Заложник

      Ваньинь слышит шаги по настилу старой пристани, когда идущий уже совсем близко, и прятать то, что он держит в руках, глупо, не успел бы, да и... зачем? Дагэ все равно знает и, может быть, помилосердствует и не станет смеяться?       Вэй Усянь останавливается, потом с негромким шорохом одежд садится, прижимаясь спиной к спине Ваньиня. Оба молчат, и в наступившей тишине становятся отчетливо слышны все звуки окружающего мира: отдаленный шум общественных пристаней, резкие команды наставников на полигоне, смех и крики детворы, плеск воды в старые сваи, птичий щебет и многоголосое утиное кряканье, шелест ветра в листве... И еще сотни звуков, что они оба привыкли слышать здесь, в Ляньхуа-У, отождествляя их с самим понятием «мирный дом».       — Цзян Чэн, — нарушает тишину Вэй Усянь. Ваньинь не сколько слышит его голос, сколько чувствует спиной. — Скажи мне... — и замолкает.       — М?       Нож в руках Ваньиня снова приходит в движение, медленно и аккуратно снимая стружку с соснового чурбачка.       — Скажи, неужели это правда, и мы наконец дожили до мира?       Ваньинь хмыкает.       Он и сам пришел сегодня сюда, чтобы об этом подумать, подышать тишиной, приноровиться к этому новому — мирному — времени. Понять, что оно в самом деле пришло, больше нет нужды быть постоянно настороже, взвешивать буквально каждое слово, что при его характере все равно что шагать со скованными ногами и при том стараться не греметь кандалами.       — Ты думаешь, станет меньше проблем?       Дагэ тихо смеется, мешая ему продолжать резать, но Ваньинь ему об этом не скажет, он просто опускает руки и наслаждается этим смехом, близостью брата, которая из-за суеты и дел последних месяцев стала совсем редкой.       — Не станет, конечно, диди, но это будут совсе-е-ем другие проблемы.       Вэй Усянь разворачивается, садится рядом, прижимаясь теперь плечом к плечу, словно бы даже этой позой говорит: «я буду рядом, и мы со всем справимся». В молчании проходит еще какое-то время, и Ваньинь снова принимается снимать стружку с чурбачка, намечая контуры фигурки. Брат начинает насвистывать мелодию, в которой он узнает местную рыбацкую песенку с какими-то совершенно незамысловатыми словами, пару фэнь спустя они сами вспоминаются, лезут на язык, и он сперва мычит в такт, а потом принимается подпевать:       — У соседа лодка, а у меня прочнее,       И весло длиннее, и сети чаще.       У соседа жена, а моя краше,       И детей я делаю кра-си-вее!       У соседа садик, а у меня больше,       Локвы мои слаще, а свиньи жирнее.       Сын — отца отрада — соседского умнее,       Потому что палка у меня потолще.       У соседа дочка, а моя-то лучше:       Станом словно ива, и луны белее,       Лотосов бутоны ее не нежнее,       Потому что корень мой крепче да круче.       Вэй Усянь высвистывает особо заливистую руладу и хохочет, хлопая ладонью по доскам:       — Верю, верю, глава Цзян! Все у вас лучше!       Ваньинь сперва смущенно фыркает, а после тоже смеется, хотя лицо горит. И надо ж ему было распеться в полный голос! А ну как услышали там, за выдающимся в озеро мысом, где живет своей привычной жизнью Пристань Лотоса? Но это, конечно, вряд ли.       — А-Сянь... — отсмеявшись, он искоса смотрит на брата, старается не показать, как же ему хорошо видеть его вот таким: веселым, свободным, снова сильным, счастливым.       — М-м?       — Нет, ничего... Или да... Я тут подумал — раз уж ты отдал свою Чэньцин, отчего не вырежешь новую флейту?       Вэй Усянь широко распахивает глаза, в них отражаются солнечные блики на воде.       — Флейту?..       — Я понимаю, что она все равно не будет заменой, но... Ты ведь всегда играл, даже когда матушка... — Ваньинь осекается.              Непрошенное воспоминание лезет в голову: этот же старый причал, они с братом стоят, опустив головы, матушка возвышается над ними, словно грозовая туча, под подошвой ее сапога жалобно хрустят бамбуковые щепки и с резким щелчком ломается хрупкая сосновая фигурка-птичка, почти готовое, так тщательно вырезанное крыло отлетает в воду...       Молодому господину не подобает тратить время на забавы простолюдинов — и все тайком добытые Цзян Чэном инструменты резчика отняты. Сыну слуги найдется, чем заняться, кроме мерзкого дудения — и на руках у Вэй Ина вспухают полосы от ударов розгами, и он до ночи отправляется в Храм предков, стоять на коленях, а после — на кухни, оттирать котлы и воки. После золы и воды его пальцы распухают и гнутся с трудом, ночью Цзян Чэн слышит тихое болезненное поскуливание, а утром, когда результат наказания видит отец, они с матушкой снова страшно ссорятся...              — А-Чэн, — на плечо ложится горячая рука, сжимает с привычной силой, вырывая из детских воспоминаний. — Мы давно уже взрослые. И знаешь, ты прав. Я сделаю себе новую флейту. — Вэй Усянь молчит пару фэнь, потом набирает воздуха и говорит быстро, глотая слоги: — А-Чэн-вырж-мне-сбчку!       — Что? — переспрашивает Ваньинь, заглядывая в краснеющее лицо брата.       — Вырежи мне собачку!       — С-собачку? Н-но...       — Да, боюсь! Но у меня есть идея! Я кое-что придумал, если наложить на фигурку заклятье...       — Стой! Погоди... Ты... Зачем? Ты ведь терпеть не можешь даже упоминаний о собаках, так зачем тебе аж целая фигурка?       — Диди, вот зачем ты перебиваешь? — укоряет дагэ. — Я как раз говорю тебе, что если наложить на фигурку одно интересное заклятье, она станет амулетом, который будет приглушать мой страх. И потихоньку уберет его совсем.       — А-Сянь. Это ведь наверняка будет нелегко?       — Да. Но я хочу. Хочу победить страх.       Ваньинь некоторое время смотрит на него, вглядывается в лицо, пытаясь прочесть по распахнутым глазам, по закушенной губе, по сведенным бровям — зачем вдруг брату понадобилось насиловать себя в таком деле? Им еще в детстве целители Пристани Лотоса сказали, что вытравить этот страх из разума и памяти почти невозможно, слишком уж глубоко он въелся. Именно тогда Цзян Чэн и принял решение защищать брата от всех собак, сколько бы их ни было вокруг.       — Зачем? — снова тихо спрашивает он.       — Нужно. Очень нужно, А-Чэн, — Вэй Усянь чуть заметно улыбается.              

