и на мяо сильнее стискивает ладони Ванцзи, а после — встает, кланяется и выходит. Но его краткое — или не краткое, а постоянное, даже если они не рядом на самом деле? — присутствие придает Ванцзи сил и выдержки. Тот садится ровно, безупречно, с развернутыми плечами, и складывает руки на коленях.       — Ванцзи готов выслушать шуфу.       Цижэнь кивает и собирается с мыслями — его, в отличие от Ванцзи, приход Вэй Усяня выбил из колеи.       — Изначально я считал, что вам с Сичэнем не нужно ничего знать, и собирался похоронить правду вместе со всеми, кто её знал. Но Сичэнь узнал всё самостоятельно — и настоял, что тебя тоже не стоит держать в неведении. Твоя мать… Она на самом деле не совершала никакого преступления. Преступником был глава клана, Цинхэн-цзюнь…       Цижэнь переходит на третьи лица и рассказывает историю собственной семьи, как описывал чужие семейные казусы на уроках — так ему легче. Он надеется, что и Ванцзи так будет проще — хотя бы не винить себя за то, на что он всё равно не мог повлиять, как он в детстве, кажется, винил себя в том, что у него больше нет матери, — потому что вот в утешениях Цижэнь совершенно точно никогда не был хорош. Остаётся рассчитывать лишь на Вэй Усяня — должен же он хоть на что-то сгодиться?       Ванцзи выслушивает молча, только пальцы стискиваются на коленях все сильнее, сминая белый шелк ханьфу. И когда Цижэнь замолкает — спрашивает:       — Почему они все промолчали?       Такой… очень детский и очень неудобный, болезненный вопрос. На который есть только один ответ: потому что даже в ордене, что живет по более чем трем тысячам правил, лгут, убивают, ненавидят, насилуют, закрывают глаза на все это… Потому что все они — люди, а праведность бывает только у отшельников, которым уже попросту ничего не нужно в этой жизни.       — У каждого своя причина, Ванцзи. Кто-то не знал, кто-то — не хотел знать, кто-то не верил собственным глазам, кому-то было плевать, а кто-то — боялся перемен… Я не умею читать в душах и не могу дать тебе ответ, кроме одного: праведны и непогрешимы небожители, а на земле живут люди.       Племянник молчит еще какое-то время и спрашивает снова:       — Должен ли Ванцзи отвечать за преступление своего отца?       Цижэнь искренне не понимает, как он мог додуматься до такого вывода, но твердо отвечает:       — Нет, ты не должен.       Ванцзи смотрит ему в глаза:       — Шифу, должно ли относиться предвзято к Вэй Ину, ведь он — не непогрешимый небожитель? Должно ли Вэй Ину отвечать за что-то, однажды совершенное его матерью?       Ах. Несмотря на то, что Ванцзи не любит говорить — уроки риторики он усвоил отлично. И логики, да.       — Не должно. По прибытии домой я назначу себе наказание за предвзятость. Однако так же, как Вэй Усянь — не небожитель, так и я им не являюсь — и просто не люблю некоторые вещи… И людей. Так же, как не люблю острую пищу и не понимаю, что за прелесть можно находить в ней. Это, конечно, не значит, что перец не имеет права на существование, и что все люди, едящие его, плохи, однако сам я всё же предпочту держаться от него подальше. В конце концов, Вэй Усянь к пресной пище так же любви не питает.       Цижэню кажется, что сравнение получилось корявым, недостойным прославленного учителя Лань, но он устал, а оно вполне точно отражает действительность.       — Ванцзи понял. Ванцзи должен подумать над тем, что узнал сегодня. Может ли Ванцзи идти?       Его любимый племянник все еще достаточно чуток по отношению к потребностям других людей. Это наполняет старое сердце Цижэня гордостью и радостью, несмотря на все неприятные моменты этого долгого дня.       — Конечно, Ванцзи, ты можешь идти.       — Доброй ночи шуфу, — Ванцзи поднимается, кланяется и выходит.       Провожая его взглядом, Цижэнь замечает легкую вспышку сгорающего талисмана, когда открывается дверь, и то, как вскидывает голову стоявший напротив покоев, кажется, все это время Вэй Усянь. Цижэнь не знает, какой именно талисман висел на двери, но отчего-то ему не хочется думать, что это было что-то для подслушивания. Скорей уж, наоборот, им обеспечили приватность. Уверенности в этом у него нет, но… Он все еще не любит острое и некоторых людей, однако медицинские трактаты признают острую пищу полезной в некоторых случаях. А некоторых людей можно хотя бы попытаться узнать поближе и только после судить.       — Лань-шифу, позвольте проводить вас, — кланяется Вэй Усянь.       — Нет нужды, отведенные мне покои я найду сам, — Цижэнь понимает, что больше всего этим двоим хочется не провожать его, а остаться наедине.       А еще понимает, что должен завтра поговорить уже с Вэй Усянем. И поговорит. И сделает это настолько достойно, насколько полагается учителю и наставнику, да и просто взрослому человеку.