Заложник

      Смотреть на увлеченного своим делом Вэй Ина Ванцзи нравится — и всегда нравилось. Что бы он ни делал. Вспоминая даже годы войны, Ванцзи понимает: он и тогда отчаянно любовался экспериментирующим Усянем, с горящими глазами и улыбочкой безумца расписывавшим мертвецов киноварью пополам с кровью или рисовавшим талисман за талисманом, не всегда успевая спастись от искр и дымных взрывов в случае неудачи.       Сейчас его жених — муж, вообще-то, но об этом знают пока только сюнчжан и шифу, — размеренно покачивается и мурлычет себе под нос очень знакомый мотив, ногой подталкивая маховик гончарного круга. Сегодня он одет, словно бедный ремесленник, в полотняную рубаху с высоко подвернутыми и подвязанными рукавами, такие же простые штаны, обмотанные лентами на точеных, мускулистых, но удивительно изящных лодыжках, чтоб не мешались. Поверх рубахи Вэй Ина согревает шерстяной бэйсинь, и все это непотребство — разум Ванцзи просто заходится в криках, что на Вэй Ине слишком мало одежды! — прикрывает уже изрядно заляпанный глиной кожаный фартук.       Вэй Ин разрешил ему прийти сюда сегодня при условии, что Ванцзи сменит излюбленные светлые одежды на то, что он сам ему даст. Согласившись поначалу, потом Ванцзи едва не отказался, потому что переодеться ему пришлось в точно такой же наряд, что сейчас на Вэй Ине. Но теперь он понимает, почему: время от времени от круга летят капли глиняного раствора, да и в мастерской полно высохшей глиняной пыли и еще мокрых пятен свежей глины. В бело-голубом ханьфу он вышел бы отсюда пегим, как извалявшийся в грязи мул.       Вэй Ин разрешил ему прийти сюда сегодня при условии, что Ванцзи ничего не станет трогать, он сам протащил жениха по всей мастерской, показывая, где и что, взахлеб, увлеченно рассказывая, как придумал использовать те самые «мышеловки» в быту, только пришлось потрудиться, переделывая их для обычной ци. Ванцзи знает: «пришлось потрудиться» включает в себя несколько бессонных ночей и дней, когда его возлюбленный щетинился на всех, кто мешал даже громким дыханием, забывая о еде, превращая волосы в неопрятное всклокоченное нечто, постоянно дергая и накручивая на пальцы пряди. Это дни, когда он проскальзывал в его кабинет и осторожно перехватывал на очередном круге, сразу же утыкая носом в свое плечо, в запах свежих сандаловых благовоний и миртового масла, запуская руки в нечесанные космы и массируя затылок. Главное — прижать и удержать. Через пару фэнь сгусток ярости в его руках превратится в уставшего, обессиленного мужчину, которого нужно накормить, напоить горячим чаем, дать около трех кэ сна после, даже не ложась — Вэй Ин просто прислоняется к его груди спиной и засыпает, будто проваливается в обморок. Но эти три кэ спустя он открывает глаза удивительно полным сил — их обычно хватает на последний рывок к решению проблемы.       Так было и в этот раз. Правда, рывков понадобилось два. И потом Вэй Ин потребовал себе гончарную мастерскую.       Следует отдать должное Ваньиню: тот только закатил глаза и цокнул, но не стал ни спорить, ни говорить, что гончары в Юньмэне целую улицу занимают — иди к любому, закажи что хочешь. Уже знал, что «обкатывать» новое изобретение Вэй Ин старается всегда самостоятельно, от начала до конца процесса. И если с бумагой, шелком, кожей и металлом он вынужден был работать в чужих мастерских, то уж одну маленькую гончарную ему устроить не так уж и сложно.       Ваньинь устроил. С печью для обжига, с гончарными кругами, с лучшей глиной — не Цзыша, конечно, но не намного хуже. Просторный павильон, поодаль от основных построек Пристани, всецело принадлежал теперь Вэй Ину, и туда не допускался пока что никто. Ванцзи — первый, кто переступает высокий порог, попадая в это царство глины.              Ванцзи смотрит на то, как с удивительной сноровкой тонкие, изящные пальцы, покрытые раствором, выводят из бесформенного куска на гончарном круге что-то, что сперва похоже на пиалу, а потом превращается в неглубокую толстостенную миску, шириной в две ладони. Круг замедляется, и он может рассмотреть изделие поближе и подробнее. Это в самом деле миска, и в самом деле грубоватая, толстостенная, такие не ценятся никем, кроме простых крестьян. Внимательно смотревший в его глаза Вэй Ин хохочет, прочитывая по ним все, что не оформлено словами:       — Ах, гэгэ, ты гадаешь, зачем я трачу время на то, что любой ремесленник и даже подмастерье смог бы лепить корзинами?       — Мгм, — уши начинают гореть.       Ванцзи понимает, что эта миска — всего лишь основа чего-то большего. И что если она такая как есть — то значит именно такой она и должна быть.       — Я покажу тебе, если согласишься вылепить со мной парочку, — Вэй Ин подходит к нему, обдавая запахами мокрой глины, немного — пота, отголоском того особенного, что после Луаньцзан стал его собственным: лотос и сердечные травы.       У него на щеках засохшие капельки раствора, и Ванцзи тянется к ним, стирает пальцами.       — Да.       Он согласится на что угодно, если вместе с Вэй Ином.              Он сгорает от смущения, сидя у гончарного круга. За его спиной сидит, очень плотно прижавшись, Вэй Ин, их руки соприкасаются на комке глины, бедром Ванцзи чувствует размеренные движения ноги Вэй Ина, что подталкивает маховик. Он закрывает глаза и полностью отдается во власть Вэй Ина, позволяя тому управлять его телом. Он дышит с ним в унисон, он повинуется направляющим его пальцам, он даже покачивается так, словно становится одним целым с телом Вэй Ина.       И кто ему виноват, что это — вместо медитативного транса — вгоняет его в нешуточное возбуждение, заставляет кусать губы, выгибать спину, прижимаясь сильнее? Кто виноват, что его сердце частит и сбивается с ровного ритма, и сбивает следом сердце Вэй Ина, и тот все понимает, тихо смеется в его шею:       — Лань Чжань, Ла-а-ань Чжа-а-ань, гэгэ!       Глиняная мисочка, уже почти получившая узнаваемую форму, сминается и рвется. Останавливается круг. Останавливается время, когда Вэй Ин сдергивает с него фартук, разворачивает от круга прочь и опускается на колени, глядя снизу вверх так жадно, что Ванцзи сгорает и только чудом не осыпается пеплом.       — Не двигайся, Лань Чжань.       Он и не смог бы — руки в глине, он даже не представляет, как помочь Вэй Ину... Но тому не нужна его помощь. Он распускает завязки штанов зубами и так же помогает их стянуть, переплетает скользкие от раствора пальцы, удерживая руки Ванцзи подальше ото всего, что тот мог бы испачкать, и действует только губами. И языком. И... Это слишком, слишком, слишком!       Ванцзи слишком любит его, чтобы позволить себе сдерживаться, особенно зная, как Вэй Ину нравится слушать его голос. Низкие стоны наполняют мастерскую, взрываясь финальным вскриком:       — Вэй Ин!              