***

             Ваньинь портит одну заготовку за другой, злится, психует, покупает в Юньмэне новые инструменты, заказывает торговцу редким деревом сандаловый брус, ходит с поцарапанными и порезанными руками месяц, пока не выходит, наконец, вырезать эту клятую фигурку так, как он задумал: в виде свернувшегося калачиком щенка, накрывающего нос пушистым хвостом. Она совсем небольшая, всего в два цуня поперек и чуть меньше цуня в толщину. Он придирчиво полирует дерево до гладкости, пока оно не начинает матово поблескивать. И еще день не решается отдать ее брату, но когда наконец отдает, наградой ему становится восхищение пополам со страхом в глазах Вэй Усяня:       — Всемилостивые боги, прям как живая! — он опасливо касается фигурки пальцем.       Ваньинь усмехается, чувствуя, как где-то внутри с хрустом ломается его собственный страх.       Молодому господину Великого ордена, может, и не подобает тратить время на забавы простолюдинов, а вот Глава этого самого Великого ордена может себе позволить в редкие свободные минуты выстрогать из дерева птичку, зверушку или лошадку. И никто, никто не посмеет его упрекнуть. А матушку... матушку он прощает.       Себя, наконец-то, тоже.              Полтора года спустя Вэй Усянь притаскивает в его кабинет щенка.       — Это Красотка! — выпаливает, сует скулящий комок ему в руки и выметается прочь.       Ваньинь ловит себя на полумысли-полупредчувствии: однажды в Пристани Лотоса появятся еще и Милашка с Пиончиком. Вэй Усянь такая злопамятная зараза!