***

             Мисочки — ровные, аккуратно расписанные всеми нужными символами и знаками, обожженные, под прозрачной глазурью — разноцветные, словно поделки ребенка. В какой-то мере так и есть: ни один из них четверых, кто делал эти мисочки, не мастер. Ванцзи отличает только те, что лепил сам Вэй Ин — они, как ему кажется, ровнее. Ваньинь и Вэнь Цин, и он сам, конечно, очень старались, но это не они целый год лепили на Луаньцзан горшки и миски на все поселение Вэнь. Ванцзи узнал об этом занятном факте жизни возлюбленного уже много позже, когда набрался смелости спросить, откуда у Вэй Ина такая сноровка в этом нелегком деле.       Но возвращаясь к мисочкам — это подарки всем, кто стал для них четверых близкими и друзьями. Вэй Ин, потешаясь, распределяет мисочки, в которых никогда не заветрится и не остынет еда, и в которых оную еду можно не только разогреть без огня, но и приготовить без него же:       — А дорогому цзефу — павлинью.       — Вот скажи, — ворчит Ваньинь, — зачем главе ордена твоя поделка?       — А что, на Ночные охоты он не ходит? — фыркает Вэй Ин. — А вот эту, с бычками — дорогому дабайфу.       Ванцзи пытается не смеяться, но не выходит: бычки на мисочке нарисованы нарочито по-детски, парами, словно готовы бодаться.       И все же среди этих мисочек есть несколько с довольно сдержанными узорами и росписью. Темно-синяя, с узором из белых, словно в инее, веток сосны — для дяди. Черная, с золотыми бабочками и орхидеями — для Цзинь Гуанъяо. Серебристая, с изящным переплетением трав — для Вэнь Нина.       Мисочек много: они для всех Вэнь, для Не Минцзюэ, Хуайсана, сюнчжана, для Цзинь Цзысюаня и Ли-цзе, для наставников Пристани. Их заворачивают в платки из алого шелка, перевязывают лентами и к каждой прикрепляют бумажную бирку с именем одариваемого, чтобы не перепутать. А после складывают в короба с мягким сеном.              Крадется, уходит на мягких лапах зима, приближается Чуньцзе — первый, который они могут с полным правом назвать мирным для всех.       Блестят глазированными боками расписные, яркие мисочки.